Понарошку

Если бы была возможность, он бы на подобное не ходил бы никогда. Все эти крики, свист, вспышки, улюлюканье, бесконечные одни и те же вопросы, от всего это начинала болеть голова и потели ладони. Но контракт есть контракт, и он исправно ходил на эти самые премьеры, уходя раньше всех и испытывая от начала и до конца мучительное желание сбежать куда-нибудь подальше. И на этот раз было как всегда – чертова красная дорожка, крики и фотовспышки, от которых желтые круги расплывались в глазах. Он терпел, улыбался даже. Завидовал тем своим коллегам, кто подобным наслаждался – их много таких было. И все менялись совершенно странным образом – все эти костюмы, прически, макияж делали людей незнакомыми, слишком глянцевыми, чужими. Потом был предпоказ, что-то долго и пафосно вещали со сцены, и, наконец, когда начался фуршет, можно было расслабиться, потому что журналистов выгнали, свет притушили, и оставалось тихонько сидеть где-нибудь в уголке, болтать, потягивать потихоньку виски и ждать удобного момента, чтобы улизнуть. Ее он старался не замечать, хотя, конечно, заметил сразу, буквально налетел глазами на стройную высокую фигуру в светлом роскошном платье, рыжие волосы до лопаток и белозубую улыбку. В вырезе подола белели сильные длинные ноги, гладкие икры, казалось, что ноги у нее нескончаемой совершенно длины. И вырез спереди был глубоким, слишком, по его мнению – он бы Берри никогда не разрешил подобное надеть, хотя времена, когда Берри надевала платья давно прошли… Все это – платье, вырез и ноги он мельком заметил, не рассматривая ее, просто отпечаталось на сетчатке увиденное, как вспышка фотоаппарата. Увидел и понял, что глупо было думать о ней, как о девчонке, потому что уже не девчонка с ногами-то такими… За те пару месяцев с их расставания все вроде бы устроилось, он так думал, по крайней мере. Эта неловкость забывалась потихоньку, но изредка он все же с ужасом думал, что будет делать, когда начнутся очередные съемки. Надеялся, что у нее пройдет. Переболеет, перебесится, позлится на него. Главное, чтобы из этого не вылезло проблем, глупостей всяких. Поначалу он о ней много думал. Переживал, даже порывался позвонить пару раз – потом вспоминал ее слова о том, что так только хуже, что не стоит ему строить из себя жалостливого и сердобольного, тем более, что жалости то он почти не испытывал. И самое необъяснимое, то, что не давало ему покоя, что он гнал от себя как только мог – воспоминания о ее глазах и тепле, о том, какими мягкими и настойчивыми были ее губы, как она смотрела – ловила каждое его слово, каждый взгляд на себе, улыбалась и… Безумие какое-то. Паникующего пика он достиг, когда она ему приснилась – повторение того самого вечера у нее в номере, когда он пялился на ее круглые ягодицы, обтянутые дорогой тонкой тканью, хватая пересохшим ртом душный воздух. Во сне было все тоже самое, даже чувства – непонимание, шок, неверие… А потом, во сне, она обернулась, а он сделал шаг навстречу, принимая ее в свои руки - податливую и горячую, которая потерлась о него всеми своими выпуклостями. Даже запах ее был настоящим. Проснулся с бешено колотящимся сердцем, в паху все ныло, пошел в душ и долго стоял там, думая, что это такое было. Инстинкт? Обычный мужской низменный инстинкт, ну не мог же он вдруг заинтересоваться этой глупышкой, выросшей на его глазах, при наличии у себя самого женщины, которая его во всем устраивала, и при осознании разницы в возрасте и разницы вообще во многом... Черт бы ее побрал. Потом все потихоньку прошло. А теперь вот, стоило ее увидеть – ноги, вырез и блестящие, яркие губы, опять это беспокойное, странное чувство, приправленное абсолютной неправильностью… Она ходит по залу, смеется, фотографируется, шушукается с Мейс, лапку