Понарошку

Голос у нее взволнованный, деловой и слегка раздраженный. Глупо было надеяться, что она не перезвонит, получив сообщение. - Почему ты трубку не брал? Что значит, ты не приедешь? Что за срочные дела, Эйдан? - Ну, то и значит… - он слишком паршиво себя чувствует, чтобы деликатничать. – Дела у меня. Важные. - Что у тебя с голосом? – мгновенно переключается она, почуяв неладное. Поэтому он и не хотел разговаривать, у нее же феноменальное чутье. - Связь искажает, - пытается он зацепиться за очевидную и нелепую ложь, заранее чувствуя провал. - Отличная связь. Я слышу, как сопит Экко… Он косится на собаку на своих коленях, которая, услышав свое имя, мгновенно приподнимает кудрявые ушки. - Заболел я, - капитулирует он правдой. – Грипп подхватил. В трубке молчание, обдумывает теперь, не соврал ли он. - Как это заболел? - Ты сегодня на редкость сообразительна. Взял и заболел. Под дождь попал, замерз. Температура у меня. Горло болит. - Ну ты… олух, - чуть не плача. – Последние выходные же. Без зонта опять шлялся… Он молчит, дышит ртом из-за забитого носа, слушая ее почти старушечьи причитания. Виноват, конечно, но что поделать. - Извини, - выдавливает, наконец. – Я не нарочно. Немного лукавит, потому что дождь был такой красивый, вечерний, что не промокнуть под ним было бы грехом. Он просто брел по мокрым улицам, подставив голову под легкие, ласковые капли – с детства любил дождь, благо в Ирландии предмет его любви с завидной регулярностью срывается с небес. - Не нарочно он, ага, - почти всхлипывает она. – Как будто я тебя плохо знаю... Легкая улыбка трогает его губы. Наивности она не растеряла, но доля истины в ее словах есть. Она иногда удивляет его, тем, как тонко может чувствовать – он даже за Лив такого не замечал. Не понимает, но чувствует, неуловимо как-то, на уровне бессознательного. - Ты хоть лечишься? - Лечусь, - он опускает глаза на лежащий на груди джойстик от иксбокса. Все, что ему надо – пара дней покоя и горячий глинтвейн. - Ну конечно, - удрученно вздыхает она. - Ладно. Пока, - пытается показать раздражение и сухость, но потом добавляет сорвавшимся от разочарования голосом: - Люблю тебя, выздоравливай. - Спасибо. Пока. Он бросает телефон на пол, рядом с диваном, смешанное чувство вины и жалости, как всегда начинает есть его изнутри, пережевывает кусочки его души, откусывает острыми маленькими зубками. Как он это все терпит, сам порой не понимает. Была бы другая, не стал бы. Была бы другая, может быть, и не было бы ничего. Он играет весь вечер, но после заката становится совсем худо, сил следить за игрой не остается, глаза так медленно вращаются в орбитах, голова болит, а от мельтешащей цветной картинки слегка тошнит. Становится чертовски холодно, его бьет озноб, он понимает, что сильно поднялась температура, и надо бы выпить какие-нибудь таблетки. Стены ходят ходуном, когда он встает, он не рискует идти на кухню, пугается даже немного, ложится обратно на диван, кое-как натягивает плед, сворачивается калачиком, поджав ноги. Экко, как горячая припарка, залезает сверху, осторожно лижет его руку. У дивана на полу стоит бутылка виски, тоже неплохое лекарство, но после пары глотков его невыносимо начинает тошнить. Он проваливается в тяжелый, душный сон, без конца выныривает из него, почти задыхаясь, опять засыпает, его трясет озноб и одновременно невыносимо жарко лицу. Вытащить бы голову на мороз. Реальность и сон сливаются, и он уже ничего не соображает, то ли спит, то ли нет, то ли холодно, то ли жарко, день сейчас или ночь. Поэтому он