Наследие Изначальных

      Как же Реннар выдерживает это изо дня в день, один Вален, верно, знает… Нет, и говорить нечего, никогда б она не выбрала жреческую касту — она не способна на такое непоколебимое самообладание!       — Дайенн, я должен поговорить с ним! Должен…       — Всё, что ты прямо сейчас должен, шаг’тот тебя забери, это лежать смирно и выполнять предписания врача! А то без тебя допросить свидетеля будет совершенно некому…       — Я не рассчитывал, что буду ранен!       Палата дрянь, зато одноместная — можно орать на напарника, не опасаясь кого-то потревожить. Ну ладно, почти не опасаясь — палата угловая, то есть, в конце коридора, и за одной из стен — пустой малоиспользуемый коридор перед метановыми лабораториями, но за другой-то два бедолаги-силовика…       — Да, ты рассчитывал, видимо, что будешь убит, судя по твоему геройству на этом пиратском корабле! Что там происходит такого, что не может подождать, пока врач разрешит тебе вставать? Куда ты боишься опоздать?       Вадим бессильно откинулся на кровать.       — К Элайе. К Элайе, которого я потерял 4 года назад.       Дайенн вздохнула и отвесила очередного пинка коробочке климат-контроля на стене у пола, полузагороженной величественным корпусом системы мониторинга. Коробочка вздохнула тоже и принялась таки за работу — вытягивание из гнетуще малого пространства душного запаха веществ противоожоговых пакетов и нагнетание свежего, более прохладного воздуха. Работала она, увы, только вот так, после напоминаний, и иногда склонна была переусердствовать, делая температуру несколько холоднее требуемой, но увы, ремонтники сейчас были нужнее в другом месте — в метановых лабораториях накрылось два помещения со свежими бакпосевами…       — Тебя беспокоит то, что буквы в твоём имени закончились? Ну ничего, он придумает что-то ещё! Зачем-то ж он позвал нас на Маригол…       — Дайенн, вот Раймон сокрушается — что с Лораном такое произошло, что он на живых людей стал нападать, что живой крови столько выпил… А мне теперь думать — что же с Элайей случилось? Врачи и прежде опасались за его рассудок, но это…       — Алварес, если… прошу заметить, если! — это действительно твой брат… Что-то же означают слова мальчишки, что он просит твоей помощи? Может быть, намеренье сдаться? …А может — ловушку.       От нас сейчас вообще ничего не зависит, хотелось сказать. Зависит от того, как скоро начальство дожмёт прославленный своей независимостью Маригол, и все понимают, что это может занять столько времени, что они могут прибыть опять, мягко говоря, с опозданием, да может быть, он прямо вот сейчас пришпиливает там очередных криминальных авторитетов к потолку, но что они-то могут сделать? Но Алваресу, как показала практика, толку говорить подобные очевидные вещи…       — Лоран Зирхен опознал его…       — Лоран Зирхен опознал бы кого угодно, кого прикажут, тебе не приходило такое в голову? То, что они знают о тебе, о истории твоего брата — это очевидно…       — Совершенно случайно какой-то другой телекинетик, равный по силе моему брату, знает обо мне, об Элайе, о белорусской кириллице? Дайенн, ты сама веришь в подобные совпадения?       Дайенн, на самом деле, не верила, но как-то охладить пыл коллеги, сейчас выливающийся в неконструктивную нервотрёпку, было нужно.       — Если это твой брат — почему, если ему каким-то чудом удалось освободиться, он не вернулся к вам? Потому что, как говорит этот ранни, потерял память? И отправлял по домам освобождённых пиратов, но ни разу не подумал выяснить, кто такой и откуда он сам?       — Если не хуже…       — Что ты имеешь в виду?       — Расколотое сознание, Дайенн. Помнишь, я говорил тебе. Это не Элайя. Сам себя он считает кем-то другим…       — Тобой?       Алварес мотнул головой.       — Не мной, конечно. Он смог вспомнить моё имя — и почему-то решил, что оно его. Не знаю, почему… Он всегда видел во мне какую-то поддержку, это при том, как часто мы ругались. Но моё мнение почему-то всегда его волновало, по любому вопросу, даже если было противоположно его мнению. Виргиния и Офелия не раз говорили, что слышали от него — «Вот Вадим то, Вадим сё…» Честно говоря, я сам не мог понять его отношения ко мне…       Что ж, стоит порадоваться этой… смене направления в сторону воспоминаний и рассуждений. Ещё какое-то время он не будет порываться выяснить, которое из «Серых крыльев» осилит сейчас перелёт до Маригола. А там, может быть, уснёт (как жаль, что нельзя сейчас дать ему снотворное, только отошло предыдущее). А там, может быть, что-то уже станет ясно, надо верить в Альтаку.       — Ну, у него ведь не было переизбытка общения, тем более со сверстниками, как я поняла.       — Да, это верно, но это было во многом его собственным выбором. Это я настаивал на том, чтоб он посещал школу, выезжал с походами и экскурсиями, жил полной жизнью с коллективом.       — Он боялся причинить кому-то вред, это понятно.       — Конечно, понятно. Как понятно и то, что всю жизнь прятаться от общества — не получится. Только учиться самоконтролю… И у него было всё совсем не плохо с самоконтролем, в сравнении с многими телекинетиками, о которых я читал — в материалах с Земли, понятно, на Корианне телекинетиками как-то небогато — некоторых из них приходилось пожизненно держать на транквилизаторах и чуть ли не на цепи. Элайя, по крайней мере, осознавал свою проблему и делал всё возможное, чтоб держать её в узде. Жаль только, источник сил для этого он видел не в себе, а в чём-то вне, и вообще вымышленном.       Недолго она радовалась.       — Алварес, если ты опять о своём отношении к вере…       Вадим раздражённо сдул упавшую на глаза прядь. Какой же он всё-таки… лохматый. Ну, это естественно, волосы у него несколько гуще, чем обычно у землян. А стрижётся, видимо, собственноручно, поэтому получается очень небрежно. Совершенно не центаврианская черта…       — Ага, о нём. О той дряни, которой забил Элайе голову Гроссбаум. Из-за которой Элайя стеснялся того, что его воспитывают две матери — хотя у нас ли этого стесняться, у нас две женщины свободно могут жить вместе и вместе навещать ребёнка одной из них, или какого-нибудь осиротевшего ребёнка, над которым берут шефство, чтобы рассказами о взрослой жизни, о своей профессиональной деятельности готовить его к будущему выходу во взрослое общество, берут на экскурсии на место работы… Никто не вздумал бы стыдить его этим. А он — стеснялся. Ну и конечно, он был не таким, как все, ведь он верующий, а они — нет…       Дайенн облизнула губы.       — Алварес… Но ведь когда жил на Минбаре, ты считал иначе. Что же случилось, когда ты переехал на Корианну? Решил быть таким, как все?       Активация климат-контроля почему-то вызывала медленное, но существенное падение мощности у освещения, и сейчас оно стало предельно тусклым, обозначая под глазами раненого прямо пугающие тени. К счастью, гудение коробочки стихало — значит, минут через пять начнёт светлеть.       — Не особо-то иначе я тогда считал. Я обучался при храме, как большинство живущих на Минбаре детей, но это не значит, что я был религиозным. Моя мать не религиозна, хоть этого и можно б было ожидать от женщины из низов. Но она росла среди людей, понимающих, что надеяться в жизни можно только на себя. Боги Центавра слишком любят золото — как и боги любых миров. Бедняку нечего заплатить за решение своих проблем. Ганя не религиозен тоже, просто как дилгар первого поколения…       — По правде, я ничего не знаю о религии дилгар, — смутилась Дайенн.       — Её, в общем-то, нет. В прежние времена у дилгар были религии, но к концу их существования как-то… атрофировались. Дилгары верили в некий вечный и могущественный дилгарский дух, пронизающий собой мир и пребывающий в самих дилгарах, в ком-то в большей мере, в ком-то в меньшей. Если они употребляли в речи имена богов древности, то в основном как эпитет к какому-то из свойств этого духа, литературный образ, не более.       — Ну, и ты видишь на их примере, к чему может привести безверие.       — На их примере можно увидеть, к чему приводит милитаризм и социал-дарвинизм, доведённый до своей крайней степени — фашизма. А к чему приводит вера — мы можем найти немало примеров в истории множества миров. В том числе и твоего, не отрицай, Дайенн, в прошлом минбарцы пролили немало крови по вопросу, кто правильнее верит и живёт.       — Это было давно, Алварес, и мы осознали ошибочность этого пути.       — Осознали после того, как Вален мозги вправил, точнее — когда осознали, что без консолидации слишком сильного врага им не одолеть. Все народы приходят к единообразию религии так же, как и к централизованному управлению, это необходимая часть прогресса. А потом — к секуляризму, так как религия не умеет ничего иного, кроме как паразитировать и тормозить прогресс.       — Алварес, как минимум на примере Минбара ты должен признать, что это не так.       — С учётом, что минбарская религия в настоящее время в большей мере философия, и что трудолюбие мастерских и воинских кланов как-то компенсирует прекраснодушное паразитирование множества бездельников из жрецов — пожалуй, да. Вы можете на данном уровне развития производительных сил позволить себе содержать прослойку дармоедов.       — Алварес! — она тут же нервно оглянулась, не перебудили ли они всех соседей своими повышенными тонами, надо всё же хотя бы ей держать себя в руках, как более разумной. В соседней палате, правда, такие обитатели, которые производят шума больше, чем кто-либо ещё в этом госпитале…       — Ах да, конечно, не дармоеды. Они тоже производят — вашу иллюзию духовности и исключительности. Хотя тот же пример гражданской войны показывает, что никакие вы не исключительные. Хрупкое равновесие системы разрушается очень легко. И вообще неизвестно, какими бы вы были, если б не заставившая вас сплотиться угроза Теней, протекция Ворлона и философия Валена, которую ему, кстати, трудов стоило вколотить в некоторые особо упорные рогатые головы. Если б ваша эволюция шла естественным путём, без столь откровенного внешнего влияния, вы бы, может быть, не были вторыми землянами, но вторыми иолу — запросто. Впрочем, говорить о возможных альтернативах в истории — дело достаточно спекулятивное.       Стоило завершить разговор и уйти. Хотя бы спать, да. Пока можно. Поцапаться на всё те же самые темы они успеют ещё когда угодно, параллельно с работой. Но что там, уходить спать стоило тогда уж сразу, только вот единицы поступили именно так, мудро. А ей требовалось сначала проораться на остолопов, так и оставивших ребёнка на корабле, потом на Ранкая, выражавшего недовольство, что ему руку так плотно зафиксировали, как он ею работать-то будет… сломанной-то… Да ещё бедолаг-рабочих пришлось размещать, кого в гостевые, кого тоже сюда, в медблок. Может, в состоянии Алвареса ничего тревожного и нет, в сравнении с некоторыми тут по соседству так уж точно, но ей было просто нехорошо от того, что она так не сразу добралась его проведать.       — Надо признать тогда, что ваша эволюция без этого внешнего влияния не обошлась тоже.       — А мы и признаём. Вот только с вашим оно несопоставимо. Ворлон известен как не самая деликатная по жизни раса, способная предоставить своим протеже выбор, слушаться ли их. Впрочем, ввиду угрозы столь же могущественной и при том однозначно разрушительной силы — выбор очевиден. Мы же взяли — руководство к действию, но и действие, и силы были нашими.       — Ну, время покажет, насколько это действие было правильным, а влияние — благотворным, — изрекла Дайенн тоном, показывающим, что правильности и благотворности видит доли процентов.       — Время уже показало. Если семя падает на не готовую к нему почву — оно не всходит, Дайенн. Капитализм привёл наш мир в кризис — один из тех многочисленных кризисов, которыми он всегда оборачивается. Мы преодолели его, вышли на новый виток развития, прежде нам недоступный. Развиваем отрасли, которые прежде были в зачаточном состоянии, и полноправно присутствуем в космосе. И религии здесь уже места нет.       — У всех есть, у вас нет, действительно.       