Понарошку

Он, конечно, в своей жизни совершал ошибки, как и любой другой человек. Маленькие и большие, по собственной глупости и неопытности, или просто не угадав, выбрав не то, что нужно было выбрать в тот или иной момент… Все это было ошибкой с самого начала, это было предельно ясно. И вся она, спящая сейчас так беззаботно, с румянцем на щеках, с разметавшимися на подушке волосами, со своими обнаженными длиннющими ногами (и следы его собственных пальцев на ее бедрах) – одна сплошная ошибка. И улыбка ее чуть заметная на припухших от поцелуев губах, и его воспоминание-ощущение этих губ, горячих и требовательных – все совершенно ошибочно, и конечно, он, сделавший то, что ни при каких обстоятельствах не должен был делать… Но когда он тихонько, чтобы не разбудить, закрывал дверь в ее номер, он не чувствовал ничего, кроме опустошения. Невыносимо хотелось курить, хотя он не курил уже черт знает сколько времени, но захотелось так сильно, что пришлось зайти в круглосуточный супермаркет и купить пачку каких-то первых попавшихся. Город просыпался, такси и грузовички сновали туда-сюда, но до утренних пробок было еще далеко. И кафе все были закрыты. Ему нужен был горячий крепчайший кофе и пара сигарет, а еще немного одиночества, чтобы никто не трогал и не спрашивал ни о чем. Он набрел на автомат с кофе, не бог весть что, но сойдет, взял большой стакан двойного эспрессо без сахара, свернул в какой-то переулок и сел на ступеньках обшарпанной старой трехэтажки. Задница стыла от влажного холодного бетона, язык жгло от огненного кофе, легкие – от дыма крепких сигарет, но ничего из этого не помогало избавиться от странной легкости в голове, будто у него ампутировали ночью лобные доли мозга, провели лоботомию… Он пытался заставить себя думать, сожалеть, досадовать, но ни черта не получалось. Может быть, он не протрезвел еще? От выпитого вчера алкоголя и от нее – совершенно пьянящей и сводящей с ума девчонки, и от этой безумной ночи, когда ему было так хорошо, как никогда еще не бывало… И о том, что делать дальше, тоже думать не получалось и не хотелось совершенно. Так он и сидел, курил, пил кофе, глядя на мятый зеленый бок мусорного бака, а у бака еще стояла картонная раскисшая коробка, полная видеокассет (кто-то наконец избавился от этого хлама). И вместо того, чтобы думать о важном и нужном, он стал вспоминать про видеопрокат у себя в Дублине, куда бегал еще сопляком, как подолгу выбирал там фильмы, обстоятельно, изучая обложки и описания, имена актеров и режиссеров… Выбор был делом крайне важным, потому что иначе все будут недовольны из-за испорченного плохим фильмом вечера и братья будут подкалывать, да и вообще, он сам в первую очередь будет досадывать, что потратил время и деньги на какую-нибудь ерунду… Те видеокассеты были тогда целым миром, затягивающим, интересным, так непохожим на то, что он видел за окном, мир, куда он хотел попасть, чего бы это ему не стоило. Маленький черный кот-подросток выглянул из-за угла и настороженно уставился на него зелеными глазами. Потом подошел ближе, поводя головой с большими ушами, тощий и облезлый, не кот, а крысенок какой-то, понюхал, потрогал лапкой шнурок от кед и полез в ту самую коробку. Телефон защекотал бок, прожужжал, вырывая его из оцепенения. Ему захотелось, чтобы это была Софи – потому что он понятия не имел, с чего теперь начинать с ней неизбежный разговор, а так можно импровизировать и действовать по ситуации, следуя за ее словами, потому что она-то уж точно молчать не будет. Но это была не она, конечно, она спала наверное сейчас, уставшая, со своим румянцем в этой безобразно смятой растрепанной постели, где они всю ночь… Он долго смотрел на экран, ощущал ладонью эти требовательную вибрацию, потом положил его рядом, на ступеньку, смотрел, как телефон полз потихонечку к краю и думал, успеет упадет ли он до того, как прекратится звонок или нет… Если упадет, пообещал он себе, то надо взять трубку. Взять и сказать правду, той кто звонил, прямо вот так, сходу, потому что потом духу не хватит и потому что она заслуживает этой правды как никто другой. Телефон повис над крохотной бездной одним своим боком, накренился – еще один звонок и свалится, но звонки прекратились. Котенок беззвучно мяукнул, вытащив из коробки голову. - Есть хочешь? Конечно хочет, тощий и глаза горят по голодному. Он сходил за угол, к автомату с едой и купил холодный хот-дог и вернулся. Котенок осторожно понюхал предложенное ему, а потом вцепился в выглядывающий из булки кончик сосиски, задрожав от нетерпения и потащил дальше в проулок, свирепо урча. Он потом сунул руки в карманы сползающих штанов (похудел он что ли?) и побрел по улице, оглянувшись на виднеющуюся серую крышу отеля, в котором она сейчас, наверное, все еще спала, безмятежная и красивая. Как хорошо, что их поселили в разных гостиницах.

