Понарошку

С ней ни минуты нельзя побыть в тишине и покое. Сидел, читал, слушал музыку, никого не трогал, потом она затопала сзади, и у вот уже светлые руки обхватили его за шею, а губы поползли по коже около уха. Щекотно. Он выдернул наушник, с досадой прикрыл книгу, вставив между страниц указательный палец, с трудом выныривая из придуманного бумажного мира. - Ну что еще? - Смотри, что я нашла! – она лихо перепрыгнула спинку дивана, устроилась рядом компактной улиточкой, рыжеволосую голову уткнула ему в бок – удивительно, как она такая высокая, умеет так сворачиваться, становясь маленькой и теплой. - Что? Она ткнула ему под нос телефон. - Красивый арт! Мы с тобой! Офигенно, да? Это конечно не "мы с тобой", а их экранные двойники. Она постоянно ищет что-то в этой бездонной клоаке, показывает ему, зачитывает, восхищается, и его иногда вполне себе ощутимо тошнит, но он сдерживается. - Угу. - Что угу? - Что ты хочешь, чтобы я сказал? - Хоть что-нибудь. Он почему-то раздражен - и тем, что не дает почитать весь день и тем, что требует, буквально требует от него восхищения и заинтересованности всем, что находит в клоаке. - Ерунда это все, если честно. Софи обижается быстро, как ребенок, глаза потухают, рот комочком… и сейчас отползла в угол дивана, закрылась телефоном, голые колени к подбородку подтащила. Он отложил книгу, очки надвинул на голову, потянулся что есть сил, так, что ключицы хрустнули. Глаза у нее заблестели слегка. Подсел к ней, поцеловал в круглое плечо, перетянутое тесным топом. - Ты же знаешь, как я к этому отношусь. Она кинула телефон на столик, конечно, не рассчитав, он скользнул по стеклу, упал на пол с глухим стуком. - Пусть ерунда! Чистый лоб у нее сморщился, он уже знал, что сейчас будет откровение. - Я уезжаю завтра! А ты сидишь весь день с книгой! Он засмеялся, потерся о ее предплечье подбородком – звук вышел сухой, соломенный, бриться пора. Она поморщилась, почесала руку. - Хулиганка ты. Я больше не выдержу, мне же не двадцать. Она повернула голову, посмотрела на него снизу вверх с чуть виноватой улыбкой, из ее глаз дыхнуло вдруг такой взрослостью, такой любовью, что ему пришлось прикрыть глаза, как от потока горячего воздуха. - Я же не об этом. Просто побудь со мной… Она вплетается в его жизнь как осенняя паутинка – легкая, блестящая, и липкая, не соберешь потом с кончиков пальцев. Она проникает всюду – ее волосы в постели, крошки от чипсов, запах на полотенце, следы помады на чашке, банально забытые трусики под ванной… Неужели за эти три дня она успела его так опутать? Но что беспокоит больше всего – она уже внутри него. Он перечисляет про себя вперемешку с крошками от чипсов - красивая, юная, взрывная, смешливая, грустная временами, наивная, влюбленная в него не ради прихоти, а как-то иначе, так, что иногда ему становится страшно. Если это у нее настоящее, то это изломает их обоих. Он иногда, просыпаясь рядом в их редкие, такие редкие утра, вдруг как будто получает разряд молнии в темечко – а вдруг он тоже? Он боится произносить эту догадку даже про себя, но когда смотрит на нее, на ее светящуюся кожу, длинные медные дрожащие ресницы, ее улыбку – она так часто улыбается во сне, он чувствует что-то странное, чего раньше никогда не чувствовал. Хочется прижать ее к себе, поцеловать нежно-нежно, чтобы ахнула, и сказать эти три слова, вырывающиеся обжигающим напором из середины груди, и будь что будет. И она возьмет его в плен, в свой жестокий концентрационный лагерь, выбьет ему номер на руке, обовьет колючей проволокой. И все, что его ждет – это газовая камера. Какой бред приходит ему в голову. Но он хочет сказать, просто чтобы увидеть ее глаза и понять, что вот сейчас он сделал одного человека абсолютно счастливым, пусть ненадолго, выполнил свое предназначение и постиг смысл человеческой жизни… Для нее все легко – целовать, отдаваться без тени смущения, говорить хоть по сто раз на дню то самое, что для него неподъемное, тяжелейшее дело. - Люблю-люблю-люблю-люблю-люблю, - непрерывно лилось ему в ухо прошлой ночью, горячо и сладко, как кленовый сироп, а руки и ноги обхватывали его со всех сторон, вжимали в себя, и там, внизу, тоже было горячо и сладко, как с ней всегда бывает… - Ты всегда так далеко, - он вздрогнул, когда ее рука погладила небритую щеку, а в голубых глазах извинение за себя, за свои просьбы, за напор, выходки, за одержимость. Она всегда просит прощения и больше всего он ненавидит страх в ее глазах – страх того, что он не выдержит однажды. Боится, а сама испытывает его – давай Эйдан, посмотрим, надолго ли тебя хватит. У него два выхода – газовая камера или побег… Но он не в силах сопротивляться ее взгляду, ее губам, мягким пальцам на своем лице. - Побудь со мной… - Конечно, побуду, - сказал он, приближая себя еще на шаг к смерти. – Сколько хочешь. Она засмеялась, обняла его, поцеловала в нос, взъерошила волосы, очки улетели куда-то за подушки, толкнула на диван. И через пару минут была уже сверху, нижняя губа закушена, руки блуждали по собственному телу, соски торчали сквозь тонкую ткань майки, лучше не смотреть ни туда, ни на ее лицо, но не смотреть тоже трудно. Она раскачивалась неторопливо, взад-вперед, ерзала на его теле, эгоистично прислушиваясь только к себе, не обращая внимания на его попытки задать темп. Ускорилась только в самом конце, упала, вытянулась всем телом, тяжело, влажно задышала ему в шею. Ему хватило двух резких движений тазом и выдохнул тоже в шею, тоже тяжело. - А говорил, не выдержишь… - Ты невероятная… Она подняла голову, вгляделась в него, не веря, перестав дышать. До капитуляции еще далеко, но сегодня он проиграл генеральное сражение. Она как ребенок, ей многого не надо. Их ждет глупая комедия вечером в обнимку, заказанная пицца с пепперони («побольше оливок» - скажет она в телефон), и опять секс, здесь же, на полу, до изнеможения, до пересохшего горла. А потом она уедет и ненадолго станет легче… И он даже сможет спросить у себя в зеркале: - Разве так любят, мудак? Но он же не виноват, что к пятидесяти годам у него совсем нет опыта.