Понарошку

Она и подумать не могла, что до такого дойдет, даже не думала. Ей казалось, что это прямо что-то совсем невероятное, несбыточное, но он сам предложил, между делом, просто сказал, когда они пили кофе в его номере в отеле (она к нему рано утром пробралась и разбудила), а он читал какую-то свою очередную книжку. Сидел, читал, невыносимо милый в своих очках, пил кофе, а потом вдруг спросил: - Может, съездим куда-нибудь на выходные? У нее телефон упал из рук на столешницу. - Ты серьезно? – вырвалось у нее. - А чего? И улыбнулся. И вправду не понимает, как это для нее важно. - Ну… не знаю, просто… На все выходные? Правда? Пожимает плечами. - Ну да. На все три дня? Все три дня вместе, с утра до ночи? Она почти не прыгает от восторга. Не только потому, что это само по себе изумительно и офигенно, но и потому, что это означает, что у них что-то более серьезное, чем беспорядочный секс где попало, ведь правда? У них целых три дня выходных, перерыв в съемках, и он не улетает домой, как обычно, а предлагает ей съездить куда-нибудь, это же… Ну не может же человек кого-то куда-то звать, если может получить желаемое прямо здесь и прямо сейчас? Это значит, что он хочет провести с ней время, ведь правда? Она вскакивает, усаживается к нему на колени, игнорируя слегка возмущенный взгляд, забирает эту чертову книжку и целует. Он вроде бы хмурится, а сам с готовностью обнимает ее за бедра и подвигает к себе, она прямо замурлыкала от удовольствия. - А куда? Куда мы поедем? - А куда ты хочешь? Ей вообще-то было все равно, лишь бы вместе. Она призадумалась, болтая в воздухе ногами. Можно было и здесь остаться, но мокрый Белфаст надоел до чертиков, и бегать от всех тоже надоело... Куда-нибудь недалеко, и чтобы было красиво и романтично, и большой город, чтобы затеряться... - Париж! – решила она. – Давай в Париж. - Париж? – кажется, он слегка удивился, но тут же кивнул головой. – Париж так Париж.

***

Она лежит рядом, перпендикулярно ему, опираясь на локти, ест руками из тарелки, а тарелка стоит на его животе и он старается дышать ровно, чтобы она не скатилась. Прикусывает белыми зубами, и смотрит, смотрит с обещающим разврат прищуром, улыбаясь. - «В Париже только больные обедают в номере». - Кто сказал? – ее скрещенные ноги болтаются в воздухе, и он видит прелестные пятки персикового цвета. Вспоминает как легонько кусал их, как она хохотала и шутя била его ступнями по лицу, и морщится, чувствуя шевеление в паху. Тарелка чуть не падает. - Ремарк. - Да? Это у которого женское имя? – она макает кусочек картофеля в соус, отправляет в рот, но сорвавшаяся кровавая капля успевает похолодить его кожу у пупка. Мгновением спустя он чувствует там ее жадные губы. Тарелка дрожит. - Это его второе имя. Он взял это имя в честь своей матери. Да, это он. Кажется, в «Триумфальной арке». - Мне иногда кажется, что я трахаюсь с гуглом. - Потерянное поколенье. Ты можешь употреблять другие синонимы слова «трахаться»? Она облизывает пальцы, поднимает небесные глаза к потолку. - Ой, ну простите. Ммм… Сношаться? - Грубовато. - Заниматься сексом. - Слишком официально. Белые зубы прикусывают припухшую от поцелуев и острого соуса нижнюю губу. – Дрюкаться. Он фыркает. - Ребенок… - Грешить, - кончики волос щекотят его грудь, когда она нависает над ним и целует в губы. - Кувыркаться, - в шею. - Греховодничать, - пробегаясь кончиком языка по затвердевшему соску. - Спариваться, - в центр груди, где расходятся ребра. - Крутить шашни, - ее рука собственнически лезет вниз, под простынь, она знает, как нужно делать – силу обхвата, скорость, чтобы вызвать у него стон, и он скрипит зубами, сдерживаясь, но надолго его не хватает. Тарелка катится к чертям. Он опрокидывает ее на кровать, сминает, вжимает нос до боли в ее трепещущую шею. - Заниматься любовью, - хрипит с влагой в горле, чуть не поперхнувшись. – Запомни. Заниматься любовью. - Пусти! - подбирает коленки, надавливает на живот, смеется. – Пусти, не хочу. Он слезает нехотя. Она выпрыгивает из постели – нагая, длинная, с дивными молодыми грудями и бедрами, волосы перепутаны, влажные у висков и у шеи. Смотрит на него, переводит глаза вниз. Закусывает губу. Не хочет, как же. - Пойдем, - хватает за руку, тянет к открытой двери. - Увидят же. - Там темно. Ночной воздух холодит разгоряченную кожу, а им в глаза смотрит желтыми огнями никогда не спящий Париж. Она водит ягодицами, прогибает поясницу, урчит, как довольный зверек, когда он трется об нее, когда обхватывает сзади руками, сминает грудь. - Хочешь? – шепчет он на ухо. - Всегда хочу. Вцепляется в витую решетку, вытягивает идеально ровную ногу на перила, у нее отличная растяжка, думает он мельком, прежде чем мысли покидают его проклятую голову (дурак, что же ты творишь?) – это последняя, как всегда, и остается только она – всегда горячая, влажная, глубокая, только его. Не так быстро, как она любит, не так тягуче-медленно, как любит он, золотая середина, и, уже зная, почти сразу находят идеальный угол и подстраивают движения. Она выдыхает с короткими стонами, а он – молча, он всегда молчит, только шумно дышит. Решетка трясется с металлическим лязганьем от силы и дрожи ее длинных пальцев, нога соскальзывает, - плевать, главное, что не соскальзывает он, наклоняет ее ниже, обхватывает кромки бедер, то прижимая к себе, то отталкивая. Скоро все заканчивается, она дрожит, у нее всегда все интенсивно, ярко, до судорог, он держит ее на себе из последних сил, пока изливается сам. - В Париже только больные занимаются любовью в номере, - еще задыхаясь, говорит она, опадая в его руках. – Как тебе? - Романтично. Он все еще в ней, они все еще нагие на балконе маленькой квартирки, они в Париже, и они занимаются любовью почти без перерыва уже вторые сутки. Это можно делать где угодно, но она захотела Париж.