***

Она была молодцом – держала обещание. Ни звонка, ни сообщения, ни единого слова. За два дня до отъезда они увиделись всего раз, мельком в переполененном народом зале – она только скользнула по нему взглядом и кивнула, пряча улыбку. Он поймал этот взгляд и понял, что все на этом не кончится. Не из-за нее, конечно. Вот в ней он был уверен на этот раз, как ни странно, что она сдержит обещание. Это все было до одури странно – ну что в ней было такого, что уничтожило в нем все сопротивление и всю его взрослость, и ответственность, в конце концов? Он никогда не шел на поводу у собственного члена, не может же все дело быть в сексе, в желании обладать этим горячим, молодым и – самое главное – отдающимся ему без остатка теле... Ну неужели все действительно так низменно-просто? Обычная похоть, страсть, звериное чутье самца на красивую самочку? Никогда он таким не был и ценил это в себе, хотя, конечно, иногда и проскальзывало, но это было нормально, пока все было внутри, в голове, у всех ведь бывает… Но как она на него смотрела, там, на крыше? Разве можно было сказать «нет», и когда у него все самого сгорало от желания и нетерпения, но он бы справился, если бы она только не смотрела так… Оснований, чтобы себя ругать и презирать у него было более, чем достаточно, но чем больше он об этом думал, тем больше оправданий себе (не специально вовсе) находил. Ну гляньте на нее только – на эти чуть раскосые красивые глаза, и лисий носик, и ноги от ушей, и все ее кошачьи повадки – кто бы выдержал? И этот ее чертов зовущий, призывной обещающий взгляд. Никто так на него не смотрел. Было в ее взгляде то-то завораживающее, необъяснимое, тайное, исключительно женское, скрытое ото всех и предназначавшееся только ему. И эта чертова ночь – как она отдавалась ему, поначалу смущенная, неловкая такая, а потом почувствовал то, что, наверное, везет почувствовать только избранным – то, что не его опыт и умения заставляют ее стонать, а именно то обстоятельство, что это он, а никто другой. И это было бесценно. Он не влюбился в нее, конечно. Просто… А вот что именно «просто» он понять не мог. И именно повинуясь этому неизвестному «просто», выпил вечером два стакана виски и приперся, прямо перед ее отъездом (отложилась ведь у него в вечно дырявой голове эта дата), и решительно постучался ей в номер. Хоть бы ее не было. Дверь она открыла сразу, как будто стояла начеку, а может, просто ждала свою вездесущую Мейс. Бледная немного, маечка мятая, но в целом – ничего даже, никаких признаков страдания. Он хмыкнул. Софи пропустила его внутрь, успев выглянуть в коридор, покрутила головой влево-вправо. Это что, беспокоится, чтобы не заметил никто? Или ждет кого-то – Мейси опять же? А что, если бы даже заметили? Они раньше общались намного больше, чем сейчас, и в номера к друг другу ходили, обсуждать сцены, и в кафе сидели - и ничего в этом не было зазорного, потому что раньше все было правильно у актерской братии, они коллеги, только один старше, а другой младше, и не более. И в голову не могло прийти, что это неправильно могут интерпретировать… А теперь он с ней рядом по улице боится пройти, хотя умом понимает, что это нормально для коллег, весь каст вообще вместе ходит, а им и подавно можно, потому что много совместных сцен, так уж им выпало… Закрыла дверь и повернулась к нему, с молчаливым вопросом – зачем мол, пришел? - Как ты? – спросил банальную, единственно пришедшую в голову глупость. Она пожимает плечами. - Нормально. Он хотел сказать ей, что очень рад, съязвить, что вот у него ни хрена ненормально и все из-за нее, чертовки, потом посмотрел ей в глаза и понял, что она и так знает. - Зачем ты пришел? – у нее было свойство вот так говорить все в лоб, загоняя в угол окончательно, тогда как он ходил все время вокруг да около, примеряясь, боясь обидеть и задеть, да и в силу собственного характера. - А ты не догадываешься? Сказал и подумал, что это как-то противно прозвучало, будто намекал только на секс, но, в сущности, на что еще было намекать? Что хотел видеть ее вот этот самый странный взгляд и нахальную улыбку, и вообще всю ее. - Не догадываюсь. Сложила руки на груди и смотрит на него с деланно-скучающим лицом, и у него внутри как у мальчишки пятнадцатилетнего вспыхнула вдруг обида. - Получила свое и довольная теперь? Она закатила глаза к потолку и вздохнула. - Тебе кто-нибудь говорил, что ты чертовски странный? - Нет. - Нет? Господи, какой же глупый идиотский разговор выходил. Конечно, это он выглядел полным идиотом, смотрел на нее и все не решался никак сказать, даже не ей сказать, а себе, зачем он все же хотел ее увидеть. И ляпнул: - Давай сходим в кино? Это даже было хуже, чем давнишнее предложение мороженого и она от удивления даже слегка приоткрыла рот. Потом смерила его изучающим каким-то взглядом, с