Понарошку

Она красивая. Он в этом себе признался после длительного выматывающего процесса самоуничижения и трех стаканов виски. Она красивая, и это он отрицать не может. У нее потрясающие глаза, длинные ресницы, аккуратный остренький профиль как у любопытного лисенка, еле заметные веснушки на переносице, красивая улыбка, видя которую, неосознанно улыбаешься в ответ. И фигура красивая (это уже было после четвертого стакана). Рослая, красивая девушка, с ногами от ушей, волосы рыжей тяжелой волной до пояса, девятнадцати лет отроду – не ребенок вовсе, давно. И нечего себя обманывать. Он наливает себе очередную порцию своего ирландского крепкого пойла. Перед глазами все плывет, уши заложены, на лбу испарина и уже начинает слегка тошнить, желудок пустой с самого утра. Бред-то какой невероятный. Сначала ему было ужасно, непередаваемо стыдно, как будто его выставили голым перед кучей народу («да ладно, миллионы людей видели твою голую задницу на экране», - думает он), но это совсем другое, это не персонажа задница, а его собственная. Стыдно, как будто в сети всплыли какие-нибудь интимные снимки. Потом он напился и стал себя успокаивать. Ничего страшного не произошло на самом деле. Девчонка сглупила, но кто не глупил в ее возрасте? Он даже не сообразил, что произошло, только наорал на нее сразу. Стояла тут, в номере, вся пунцовая, плакала, даже слова не дал сказать… Может, ему показалось вообще. Кексы принесла, пойло в термосе. Умиляла эта ее забота, а с другой стороны прямо холодок бежал по спине – ненормально это. Нельзя таким девочкам влюбляться в седых мужиков, ну не должно такого быть в мире. Потом, по мере повышения градуса в крови, началось самобичевание. По всему выходило, что это он виноват – близорукий слепой идиот, никогда особенно не замечающий, что творится вокруг. Надо было что-то делать… что-то делать с ней сразу… А что делать-то? У него паника подступала к самому горлу, топила изнутри так, что он начинал задыхаться, и каждый глоток виски был словно глоток воздуха. Температура, похоже, зашкаливала, и напиваться сейчас было настоящим самоубийством, но трезвым он об этом думать не мог. Ужасное, постыдное чувство. А еще вина, и ответственность, и то обстоятельство что он, на правах старшего, на правах мужчины должен во всем разобраться и все уладить… Господи боже, это не для него. Он порой стеснялся сказать, что ему подали холодный чай в кафе. Проще всего было убежать и сделать вид, будто ничего не случилось – ни ее глупой выходки, ни того нелепого поцелуя в подсобке, но проблема была в том, что бежать было некуда. Через несколько месяцев им опять предстояло работать вместе, смотреть друг на друга, разговаривать, как-то жить бок о бок… Он встал с кровати, намереваясь открыть окно и пустить в невыносимую душноту номера свежий холодный воздух, и его качнуло довольно основательно в сторону. Сел опять. Это он во всем виноват. Все эти шуточки, смешки, комплименты… Учил ее, рассказывал всякое, и даже не замечал, как она смотрит. Придурок. В том-то и дело, что замечал, только решил, что он выдумывает и ничего подобного быть не может, мерещится ему. Всегда было легче обмануть себя, чем признать реально существующую проблему, эту черту он в себе ненавидел. С другой стороны, почему это должно быть его проблемой? Его это вообще не касается. Он со своей стороны ничего предосудительного не сделал. Не соблазнял ее и уж тем более не давал никакого повода к такому поведению… Но попробуй докажи, если об этом кто-то узнает… И вообще он слишком много о ней думает, пьет сидит. Почему он должен о ней думать? У него что, других проблем больше нет? Мысли у него сбивались, прыгали одна на другую, грызлись между собой, его носило от чувства вины к раздражению на нее, от раздражения – к жалости, от жалости… к интересу, что ли? Иначе чем объяснить эти глупейшие размышления о ее глазах и ножках? Чем больше он пьянел, тем страннее все становилось. Бутылка почти закончилась, шатало его уже основательно. Он хотел заползти на кровать и уснуть, выкинуть все из головы, но эта самая голова как назло ужасно разболелась, как будто раскаленные гвозди загнали в виски. Плохая, наверное, была идея пить с температурой. Он кое-как добрел до ванной, умылся холодной водой, долго смотрел на себя в зеркало, на покрасневшие заплывшие глаза, опухшее лицо, волосы растрепанные. Господи боже, как в это можно влюбиться, даже дрожь пробрала. Он конечно читал о себе всякие вещи в сети. Ему это льстило немного, как бы он себя не настраивал. Но чтобы вот так, девчонка, которая под боком выросла, взяла и… Он простонал, опуская голову под холодную воду. Интересно, насколько