Да не то чтоб у всех есть, услужливо поправил внутренний голос, спровоцированный донёсшимся откуда-то от соседних палат голосом Ругго. Тот как раз говорил, что из знакомых ему голиан, включая его семью, никто не верил ни во что. «Мы народ, понимаете, рабочий, а не учёный, какой там бог или боги — это разбираться надо, книжки читать, а нам некогда, вот как появится время для безделья — так, пожалуй, сразу». Или вспомнить тех медсестёр-энфили, хором удивляющихся религиозным взглядам коллег. «У нас и в голову никому б такое не пришло — молитвы какие-то, жертвоприношения тем более… И что, они серьёзно рассчитывают, что бог отреагирует?»       Но Алварес-то — другое дело.       — Нам нет нужды пресмыкаться перед некой высшей силой и ждать от неё милостей, мы уже знаем, на что способны сами.       Дайенн шумно выдохнула.       — Алварес, религия — это не только просьбы к высшим силам решить твои проблемы. В большей мере это — моральный кодекс.       — Без которого мы прекрасно обходимся, своим.       — Да, своим замечательным новаторским моральным кодексом, предполагающим уничтожение семьи, веры, всего, без чего немыслимо существование разумного индивида…       Она чувствовала себя очень неуверенно на самом деле. Чтобы пытаться защищать религию его мира от него, надо знать о предмете несколько больше, чем то, что она пока что успела прочитать. Ясно только, что на Корианне не было единой религии, как на Минбаре, а также у иолу, хаяков и, хотя бы формально, дрази. Ближе это, пожалуй, к примеру нарнов — одна господствующая на большей части планеты религия и некоторое количество более мелких культов, практически тождественных национальности. Ещё не полное единоверие, уже не та солянка, которая наблюдается у землян или бракири.       — Дайенн, ты, вообще, со мной сейчас споришь, или со своими комплексами по поводу предков-дилгар?       — …Вместе с физическим уничтожением тех, для кого всё это ещё значимо? Никто ведь не вправе жить и думать иначе, чем считаете правильным вы?       Вадим приподнялся на локте.       — Не вправе жить и думать? Полиции мысли у нас нет, ты нас с кем-то путаешь, видимо. Вот вредить — да, права не имеют. Быть религиозным — это уже стоять в оппозиции ко всему здравому, подлинно человеческому, ставить вымышленное существо выше живых людей. Отравлять собственную жизнь, как делал это Элайя… А распространять религию — это противиться прогрессу и пускать под откос чужие жизни. Хорошо рассуждать об уважении к религии, живя на благопристойном Минбаре, где во имя почтения к высшим силам ненапряжно ставят свечи и постятся, а не приносят кровавые жертвы и не убивают друг друга. А в других мирах бывают, знаешь ли, очень интересные культы… Ты, конечно, их тоже уважаешь, потому что это не твоё дело, потому что твоей шкуры не касается и потому что повлиять на это ты всё равно не можешь? На самом деле, кажется, нет, минбарское уважение к чужим культурам означает, что они сравнительно уважают тех, кто чем-то им подобен, и улыбаются в лицо с чувством своего превосходства — прочим. Корианна в плане религий была планетой контрастов. В цивилизованных странах жители ездили на автомобилях, изобретали новые средства связи и для галочки верили в Божественную семью, а в отсталых племенах Сурамбы на молебнах об урожае приносили в жертву детей — что было экономически очень удобно, медицина на нуле, постоянный голод, с контрацепцией всё плохо… В цивилизованных странах женщины работали наравне с мужчинами, занимали места в правительстве, а в сельскохозяйственной периферии вроде Ломпари женщины были наравне со скотиной и не смели при мужчинах рта открывать, потому что их религия гласит, что женщина — зло. И не просто там в философско-поэтическом смысле, как это говорят отвергнутые поклонники, нет — именно в религиозно-метафизическом. Мужское начало — добро, женское — зло, поэтому его необходимо постоянно держать под строгим контролем, если чуть дать женщинам волю — это угрожает существованию мира.       Вот, о Божественной семье она и читала. Так уж устроена жизнь, что цивилизацию в справочниках представляет национальное, религиозное и культурное большинство. А иногда, чисто количественно, это и не большинство, просто те, кто имеет больше возможностей для определения политики и влияния на содержание этих самых справочников. Формально, действительно, Божественная семья — это чуть ли не 70% населения, но она уже поняла, что это достаточно спекулятивно, потому что это не есть единый стройный культ, потому что правильнее понимать — не семья богов, а семья культов…       — Алварес, то, что ты говоришь, это, конечно, ужасно…       — Но у тебя есть какие-то оговорки? В принципе, в таких краях хорошо не живётся ни мужчинам, ни женщинам, ни детям. Это адски тяжёлый труд с утра до ночи, просто для того, чтоб свести концы с концами. Умирающих там сроду не считали. И без того невыносимую жизнь доводили до крайней степени невыносимости традиции, предписывающие разнообразные наказания за любые мелочи. Почему, как думаешь? Именно для того, чтоб люди не смели разогнуть спины, чтоб страх не позволял им даже задуматься об изменении существующего положения вещей. Если ты смертельно боишься неправильно приготовить дар для богов и семьи жреца или запнуться, произнося обрядовую речь — тебе не до бунтов. И почему, скажи, всё это должно сохраняться после того, как эти земли перестали беспардонно грабить соседи, скупавшие продукцию за бесценок, когда эти люди позволили себе есть досыта, получать образование, иметь медицинскую помощь? Почему мы должны уважать и позволять «жить и думать» тем, кому хотелось бы вернуть прежнюю удобную лично для них жизнь?       — Мне кажется, следует всё же разделять чисто материальные вещи — бедность, голод, всё это несомненное зло — и сферу идей…       Но кто разделяет-то, ворчал внутренний голос. Да, это правда, минбарцы — они, конечно, разделяют, по факту того, что ни бедности, ни голода у них нет, нет и религиозных конфликтов серьёзнее обычных свар жрецов и воинов, а Божественная семья была именно политическим конструктом. Объявить богов подчинённых территорий ложными — это получить закономерный религиозный экстремизм, а объявить их детьми своих богов, тем обосновывая подчинение «родительскому» народу… ну, это даже изящно. Центавриане в своё время поступали так же – и поныне имеют в подчинении народы, к этому подчинению привыкшие, говорящие: «Ну кем бы мы были без влияния центавриан на наш быт и культуру?» И по сути религиозное большинство Корианны составляли несколько стран, первыми принявших этот культ, и семейство их колоний.       — Тебе кажется.! Как ты объяснишь тот факт, что религия тем более жестока и авторитарна, чем в более жалком положении находится большая часть народа? И жестокость может быть и не прямой, как в описанных примерах, а завуалированной, как у земного христианства, приучающего к мысли, что ты ничего не изменишь на этом свете и можешь надеяться только на справедливость в жизни будущей. Религия — продукт той реальности, в которой людям приходится жить, реальность чудовищна — чудовищна и религия, так или иначе. Религия нужна людям для объяснения устройства мира и руководства в жизни, при полном ощущении своего бессилия перед жизненными невзгодами это — иллюзия, что ты на что-то влияешь. Прочтёшь правильную молитву, выполнишь заповеди — и урожай уродится, и обидчика бог накажет… когда-нибудь. Что не факт, конечно, обидчик ведь тоже молится. Но также религия — это сохранение, консервирование существующего порядка вещей. Тем она удобна всякому, кто хорошо устроился за счёт бедствий других, поэтому она естественно становится инструментом в руках власти.       Она промолчала. Рада б возразить на это — но что? Отрицать — не смогла б, прекрасно зная, что такие факты имели место. В истории Земли, Захабана, Шри-Шрабы, мёртвого ныне Маркаба. Сказать, что ведь бывает не только так? Если подразумевать Минбар, то он в курсе, он провёл там детство — и если уж это самое детство сейчас его речей не останавливает, с чего бы она смогла? Чтобы найти нужные слова — надо сначала понять, как выглядит мир его глазами, а это, если честно, страшновато.       — Наши хорошие друзья семьи — дяди Шериданы, о которых я уже рассказывал — как ты знаешь, атеисты. Но они тоже очень возмущались первое время непримиримой позицией корианцев к религии, считали, что они как-то перегибают палку. Особенно Дэвид, у Диуса всё же не было такого неприятия любого насилия… А потом произошла одна история. Это было ещё до прибытия нашей семьи на Корианну, они с Диусом отправились в поездку по городам Кунаги — сопровождали журналистов, собирающих материал для статей, там как раз шло масштабное строительство, эти города в большинстве своём были одно название, что города, даже дороги не мощёные… Диус задержался в одном городе, что-то улаживал с бумагами, а Дэвид с группой местных и переводчиком отправился дальше. Тебе, с Минбара, не представить, что такое пустыня. У вас в экваториальных широтах просто, ну, жарко. А это — пекло. Раскалённый песок от горизонта до горизонта, с редкой растительностью, которую ты и не признала бы за таковую. Просто какие-то чёрные зубья, торчащие из песка… От селения до селения — и два, и три дня езды. Ориентироваться большей частью приходится по приборам, ориентиров на многие километры нет. В машинах кондиционеры, и к ним приходится брать кучу запчастей — они ломаются в дороге, не выдерживая такой жары.       — Как же там живут люди? Ведь там ничего не растёт? — Дайенн, конечно, что-то читала о пустынях, когда изучала мир Земли, но было это давно и оставило только смутную память как о чём-то жутковатом.       — Растёт там, где сквозь песок прорезаются горы. В горах есть источники — ручьи и реки, которые, уходя в пустыню, бесследно теряются в песках, горы задерживают пустынные ветры, выжигающие всё живое. Поэтому там есть растительность, в том числе плодоносная. Ну, а ещё в горах добываются драгоценные камни, которые потом продаются за бесценок, как и всё, что производят эти редкие островки жизни. Естественно, к воде и пище тянутся и всевозможные животные, в том числе и хищные. Кровососущие насекомые и рептилии переносят множество болезней, опасных и людям, и животным. Так что существование там всегда было на грани выживания… Это люди, которых приговорила сама география. Но географии можно противопоставить оросительные системы, скважины, современные здания и дороги, всё, что даёт прогресс, однако всех благ цивилизации недостаточно, если не менять отношения между людьми. Дэвид тоже думал, что этого можно добиться проповедями, одним только добром… Тоже переживал о том, как много крови было пролито, как много ненависти и нетерпимости осталось до сего дня. Тоже считал, что мы слишком жестоки к тем, кто всего лишь имеет иные взгляды, что нужно добиваться единства, несмотря на все преграды между людьми. Он ехал во второй машине, был за рулём — так уж вышло, что переводчик не умел водить, и провожатые, в первой, не сразу заметили, когда он свернул куда-то в сторону — в пылевой завесе сложно заметить… Когда они добрались до того, что привлекло внимание Дэвида, знаешь, что это оказалось? Маленькая девочка. Связанная, брошенная на раскалённом песке маленькая девочка, лет семи. Неизвестно, сколько она пролежала так, она была без сознания, кажется, сколько-то пыталась ползти… Конечно, Дэвид подхватил её и направился к ближайшему городу — пришлось ещё больше отклониться от маршрута, но что поделаешь, принимать меры надо было срочно. А там ему ответили, что лучше ему положить ребёнка там, где взял, надо уважать традиции местного племени. Девочка — злой дух, но религия племени запрещает проливать злую кровь на землю, поэтому её оставили в пустыне, чтобы солнце сожгло тёмную силу. Естественно, Дэвид сказал, что так этого не оставит, и у них тоже будут неприятности за потворство зверству. Его схватили и вместе с ребёнком вывезли подальше в пустыню, бросили гореть уже вдвоём. Переводчика, как местного, пощадили, велев убираться и не болтать о том, что произошло.       — Валена ради, Алварес, я отказываюсь верить в то, что ты говоришь!       — Я говорил тебе, что Дэвид боится огня? У него были кошмары после Центавра и Тучанкью… И теперь он оказался внутри своего кошмара. Ты можешь себе представить, что это такое — несколько часов лежать на солнцепёке, где к полудню температура достигает 50 по Цельсию, и воздух раскаляется до того, что им больно дышать? И кричать бесполезно — зная, что везли тебя сюда несколько часов, что на много километров не будет ни одной разумной души, услышать тебя могут разве что хищники, готовые ускорить твою кончину. Он дополз, волоча девочку зубами на платье, до небольшого кцла — это то самое растение, похожее на торчащий из земли зуб — дававшего немного тени, и привалился к нему так, чтоб бросать тень на ребёнка. Очнулся он в шатре кочевников, обложенный мокрыми тряпками. Ребёнок лежал там же. Им очень повезло, что путь этих кочевников пролегал там, вдали от общих дорог. И ещё больше повезло с тем, что религиозные взгляды кочевников отличались от взглядов племени девочки. Их тотемом было животное с рогами, подобными рогам Дэвида — ныне вымершее, но его черепа всегда хранились в шатрах вождя и жреца. Они подумали, конечно, что непонятное человекообразное существо — потомок этого бога, и помочь ему — это принести удачу племени… В общем, эта история несколько скорректировала взгляды Шериданов на проблему нетерпимости к инакомыслию. Ну, Диус просто хотел сравнять тот город с землёй… Но ограничились тем, что Совет города в полном составе повесили. Они как раз, в общем-то, и были инакомыслящими. Принадлежали к течению, во многом не разделяющему генеральную линию. Неплохо устроились на своих постах, взимая с населения мзду за медикаменты и средства гигиены, выделенные по программе из центра, выставляя это как свою личную милость. Естественно, не ссорились с вождями и жрецами, в целом в жизни региона большинство изменений было только на бумаге. Отчёты в центр уходили приличные, по факту люди продолжали работать на тех же и крышующих их новых, механизированная обработка земли позволила только больше собирать от них себе в карман, разве что лекарства несколько уменьшили смертность… А вот просвещением, разумеется, никто и не планировал заниматься. Тёмный народ — послушный народ. Переводчика, кстати, через два месяца нашли в деревне у дальней родни. И тоже повесили.       Дайенн зажмурилась, переваривая услышанное. Представить… если вспоминать наиболее жаркие летние дни, когда они с Мирьен получали строгие выговоры от матери за то, что много времени провели на поле — нет, не представить. Да, это было жарко, но не нестерпимо, мать больше боялась даже не солнечного удара, а возможных повреждений кожи от длительного воздействия ультрафиолета. И волос. Волосы для родителей долго были чем-то чуть ли не мистическим, они прилежно читали всё, что было в доступе, о строении и свойствах волос разных рас. Можно вспоминать те случаи, когда ей приходилось довольно много времени провести перед раскалённой печью, это бывало нечасто, но бывало…       Нет, на самом деле тут не проведёшь параллелей с собственным, слишком малым и скудным пока жизненным опытом. Тут нужно вспомнить истории из Свитков Бездны — о тех, кто умирал посреди океана или космоса, осознавая, что даже не дни, а минуты его сочтены, что помощь не успеет. И ужаснуться, ведь Дэвид Шеридан не воин. Он, несомненно, читал эти свитки — в силу полученного образования и в силу профессиональной деятельности, но от него не требовали глубокого погружения в них для испытания и воспитания крепости духа. Дайенн же помнила, что в один из тех жарких дней они с Мирьен как раз потому и ушли на полдня в поле, что накануне прочитали последние записи Йанира из Звёздных Всадников, погибшего в первой битве с Древним Врагом…       — Почему девочку считали злым духом? Что она, такая маленькая, могла сделать?       — Маленькая она для тебя, Дайенн, а там дети этого возраста уже вовсю работали на полях и в шахтах. Ничего она не сделала. Она просто была телепаткой. Я говорил, это редкое явление на Корианне, и дикое племя в Кунаге точно ничего не могло знать про ворлонские гены. Они привыкли просто избавляться от того, что видится потенциальной угрозой. Шериданы добились её перевозки в Эштингтон, там было, чьим заботам её поручить. Она так до конца и не восстановилась. У жителей таких экстремально жарких широт слуховые отростки покрыты дополнительным защитным слоем из мелких чешуек, так же, как у жителей экстремально морозных широт — повышенными жировыми выделениями, но у детей этого ещё нет. Детская кожа очень нежна, поэтому родители, сколько могут, не выпускают их на солнце, либо повязывают на головы платки. Некоторые слуховые отростки обгорели, и слышала она после этого плохо. Впрочем, в тех краях было немало глухих. И это были везунчики, ведь они всего лишь оглохли, а не умерли от ядовитого укуса, от голода или непосильной работы.       Бессмысленно спрашивать, почему он так цепляется за негативные примеры относительно религии, почему все примеры мудрости, подвижничества, милосердия он игнорирует. Его так приучили. И конечно, такие истории для впечатлительного детского ума как раз идеальный метод пропаганды.       — Алварес, то, что ты говоришь — это, действительно, ужасно…       — Это всего лишь одна из историй, Дайенн. Была ещё история с взятием города-базы Ополченцев Народного Строя, именно так, не много не мало, они себя называли. Эти просуществовали дольше всех, их ликвидировали уже на моей памяти. Им ещё во времена революционных действий на континенте удалось захватить много оружия, окопаться в затерянных глубоко в пустыне селениях — фактически захватив их жителей в рабство, дав выбор между смертью и вступлением в их ряды. Их набеги принесли соседним городам и сёлам более чем достаточно зла. Они угоняли людей и скот, убивали партийцев — показательно и со вкусом, взрывали только построенные здания и сооружения. Всё, что подпадало под их определение «чуждого из-за моря» — что было им ненавистно вовсе не потому, что придумано в других странах, а потому, что применяемое именно так и именно теми, разрушало власть вождей и жрецов, власть управленцев на местах, получавших от развитых стран свою долю за эксплуатацию собственного народа. Они просто хотели сохранить всё таким, как удобнее всего для них, и ради этого были готовы на всё. И даже понимая, что возврат к дню вчерашнему невозможен, они своим нутром не могли принять дня сегодняшнего.       