ног до головы, улыбнулась чему-то своему, скрытному и сказала: - Ладно. Давай. И они правда пошли в кино, недалеко за углом, в небольшой кинотеатр, где было очень темно и пахло арахисом. Он сидел рядом, смотрел на ее профиль, в синеватых бликах, и происходящее на экране его нисколько не интересовало, а вот она, казалось, всецело была увлечена фильмом. Ему очень хотелось ее встряхнуть, повернуть к себе, чтобы она что-то сделала и сказала, что позволило бы ему действовать – уйти и остаться, чтобы дала ему хоть какое-нибудь направление, а не оставляла его вот так, на перепутье, растерянного и запутавшегося. Но хватило только на то, чтобы взять ее руку, переплести пальцы и сидеть до конца, не понимая, собственно, что ему дальше делать. - Хороший фильм, - говорит она, кутаясь в курточку. На улице поздний вечер и с моря приполз промозглый холод. На улице оранжевые отражения на асфальте от фонарей, и пар изо рта, и людей совсем мало. – Тебе понравилось? - Нет, - буркает он. Фильм он не помнит, но говорит наверняка правду – ему мало что нравилось, он привереда в книгах и фильмах, и в музыке. Покосился на нее, чтобы проверить – не обиделась ли, но у нее все такой же отрешенный профиль. И они все ближе и ближе к этому отелю с серой крышей, а просвета никакого не появилось, и она ему совершенно не помогла, на что он очень надеялся, а еще больше все запутала. Ну вот, сводил девочку в кино, молодец, очень все по-взрослому… Они подходят к уже знакомому ему переулку, где он пару дней назад рано утром пил горячий кофе. - Стой! Она оглядывается. - Я сейчас. Он покупает такой же холодный хот-дог в автомате и сворачивает в этот переулок. Зеленый мусорный бак на месте и даже коробка с кассетами, но тощего котенка не видно. - Ты чего? Софи стоит сзади, смотрит на него непонимающими глазами, одергивает коротенькую куртку. - Здесь котенок был. Черный такой. Я его кормил в прошлый раз. Он избавляет хот-дог от обертки и кладет рядом с картонной коробкой замечая название на лежавшей сверху кассете - «Крокодил Данди». Смотрел он его, нет? Кажется, старый фильм с Полом Хоганом, конца 80-х, шляпа у него была и зубы акульи на шее, австралийское кино, с джунглями и загорелыми мужиками… Когда он выпрямляется, она оказывается совсем рядом, очень близко, обнимает его сзади холодными руками – ладони оказываются у него на груди, голова – на плече, и он замирает от неожиданности. - Какой ты милый. Он осторожно распутался из ее рук, обернулся. Опять эта улыбка у нее, ждущая и обещающая одновременно, такая, как будто она знает что-то, что ему никогда не постичь. Почему ей недостаточно того, что он пришел? И зачем обязательно что-то говорить – для него это всю жизнь было мучительно. - Ну не обижайся. Я же обещала. - Зато я ничего не обещал… Несколько секунд он смотрит на нее, а потом он стремительно делает шаг вперед, толкает ее к стене – катастрофически необходимо сейчас почувствовать ее губы и ее вкус, будто от этого зависит его собственная жизнь. Она смеется, вертит головой, отворачиваясь, пока он не фиксирует жестко ее подбородок, сдавливая пальцами, чувствуя ее подвижную челюсть, и, наконец, целует, вбирает ее в себя, не давай ей вздохнуть даже. И губы такие же карамельные на вкус, как будто у нее вечно конфеты во рту. Может быть это из-за помады, думает мельком он, надо будет спросить, и мысль сразу пропадает. Она отвечает на поцелуй, руки зарываются ему в волосы, а он уже чувствует, как его тело реагирует на нее, прижимающуюся так тесно и так призывно. И они целуются у стены как парочка подростков черт знает сколько времени, поцелуи переходят в нечто большее, когда он расстегивает ей пуговку джинс и просовывает ладони под пояс сзади, в горячую тесноту, чувствуя бархатную кожу ягодиц, и она стонет ему в рот, не переставая целовать, и оба знают - еще чуть-чуть, и он возьмет ее прямо здесь, и она, похоже, совсем не против, а он вконец одурел… Его отвлекает, нет, отрывает от нее посторонний шум, который не сразу становится понятен. Выясняется, что это ее чертов телефон, кричащий какую-то ужасающую современную какофонию. Он отстраняется, пока она тщетно пытается найти мобильник в рюкзачке за спиной, рассматривает ее – раскрасневшуюся, с блестящими глазами и пунцовым ртом, который только что целовал. Телефон наконец замолкает, она его так и не нашла. Поднимает на него глаза, с чуть виноватым видом. Он глубоко вздыхает, прежде чем сказать совсем не к месту: - Я ничего больше не смогу тебе дать. - Я ничего не прошу. - Значит, ты не против, вот так…? И он чувствует, как стремительно краснеет. Что он ей только что предложил? Встречаться вот так, тайком, ради секса? Но большего он правда не может дать, как и признаться ей и себе, что не только ради секса. А ради чего? Она пожимает плечами. - Пойдем отсюда? Я замерзла.