не совсем понимает, что происходит, когда чьи-то легкие прохладные руки трогают его за лицо, вбирают в себя этот удушающий жар. Он тянется за ними, за этой избавляющей прохладой. - Ты же весь горишь, господи… Кто-то приподнимает его голову, льет в горло такую же прохладную вкусную воду, кто-то вытирает его лицо и раскаленный лоб. В полутьме ее плохо видно. - Ты что здесь…? – бормочет он. – Зачем? Пугается на секунду, что не может вспомнить ее имя, потом с облегчением вспоминает, короткое, чуть шипящее, красивое. - Софи? - Я сейчас скорую вызову, - говорит она с паникой и угрозой в голосе. – Ты же бредишь. - Не надо… температура просто… Опять ее руки на лице, холодненькие, мягкие. - Какой же ты дурачок… - чуть не плача. Она звонит кому-то, что-то спрашивает, шелестит пакетами, сует ему в рот какие то таблетки, сиропы, стаскивает с него насквозь промокшую футболку, кладет на лоб прохладное полотенце. У него сил нет поднять глаза, он послушен и очень слаб, но температура спадает и он, наконец, засыпает, глубоко и надолго, но даже сквозь сон чувствует ее незримое присутствие рядом. А когда открывает глаза через целую вечность, как ему кажется, совершенной ватный, бескостный, то первым делом видит ее, свернувшуюся в кресле, с Экко на коленях, с измученным лицом и покрасневшими глазами. Она вскакивает, встретив его взгляд, тревожно проводит ладонью по лбу, поправляет сползший плед. - Ты что здесь делаешь? – голос у него сиплый, горло дерет от боли. - Прилетела ночью, ты разве не помнишь? - Зачем? Она вздыхает, смотрит удрученно, как на идиота. - Затем. - Ты же куда-то собиралась… - Ну, собиралась. Передумала. Голова у него дурная-предурная, даже больше чем обычно, пустая и легкая, как воздушный шарик, поэтому он даже не задумывается, когда говорит: - Я тебя не просил. Таким интересным тоном, не обвиняющим, а утвердительным. - Не просил, - кивает она, светловолосая и уставшая, даже не обидевшись. – От тебя разве дождешься. Есть хочешь? И она целый день сидит с ним, приносит еду в постель, чай, дает лекарства, ломая слабое сопротивление, гуляет с Экко, играет с ним в гонки, провожает его в туалет, откуда он выгоняет ее, хохочущую, с руганью, убирается в доме, читает ему вслух какую-то книгу… Потом когда наступают сумерки, она неожиданно засыпает в кресле и он долго смотрит на нее, положив руку под голову. Думать еще тяжело, к вечеру скачет температура и его слегка знобит, но он думает, что в нем такого, и что такого в ней, что так все получилось. И думает, что он последний мудак, представив, как она срывается ночью из Лондона, придумывает для остальных нелепицы, летит сюда, сидит над ним всю ночь, а ему всего лишь захотелось погулять под дождем. И опять это ненавистное чувство ответственности накрывает его. Ответственности, благодарности, необходимости что-то дать взамен… Необходимости любить ее... Это ведь не сложно, после всего, что она делает и сделала. Да и вообще просто так. Разве не за что ее любить? Хотя бы за ножки эти, упершиеся в его живот. Он осторожно гладит ее щиколотки, она открывает глаза, смотрит на него внимательно, молча. - Спасибо тебе. Ничего сложного не сказал. А щеки у нее вспыхивают. Она улыбается. - Останешься до понедельника? Она хочет что-то сказать, он знает что – «что останусь навсегда, если ты скажешь», но только молча кивает и так же улыбается, грустно слегка и очень, очень нежно. - Иди в спальню поспи. Мне уже лучше. - Нет, я с тобой, - говорит она. – Здесь, рядышком. Конечно, рядышком. Куда же теперь им друг от друга деваться.