Пролетариат каждой страны должен сперва покончить со своей собственной буржуазией, вспомнилось Дайенн. Но что, если пролетариат одной страны слишком слаб, чтоб сделать это самостоятельно, в то время как пролетариат другой страны достаточно силён, чтобы разделаться не только с собственной буржуазией, но и другим помочь? Что же в этом нелогичного? Всё вообще более чем нормально, пока не переносишь это на вселенские масштабы…       — В любом другом мире таких называют террористами, бандитами, угрозой. Но всё меняется, когда мы говорим о Корианне. Там они, конечно, инакомыслящие, борцы за свободу, за национальные ценности.       — Алварес, прекрати, ничего такого я не говорила! Я не одобряю массовых убийств, ради чего бы они ни совершались…       — И была не менее замечательная история с диверсией на Севере — точнее, даже рядом диверсий, но все, кроме одной, обошлись малыми последствиями. А вот одна оставила без тепла город с пятью тысячами жителей при 40-градусном морозе. Для чего? Чтобы создать у людей впечатление недееспособности советской власти, сыграть на недовольстве… То же, чем занимаются здесь «Тени» и что вызывает у тебя такое возмущение.       Она не хотела больше никаких историй, Вален свидетель, нет. Она всё ещё вспоминала поле, где они с Мирьен, ощипывая увядшие соцветья, обсуждали записи Йанира, где сквозь слова прощания с близкими сквозили горечь и смертная тоска — от предельного, глубокого, страшного осознания, что это действительно конец, что нет надежды. Каждый воин должен быть готов к смерти… но какой смерти? Удар меча или выстрел — это быстро. К этому, на самом деле, и готовиться-то не надо. Иное дело, когда ты понимаешь, что даже медитация с замедлением процессов жизнедеятельности не будет выходом — лишь продлением агонии, уже поздно, слишком мало осталось воздуха, слишком далеко сейчас божественный свет родного мира, вселенная не слышит, она не может слышать во всякий миг всякого… и прерываешь медитацию, чтоб сделать эту последнюю запись — и как, какой воинской выдержкой заставить голос не дрожать от слёз, зная, что даже то не факт, что твою разбитую машину, твой труп и эту запись кто-нибудь когда-нибудь найдёт. Может ли что-то лучше иллюстрировать понятие смертного отчаянья, чем ледяная космическая бездна? Где б ты ни был покинут на земле, ты всё же ближе к возможному спасению… Но было ли это так для Дэвида Шеридана в тот момент?       — А то, чем занимались, и готовы заниматься здесь, вы — это нечто другое? Разве вы не так же играете на недовольстве толпы в своих политических интересах?       — А у толпы нет реальных причин для недовольства? Или ты возьмёшься их отрицать? У нас нет нужды в диверсиях и терактах, нам достаточно указать на то, что реально есть, на чудовищные черты самой системы. Мы объясняем мир, а не искажаем его в чьих-то глазах.       — Да я тебе охотно верю, только не пойму одного — почему ты считаешь своё объяснение единственно верным?       — Сказала представительница культуры, где принято подчиняться без рассуждений.       — Мы подчиняемся авторитетам, и это нормально — подчиняться тем, кто старше, образованнее, мудрее, чьи заслуги не подлежат сомнению, — привычно фыркнула Дайенн, прекрасно понимая, что аргументация слабовата — кто эти авторитеты для него? Этот спор между ними был не в первый раз, и всякий раз стихал ввиду её понимания — глупо было бы требовать от человека того, на что не готов сам. Глупо обижаться, что твои истины называют ложными, если сам говоришь то же самое.       — В том и разница между нами, Дайенн. Наше подчинение не безусловно, наши авторитеты не непререкаемы. Авторитет классиков подтверждён самой историей, авторитет руководителей подтверждается их делами, но и те и другие не свободны от дискуссий. В том и отличие нашей, реальной демократии от формальной демократии миров Альянса — наши руководители подотчётны народу. Они не элита, не проводники воли высших сил, они просто на данный момент грамотнее и опытнее большинства. Но их цель — не воспитать новую элиту, новых избранных, как это у вас, а воспитать широкие народные массы, чтобы они были способны управлять всеми процессами общественной жизни напрямую, а не через доверенных лиц, чтобы всякое подобие государства отмерло за ненадобностью.       — Это утопия, Алварес.       — Утопия — это верить, что капитализм, пусть и облачённый в самые светлые одежды соглашений Альянса, сможет победить бедность, дискриминацию, преступность. Мы не увидим этого, Дайенн, путь слишком долог. Но твои дети или внуки увидят, кто был прав, ты или я.       Можно было наконец и поесть перед началом смены, благо, в столовой сейчас было малолюдно. Только девушки из экономического, ранние пташки, сидели за крайним столом.       — …вся изнамекалась, что высокое начальство до неё домогаться изволили. Как будто мне это интересно. Тьфу!       Тийла подпёрла кулаком круглую щёку.       — Не ну кому как. Мне вот, к примеру, интересно. Бракири, у них же… ну…       Соседка закатила глаза, сглатывая откушенное.       — Мозги половым путём, к сожалению, не передаются. Вчера разобрала свои пять папок и её три, до которых у неё, видите ли, руки не дошли. Точнее, до одной дошли, так там такая белиберда наделана… Это, видимо, и в тех двух то же самое.       — Ну, Эми, ты зря о ней так. Она медлительна, конечно, ну так не все одинаково шустро соображают. Я, например, тоже быстро работать не умею.       — За тобой и косяки переделывать не приходится.       — Так мы-то с тобой не первый год работаем, а она моложе нас, неопытная пока. Научится. Мы третьего дня с ней неплохо поработали, она потом три документа сама сделала, и без ошибок…       — Очень уж ты добрая, Тийла. Смотри, она так тебе совсем на шею сядет.       — Ну надо помогать всё-таки. Нам тоже когда-то помогали, не сразу умными родились.       Элентеленне с подносом неловко покружила, не зная, как лучше — сесть отдельно, а вдруг сочтут, что избегает, зазналась, или сесть к ним за стол — а не будет ли навязчиво, но девушки уже замахали ей руками.       — Вижу, у кого-то тоже авральные дни. Вон какие круги под глазами.       