Понарошку

Они оба пьяные, как и все вокруг, а Эйдан вдобавок злой. Смотрит на нее исподлобья, молчит, крутит в руках стакан со своим неизменным виски. Все уже разошлись почти, уставшие сидят по углам, а она танцует и пьет, пьет и танцует. Даже не подходит к нему. Не страшно вовсе, ни капельки. Раньше страшно было. А после всего, после глупостей всяких, после его крика, после ее признаний, после его поцелуев, ничего не страшно. Пусть себе злится. Начало съемок всегда отмечали, это традиция такая. Сняли целый этаж ночного клуба, недалеко от отеля, и все веселятся как в последний раз, потому что впереди будет напряженная, сложная работа почти без выходных. Впереди будут сцены с ним, взгляды, кофе в перерывах, ничего не значащие разговоры, неловкость и недосказанность, ее краснеющие в кадре щеки и бессонница... Или вообще ничего не будет. Только работа. Она на это очень надеется. А сейчас она пьяная стоит, курит на пустой крыше, смотрит на ночной город. Город переливается огнями, гудит машинами, шумит тысячами голосов. Ей нравится. Ветер дует в лицо, теплый, сильный. Так же у нее на душе – светло, суматошно, будто горят внутренности неоновыми вывесками: сердце, печень, легкие. Весело. Голова чуток кружится. Эйдан появляется рядом, опирается на хлипкое ограждение. Ветер треплет ворот его рубашки, облепляет тканью твердое тело. Он очень красивый в рубашке. Он тоже пьяный, а глаза прищуренные. - Чего бегаешь от меня? Она улыбается. - Я думала, ты рад будешь. - Если только это навсегда. Ветер становится ледяным, как с Гренландии. Он забирает из ее рук сигарету. Затягивается. - Тьфу, дрянь ментоловая. Если уж куришь, так кури нормальные сигареты. Она смеется натянуто. Сигарета падучей звездой срывается из его пальцев вниз, в светящуюся огнями бездну. Эйдан вопросительно выгибает бровь. - Мне так про мужчин сказали. Если уж любить – то любить нормальных мужиков. - Мейси, да? - Не, - машет головой, прядки выбиваются из прически. – Другая. - На удивление умная баба, - Эйдан делает глоток, ставит стакан на неширокие перила. Страшно, опасно – неловкое движение и полетит вниз, расплёскивая по пути янтарную жидкость, разлетится на тысячи осколков на мостовой. А может, кому в голову попадет? Кровь, резаные раны, крики. Она хватает стакан, выпивает залпом, ставит уже пустой им под ноги. - Куда ты столько пьешь? Для храбрости? - Зачем мне храбрость? - Может, опять чего удумала. Надираешься до готовности. Она прижимается плечом к его плечу, поворачивает голову, смотрит на его профиль. Эйдан циничный, злой. Имеет право. Попортила она ему жизнь, она знает. - А что же ты совету то не следуешь? Любила бы нормальных. - Следую. Люблю. - Да? Он поворачивается к ней, улыбается криво, опасно. - Думаешь, я нормальный? Горячая рука вдруг ощущается на ее плече, ползет выше, по шее, по линии челюсти. - Нормальный? – повторяет он, обводя большим пальцем ее губы. Она ловит, тянется за его пальцами ртом, нестерпимо хочется почувствовать их вкус. Он притягивает ее ближе, вдавливает в себя, собирает в кулак платье на ягодице, вторая рука на ее лице, ищет что-то, мечется по губам и глаза совершенно черные. Как маньяк в своих фильмах. Играет, но так здорово, что позвоночник дубеет. Она не боится, и он это чувствует. - Дура, - горячо шепчет в ухо. – Жалеть же будешь. - Не буду. Она мельком видит совсем близко синеву его глаз, вздыхает, не в силах сдержать свое рвущееся наружу, исколотое, растрепанное сердце. Находит его губы и целует так, что время вокруг замирает, зависает густым киселем… не слышно ни машин внизу, ни приглушенной музыки, ни дыхания. И страшно так, с этим временем - кажется, возникнет сейчас временная дыра и понесется все стремглав в тартарары. Она отрывается с усилием от губ, спасает Вселенную, обхватывает его лицо руками, осыпает мелкими горячими поцелуями его глаза, нос, небритые щеки, брови, скулы. - Ну ты чего? Зачем ты? – он уже прежний Эйдан, оглушенный, смущенный, зардевшийся, тревожно заглядывает ей в глаза. – Девочка… От этого «девочка» слезы топят, как ползущая по улице река в наводнение – сдержать нельзя, затекает всюду, под мешки с песком, под резиновые заграждения. - Люблю просто, - объясняет на ухо, прижавшись всем телом. – Никого и никогда так больше, Эйдан… На всю жизнь. Прости. - Девочка, - повторяет он ей, гладит ласково по волосам. – Милая, добрая, красивая такая… Ну зачем тебе я? Она вцепляется в его шею, руки, ноги – все вокруг него, как паучок на стебельке. - Отпусти. Не мучайся. Лучше бы продолжал злиться, не так больно было бы. Бросал бы колючие слова, обижал, отгонял от себя, она-то знает зачем. Не получилось, не выдержал. Дурачок этакий. Любимый, заботливый. Он шевелится, руки на ее спине скользят вниз, и она с ужасом понимает, что разомкни он сейчас объятия - и она умрет. Она пьяна слишком. Стискивает его до боли в мышцах, находит его рот. Целует легонько в уголок губ. Седая щетина царапает кожу. - Поехали ко мне? - Софи… - Одну ночь, Эйдан. Одну. А утром я тебя отпущу. - Отпустишь? – смеется ей в ухо. Она повторяет ему глазами – «уйдешь сейчас - умру. По-настоящему». Кажется, понял. - Отпущу. Обещаю. Она обещает и ведет его за руку сквозь полумрак лестницы, спотыкается, смеется нервно в подхвативших руках, и с каждым шагом, и с каждой ступенькой сердце все ниже и ниже, скоро опустится в живот. Как его на место-то возвращать? Она боится отпустить его руку, стискивает до хруста в пальцах, и он так непривычно покорен, пьяный тоже, но спокойный. Смотрит жалеючи. А ей все равно. Одну ночь, Эйдан. Одну.