у нее все серьезно? Что она сейчас делает? Ревет, наверное, сидит. Он опять вспомнил ее лицо, когда орал на нее – страдальческое такое, сморщенное, лицо человека, который готов был умереть самой страшной смертью, лишь бы не быть здесь и не слушать всего этого. Ну окей, дотронулась она до него. Может, хотела футболку поправить. Ладно, просто дотронулась, со своими мыслями, намерениями… Зачем было так орать-то? Он представил, если бы это с ним произошло, с ним и той примой из театра, в которую он, юнец розовощекий, влюбился в свои девятнадцать. Он потел от страха и вожделения, когда она мимо проходила, задевала его разлетающимся платьем, закрывал глаза, чтобы в обморок не упасть, когда его обдавало запахом ее дорогих духом и театрального грима. Вспомнил вдруг, как однажды не выдержал, взял ее за руку, вручая очередной букет, и поцеловал в тыльную сторону ладони, маленькую и белую, с синими венками под кожей. Она посмотрела удивленно, улыбнулась, потрепала его по щеке, как щенка. И ушла. Если бы она не так отреагировала, а? Выдернула руку, сказала бы что-то унизительное? Чтобы с ним стало? Пойти утопиться оставалось бы. И утопился бы, он себя хорошо знал. С другой стороны, девчонка в самом деле позволяет себе лишнего. Чего только стоит эта выходка со звонком. Но это не ее вина, это характер, смелость врожденная, может, некоторая невоспитанность?… Эта молодежь современная вообще сумасшедшая. Он начал вытираться белым, пушистым полотенцем, боль в голове вроде бы утихла и сменилась вдруг мелькнувшей бредовой, дикой, пьяной и извращенной мыслью – а что, если «да»? Что, если бы он тоже захотел бы? Она красивая… - Идиот, - буркнул он себе в зеркало. – Мудак.

***

Он намеревался уехать к десяти, как раз на поезд до Дублина, но, конечно, проспал. Это проблемой не было, поезда ходили каждые два часа, а вот головная боль и сильная ломота во всем теле просто убивали. Но температуры на удивление не было, спала даже без таблеток, наверное, прикончил он вчера остатки вирусов в своем теле крепчайшим холодным пойлом. И целый час он боролся с этой чертовой болью, принял болеутоляющего, кофе крепчайшего напился, поел немного, и даже смог, в конце концов, принять душ. Вчерашнее казалось каким-то дурным сном, затуманенным, странным, как будто и не с ним происходило. Но этот чертов термос и засохшие кексы свидетельствовали об обратном. Не привиделось, не приснилось, не показалось. Было правдой, с которой надо было что-то делать. Но делать он ничего не собирался – потому что не знал, и не хотел, и вообще, надеялся, чтобы все сойдет на нет. Впереди было несколько месяцев, наверняка мозги у нее встанут на место. О другом варианте страшно было думать. Он собрался, наконец, уже часам в двенадцати, надеясь, что все уже разъехались, и что с ней-то он точно не встретится, потому что помнил - самолет у нее вроде бы на утро был. Ни фига не на утро. Или она тоже опоздала, потому что первое, что он увидел, заходя в лифт – ее напряженную бледную мордочку. Зашел, встал в дверях как вкопанный, словно на невидимую стену налетел, увидев только ее глаза – два синих-пресиних маленьких блюдца, как высокогорные горные озера в нише ледников, но совершенно несчастные, опухшие и красные. Плакала, значит. Она их сразу в сторону отвела и словно уменьшилась в размере, вжалась в стену за спинами людей. Там было полно народу, в лифте, но он не заметил больше никого. Первой его реакцией было отпрянуть и уйти, но выглядело бы это странно, и кто-то кажется что-то сказал – мол, "вы заходите или нет"? Он зашел. В лифте было душно, дурнота сразу накрыла. Она стояла чуть сбоку, за спиной, чемодан с колесиками у ног. Значит, ошибся он все-таки с утренним самолетом. А встал бы пораньше, разминулись бы. Но нет, валялся полдня на кровати, зевал, а теперь вот стоит, потеет от этой духоты и еще какого-то непонятного щемящего чувства. Народ как назло набивался на каждом этаже, откуда они только взялись, и их обоих потихоньку вдавливало к задней стенке лифта. Он даже коснулся ее руки нечаянно, еле сдержался, чтобы не дернуться, изо всех сил старался сохранять дистанцию, но это было сложно. Рука у нее была горячая. Они потоптались там, чтобы уместиться, и она каким-то непостижимым образом оказалась не позади, а впереди него, совсем близко. Прямо перед ним оказалась ее шея, с легкими рыжеватыми волосками, остальные были высоко забраны в неряшливый пучок на затылке, а эти, легонькие, пушистые, были слишком короткими. Сбоку под кожей отчетливо билась жилка, можно было ее пульс посчитать. А самое главное, его обдало ее запахом – свежим и очень знакомым, он даже не задумывался, как она