тянет за шампанским, мелькает везде, как назло, куда не глянь. На него не посмотрела ни разу. Он тоже говорил, кивал, улыбался, пил виски с кубиками льда, пиджак снял, обсудил с Лиамом новый фильм. Хороший он мужик, этот Лиам. Пожалуй, пора была уже уходить, он свое стандартное время на подобных вечеринках давно высидел. Но почему-то остался, углубился в темноту, пил и смотрел. Она молодец, справилась. Веселилась, танцевала, смеялась, дурачилась. Он был прав, надо было ей просто перетерпеть эту взбалмошную «любовь», выкинуть все из головы и начать жить как следует, как ей положено было, вертихвостке. И все же он ждал, что она хотя бы взгляд на него кинет, ни к чему не обязывающий, обычный, из вежливости. Они же коллеги, как никак. Не дождался. В голове уже порядком шумело от виски, вокруг танцы начались, народ шумел, подвыпил, часть разбрелась кто куда, часть посередине топталась, и он решил, наконец, уйти. Прошел вдоль стены, никем незамеченный, направляясь ко второму, заднему выходу, вышел в полутемный длинный коридор с тусклым светом синей вычурной лампы. Пришлось остановиться, подождать, пока глаза привыкнут. Повернул за угол и чуть не врезался в кого-то, успел пробормотать "извините", потом только увидел, кто. Ну конечно, кто же еще здесь мог оказаться. У нее сигаретка была в руке, исходила синим неоновым дымом в этом свете, дым пах вишней, она - шампанским и своим чуть сладким запахом, тем самым, который он помнил, стояла, прислонившись спиной к стене, волосы падали на одну сторону лица. Он оторопел, остановился. Она молчала. Улыбалась, совсем немного, как та самая Мона Лиза, еле заметно, чему-то своему. Глаза, губы, платье - все у нее мерцало, блестело в полумраке, и ему в затылок вдруг ударил изнутри черепной коробки горячий сильный толчок из всего выпитого и передуманного этим вечером, заставил покачнуться, и он почувствовал себя сильно пьяным. - Привет, - сказал он сиплым голосом. Она сделала маленькую затяжку, огонек сигареты осветил ее лицо, перемешал этот синий оттенок с желтым, и глаза высветил - переливающиеся как жерло у вулкана, только с проблесками небесной голубизны. Не ответила, кивнула только, нехотя так, отвела глаза в сторону. - Ты теперь не разговариваешь со мной что ли? - спросил он чуть более резко, чем хотел. Даже с обидой. Она выпустила струйку дыма - очень красиво это смотрелось, этот струящийся дым в этом странном свете, завораживающе. Совсем рядом загромыхала музыка, смех раздавался, скрытый глухими стенами, расплывчатый. - Что тебе нужно, Эйдан? Ему показалось, будто они в кино - в сюрреалистичном, медленном, бесцельном фильме, снятым исключительно ради визуальной эстетики - этот свет, и мерцание, и дым, и глухие звуки, и ее голос, такой же стелящийся, как дым. Что ему нужно? Сложно это было выразить словами. Ему нужно было, чтобы все было как раньше, чтобы он не думал о работе с ней с примесью паники, чтобы вообще не думал о ней, о пигалице длинноногой, которая внезапно стала главной проблемой в его уютной и удобной жизни, чтобы не испытывал чувство вины и одновременно раздражения на нее, чтобы ему стерли из памяти начисто весь стыд и неловкость, которую он испытал по ее вине, и много еще чего было нужно... Она усмехнулась, пепел с сигаретки упал куда-то вниз, он заметил невесомые серые хлопья, скользнувшие куда-то в вырез этого платья, где виднелись светлые полукружия, в мягкую ложбинку, и опять накрыло это неправильное, горячее... Он качнул головой и повернулся уходить, ему нужно срочно было на свежий воздух, подальше от нее, от синего света, от запаха и дыма, от ощущения, что вот сейчас произойдет какая-то ужасная, неминуемая катастрофа. - Ты меня хочешь, - раздалось ему в спину. Он обернулся. - Что ты несешь? - Ты