пахнет. Вспомнил, как этот запах щекотал ноздри, когда он целовал ее в кадре, и ощущение мягких растерянных губ тоже вспомнилось, и как она их облизывала, тогда в номере… Похоже, он еще не протрезвел толком, в жар бросило от этих мыслей – бредовых, странных, совсем не ему принадлежащих. Он чуть головой мотнул и вдруг увидел ее глаза в отражении зеркальной стенки – сразу кипящая кровь прилила к щекам. Ей, оказывается, прекрасно было видно, как он на нее пялится. Но он пялился безо всяких этаких мыслей, просто, чтобы понять, кто она и что сейчас чувствует, и самое главное, что теперь чувствовать ему? Раздражение, равнодушие, непонимание, отторжение, злость, досаду, негодование? Наверное, это были бы правильные чувства. Но он чувствовал жалость. И еще что-то непонятное, как будто человек, которого он хорошо знал, оказался совсем незнакомым ему, и в чем причина такой перемены объяснить было невозможно Они вышли из лифта и пошли в одну сторону. Она не смотрела, молчала, была прямая и напряженная, только щеки цвели пунцовым цветом. Потом, в очереди у администратора, он ее потерял, к лучшему, пожалуй. Сдал карточку от номера и побрел на улицу - в серый белфастский день, опять дождь накрапывал. Она стояла у отеля, такси ждала. Одна. Странно, вокруг нее постоянно кто-то был, они, молодые, всегда ходили стайками, он не привык ее видеть одну. Она его заметила, повернулась тут же спиной. Дождь ей прибил слегка эти смешные цыплячьи волосы на шее. Очень захотелось закурить, хотя он давно уже бросил. - Софи. Молчит, не оборачивается. Плечи только чуть подрагивают от напряжения, как будто что-то очень тяжелое в руках держит. - Что, даже до свиданья не скажешь?... Обернулась наконец, быстро, с приоткрытым ртом, как будто сказать что-то хотела. Глаза нестерпимо резали синим блеском, будто крохотные молнии в них летали. Молчала, смотрела на него. - Слушай, я тут хотел сказать... по поводу вчерашнего. - Не было никакого "вчерашнего". Он поразился ее голосу - осипший и безжизненный какой-то, даже защемило в груди - у нее голосок всегда был смешной, задорный. Опять он виноват? - Глупо делать вид, будто ничего не происходит. Она пожала плечами. - А что происходит? - Не знаю, - вздохнул он. - Фигня какая-то. Были бы эти молнии в ее глазах настоящими, испепелило бы его прямо тут, остались бы на мокрой мостовой его обугленные кости. И дымок над ними. - Хватит, - сказала вдруг она. - Чего хватит? - Жалеть меня. - Я не... - начал было он, но замолчал, потому что врать не хотел. - Ладно, не буду. - И вот так не надо... как ты делаешь. - Что я делаю? Она сделала паузу, прежде чем начать говорить, и в эту самую паузу он еле сдержал себя, чтобы не убежать. Просто неимоверным усилием воли оставил себя на месте, более того, даже вновь посмотрел ей в глаза, закончив рассматривать рекламу ресторана за ее спиной. - Сначала кричишь, паникуешь, а потом делаешь вид, что все в порядке, будто ничего не случилось. Раз ненавидишь меня, так ненавидь. Я заслужила. Презирай. Ори на меня. Но не надо потом ходить и извиняться, и жалеть меня, и... и... быть таким правильным, и добрым до тошноты. Мне так хуже. Так всем хуже. Вот дела. Ему, видите ли, нельзя быть правильным и добрым. Хотя она верные вещи говорит. Если бы тогда, еще после первой ее выходки, он бы как следует на нее наорал и поставил на место, последующих идиотств бы не было и разговора этого не было. Значит, он все таки во всем виноват. - Нам еще работать вместе, - напомнил зачем-то он, и она вздрогнула. - Это тебя в первую очередь заботит? Он сам не знал, что его в первую очередь заботило. Вся эта ситуация превратилась в какой-то кошмар. Она изучала его своими глазами несчастными, и он почувствовал, что она вот сейчас, в данную минуту - она совершенно взрослая женщина. Будто даже рассудительнее и опытнее его. - На работе это не скажется, я обещаю, если ты так беспокоишься. Я училась у лучших, знаешь... Она усмехнулась. И что ему надо было сейчас ответить? Он усмехнулся в ответ, через силу. - А в остальном... Как ты сказал - "забудь все"? Вот и забудем. Меня такси ждет, - кивнула она в сторону остановившейся машины. - Значит, все по-прежнему? - он спросил, когда она уже отошла шага на два, тащя за собой громоздкий чемодан. Она обернулась, посмотрела на него так, что он без слов понял, что она о нем думает - что он законченный идиот. Так ничего и не сказала, уселась в машину и уехала. Он увидел мельком ее силуэт, когда такси проехало мимо него. Стоял там, глядя вслед удаляющейся машине, чувствовал, как холодные капли усилевшегося дождя ползут по лицу, и совершенно ясно осознавал, что как раньше уже никогда не будет.