меня хочешь, - повторила она, абсолютно уверенная в своей правоте. Правота эта была во всем - в мерцающих глазах, в ее позе, в улыбке на глянцевых губах, в пальчиках, которые держали сигарету. Он сделал к ней шаг, оказавшись сразу как-то близко, рассмотрел получше эту ее улыбку-усмешку, которая неимоверно раздражала, Вытянул руку, упершись ладонью в стену за ее головой, стена была теплая, шершавая, как живая кожа, смотрел ей в глаза, пытаясь понять - зачем она это говорит, а самое главное, правда ли это. А может, хотел напугать своей злостью. Комично, наверное, это выглядело со стороны, она на своих каблуках выше его на полголовы, с сигареткой, с ухмылкой, форменным образом издевается, несет какую-то чушь несусветную, раздражает его, пытается играть во взрослую, только ни черта у нее не выходит... - Может я и дура, но не слепая, - сладковатым дымом выдохнула ему в лицо. - Много ты понимаешь, - буркнул он, глядя на ее рот, насмешливый и влажный, блестящий. Голова начала кружиться, ощущение времени исчезло, так бывает, когда резко просыпаешься и несколько секунд не можешь ничего понять, ни времени, ни реальности, даже имени своего вспомнить. Софи закусила нижнюю губу, смяла ее зубами, сдерживая смешок - этого он выдержать уже не смог, стремительно поднял голову, наталкиваясь ртом на ее рот, успел почувствовать, как она ахнула от неожиданности. Все, что он хотел - чтобы она перестала ухмыляться. Он мог еще почувствовать, как ее руки оказались на его затылке, как ноготки царапнули кожу, что она даже стала ниже, удобнее, как у них вообще все стало идеально синхронно - движения губ и языков, и тела вжались друг в друга, как подогнанные по лекалу детали. И ничего, кроме этого ощущения - какой он дурак был, когда думал, что это неправильно, ведь все просто изумительно, так, как надо, все его тело это чувствовало, удовлетворенно сигналя ему всеми нервными окончаниями - вот оно, твое избавление. Материал платья был приятно-шершавый, как мелкая чешуя, крохотные переплетения жестких нитей, и шуршал, очень громко, дополняя звук прерывающегося сбившегося дыхания и звук их ртов - слишком влажный, чтобы не сойти с ума окончательно. А шуршало потому что он поднял руку туда, к ложбинке, к ее округлому и упругому телу, где все тоже идеально совпадало - ее размер и ширина его ладони, гладил и сжимал, и она задрожала, что немедленно передалось ему. А потом ворвался какой-то посторонний звук, кто-то хлопнул дверью и громко засмеялся, и это вернуло его в реальность, выдернуло из этого крошечного горячего мира, где были только они, они и их поцелуй. Он отстранился, тяжело дыша, глядя ей в глаза. Не глаза вовсе - две черные дыры, угрожающие втянуть сейчас в себя весь мир, расплющить, сжать до микроскопических размеров, и которые не верили и не понимали происходящего, но уничтожить - да, готовы были. Он вдруг перестал ощущать что либо - запахи, тепло, прикосновения, будто обрубили все нервы. Ухмылки на ее лице не было. Это он отметил с удовлетворением, которое мгновенно сменилось не сожалением даже, а осознанием фатальности. Вот теперь-то точно не будет, как прежде, придурок, какой же ты придурок... К ним по коридору кто-то шел, гогоча, а потом звук пропал, свернул куда-то. Он оттолкнулся рукой от стены, задев ее мягкие волосы, и это ощущение, способность осязать распространилась, наконец, на все тело, и он почувствовал свои остывающие мокрые губы, легкий зуд на затылке, там, где были ее сильные пальцы, и постыдное ноющее напряжение в своих новых узких брюках. Она все смотрела, расширенными глазами, молча, дышала неровно, все у нее еще сотрясалось мелкой дрожью. - Ты права, - сказал он, сглотнув. - Довольна теперь? Взял из ее застывших пальцев потухающую сигарету, затянулся и ушел.