На Тийле сегодня бусы из ракушек — крупных, ярких, с цветом и покроем мундира совершенно не сочетающихся, и многие б, наверное, сказали, что выглядит это безвкусно. Элентеленне так сказать не могла — не лорканцам выступать экспертами стиля, моду всю дорогу Наисветлейший запрещал. Ей лично всегда нравилось, когда Тийла принаряжается — красивым шлассена только шлассен и может назвать, но Тийла добра и жизнерадостна, поэтому на неё приятно смотреть, и её бусы, шейные платки или заколки — часть производимого ею позитивного впечатления. Вот Эми редко вспоминает о чём-нибудь кроме маленьких, почти незаметных серёжек, она украшаться не видит смысла…       — Да, работёнки хватает. Господин Синкара уходит же, надо все дела в лучшем виде передать.       — Господи, отделению без году неделя, успели уже завалов накопить… Хотя, наверное, как и наши же, ещё с яношским не со всем разобрались… Что, точно уходит?       — Переводится на Экалту. Грешно так говорить, но услышал Наисветлейший наши молитвы, — Элентеленне быстро оглянулась, хотя знала, что Синкара с утра должен руководить погрузкой антиквариата, возвращаемого на Шри-Шрабу, — извини, Эми, что так говорю.       — Ничего, я знаю, что как начальство он не подарок.       Тийла фыркнула.       — А кто подарок-то? Наш Хемайни тоже жизни даёт. Да это и нормально, сами тоже не прохлаждаются.       Элентеленне выгрузила с подноса чашки.       — Это-то я понимаю, тут ничего не говорю… Если б он ещё язык свой ядовитый как-то сдерживал. Ну не такой я маньяк, чтоб помнить наизусть, какую именно органику запретили к вывозу с Ипша. Мне в файл заглянуть надо. А то и ошибиться могу.       — Ой, помню, как я в реестре недвижимости с сонных глаз буквой ошиблась, не на того типа выписку сделала. Три года прошло, до сих пор стыдно. Хорошо, заметили вовремя. Да, повезло Мэрси, что не в контрабанде она. А кто теперь у вас главным будет?       — Каис, это прямо и гадать нечего. Она ж после Синкары самая опытная. Ну или Альтака ещё кого с Яноша перетащит.       Тийла покачала головой.       — Невесело Эми, конечно. Она ж за ним сюда перевелась, так он и отсюда теперь уходит, а на Экалту-то никак…       — Не так уж прямо и за ним, — буркнула Эми тоном, не предполагающим, что ей кто-то поверит.       — Неожиданно это он на родину решил вернуться. У него же вроде бы такие карьерные планы были.       Элентеленне вперила в незабудку на щеке Эми погрустневший взор. Как бы хотелось и впредь, как всегда, говорить о господине Синкаре с жалобами и усмешками, легко переходящими одно в другое, а не так, серьёзно.       — Ну, как Сима говорит, не столько в карьерных планах было дело, сколько в том, что не хотел возвращаться на пепелище. Но пришлось бы однажды всё равно. Куда мы денемся от своих корней…       В кабинете царила блаженная тишина — Дайенн была сегодня первой. На столе Шлилвьи уже громоздилось несколько коробок от коллег-аналитиков, на столе Сингха и Ситара белела записка от сменщиков. День ожидается рутинным… за что, впрочем, хвала Валену, должны быть и такие дни. Да и как ни крути, надо Алваресу отлежаться. С его патологической страстью получать телесные повреждения в каждом деле, его земные и центаврианские предки делают ставки, к кому из них он вскоре присоединится. Включив компьютер и оценив время до начала смены, Дайенн поколебалась и вставила в гнездо кристалл Схевени, который она из непонятных ей самой параноидальных соображений таскала с собой. «Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе — настоящее над прошлым. В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен. И уничтожение этих отношений буржуазия называет упразднением личности и свободы! Она права. Действительно, речь идет об упразднении буржуазной личности, буржуазной самостоятельности и буржуазной свободы. Под свободой, в рамках нынешних буржуазных производственных отношений, понимают свободу торговли, свободу купли и продажи»*. Дайенн потёрла виски. Да почему, почему так? Не всё ведь в жизни сводится к торговле, в любом её понимании, далеко не всё на ней зиждется… Да, она готова согласиться, для многих обществ это, возможно, так, Алварес, воспитанный на рассказах матери о центаврианском обществе, где всё решает материальное благосостояние и влиятельность семьи, где свою вполне материальную цену имеют все блага, от спокойствия за свою жизнь до благосклонности приятной особы, должен испытывать отвращение к подобному положению вещей, и это отвращение крепло по мере того, что он узнавал о прошлом Корианны. Но есть ведь общества, которые… ну, переросли этап поклонения материальному, по мере развития технологий победив голод и болезни, перестав испытывать вечный страх оказаться в ущербе, они обратили внимание на более значимое. Конечно, не очень много можно привести таких примеров, и будет нескромным первым называть имя собственного мира… «Все возражения, направленные против коммунистического способа присвоения и производства материальных продуктов, распространяются также на присвоение и производство продуктов умственного труда. Подобно тому как уничтожение классовой собственности представляется буржуа уничтожением самого производства, так и уничтожение классового образования для него равносильно уничтожению образования вообще. Образование, гибель которого он оплакивает, является для громадного большинства превращением в придаток машины»*. Что ж, она может, по крайней мере, с полной уверенностью сказать Алваресу, что это — не про Минбар! Непреложный закон их общества состоит в том, что духовный продукт одних обогащает всех, он выражается и в вере, что дух после смерти, соединяясь в Озере Душ с другими духами, обогащает всю нацию. Не считать же заслуженное почтение к именам великим учителей таким присвоением… Это не имеет общего с принципом авторских прав и патентов у других миров. Да, конечно, минбарцы ревностно оберегали свои технологии от чужаков тысячу лет, но это ведь иное… Да и эта тысяча лет, как ни крути, закончилась с образованием Альянса, когда по условиям соглашения они поделились многими технологиями. Или имеется в виду различие образования для представителей разных кланов и каст? Но ведь образование в любом случае будет различным, невозможно дать человеку такое образование, чтобы оно было универсальным…       Скрипнула дверь, Дайенн моментально свернула файл, но это оказался Шлилвьи, рассеянно поздоровавшийся и проползший к своему месту. Ещё раз нырнув в сноски касаемо античной и феодальной собственности, Дайенн продолжила чтение. «Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов. На чём основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит своё дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции. Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого её дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала. Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаёмся в этом преступлении. Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения»*. Это звучало как-то… нервирующе. Прямо будто специально для неё, будто в ответ на всё то, что она больше всего любила предъявлять Алваресу. Почему, если спросить себя? Потому что она очень любит свою семью, очень болезненно воспринимает любой намёк на покушение отнять у неё то, что ей дорого. Но разве она осмелится отрицать, что её жизнь могла сложиться и по-другому, и вовсе не в том плане, что авторы их проекта менее всего предполагали будущее усыновление их детей минбарцами. Как минимум, Мирьен у неё легко могло не быть, это было снисхождением, исключением — позволить взять сразу двоих. Да и с родителями, при других условиях, она могла разлучиться гораздо раньше, далеко не все родители-воины могут сами быть наставниками своим детям. И это было б справедливым замечанием к ней, как и справедливым было б замечание к Алваресу, что сам-то он воспитывался в семье и, кажется, его язык не поворачивается жалеть об этом. «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса. Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты»*. Да, если вспомнить все рассказы Нирлы, если прибавить рассказы Алвареса о той девочке в пустыне и других детях там же, которым, в сравнении с маленькой телепаткой, «повезло», это будет самой прямой иллюстрацией к тому, о чём здесь говорится. Родители, живущие в нищете и невежестве, имеют не очень много возможностей проявлять родительскую любовь и заботу. Можно произносить высокие речи о понимании и прощении к своим родителям, что дали слишком мало — сколько могли, но лучше произносить такие речи в случае недостатка внимания и родственной нежности, а не в случае жестокости — а отрицать такое явление в нашей несовершенной вселенной будет попросту лицемерием и глупостью. Алварес прав, не стоит весь мир равнять по Минбару…       — Насильственный, есть кто живой? — гаркнула над ухом громкая связь.       — Я, — икнула Дайенн после того, как восстановила дыхание.       — Офицер Дайенн? Ну, годится. Зайдите ко мне. Да, прямо сейчас.       Недоумевая, что могло понадобиться Альтаке в столь ранний час в день, обещавший как будто быть рутинным, она пересекла пустой коридор и постучала в дверь начальственного кабинета. Дверь тут же отъехала. Седой бракири стоял у терминала связи вполоборота и перекатывался с пятки на носок.       — Рад, что вы учитесь на ошибках, госпожа Дайенн, и больше не намерены врываться ко мне без стука, но в данном случае всё же излишне — если б я занимался здесь чем-то, не предназначенным для ваших глаз, я б вас, наверное, сам не приглашал. Проходите. Раз уж вы оказались сегодня на рабочем месте первой, то, чем бы вы ни планировали сегодня заниматься, заниматься будете вот этим.       Экран мигнул и воспроизвёл, по-видимому, записанное сообщение:       — «Алай Мин» запрашивает у Кандара посадку. У нас арестованный преступник, которого необходимо сдать, — потому что следом голос Альтаки ответил:       — Полегче, сынок, у меня уже разрастаются комплексы по поводу того, что там гражданские ловят преступников, в то время как мы тут чаи попиваем. Давай вкратце — что за преступник, откуда, в чём преступление?       — Это что, корианец? — Дайенн ожидала, что Альтака сейчас съязвит что-то вроде «как же прекрасно, моё дорогое дитя, что именно мне и именно сейчас вы решили продемонстрировать свои навыки в различении рас», но тот просто кивнул.       — Корианец и гражданин Центавра. Второе лицо корианской диаспоры на Иммолане, весьма влиятельное лицо. Надо понимать как большую честь то, что он явился сюда самолично.       — Вы бракири, значит — умеете ценить время, — завершал свою речь гость, — я обстоятельно расскажу всё после высадки — вам лично или любому из ваших людей. Прошу только не допустить, чтобы меня допрашивал сын палача. С ним я говорить не буду.       — Сын палача? О ком он?       — Подумайте, госпожа Дайенн. Корианцев в отделении не так много.       — Если точнее, то их двое, если считать по гражданству, а не по расе.       — В любом случае, говорить с этим типом я поручаю вам. Хоть вас с полным правом можно назвать дочерью палачей всей галактики, его, как корианца, это не может касаться вообще никак. А у меня и без него дел по горло, пока Гархилл и другие главы отделений ведут со всякими чинами разговоры по Мариголу, всё остальное-то на мне.       Ещё одна история о бракирийской тактичности, ворчала себе под нос Дайенн, направляясь к переговорной, куда, после посадки и досмотра, должен был проследовать господин Тонвико Крин. Впрочем, к этому просто пора привыкать. На полпути она, однако же, свернула, решив сперва глянуть на преступника — вернее, преступницу, с порта сообщили, что это женщина и она уже препровождена в камеру. Только посмотреть, допрашивать, конечно, уже после разговора с господином Крином, которого, как свидетеля, надолго задерживать нельзя. Ну по крайней мере, пока он не скажет что-нибудь такое, за что его можно будет задержать.       И обомлела. Похоже, она всё же научилась различать корианцев. Вне сомнения, в камере сидела Сенле Дерткин. Вот это интересный поворот.       Тонвико Крин выразительно постучал свёрнутой в трубочку стопкой буклетов по столешнице.       — Вот это эта женщина распространяла среди моих рабочих. Полюбуйтесь. Ваше дело, насколько я понял.       Уже и на Иммолане знают, что у нас за дело, вздохнула Дайенн.       — Вы имеете гражданство Центавра, верно я поняла?       Кажется, она видела всего две фотографии корианцев в народных одеждах, представления об их изначальной культуре они давали мало. Ещё до революции одежда корианцев, по крайней мере, в странах, величаемых развитыми, очень во многом копировала земную, ну, а сидящий перед ней тип облачён в подобие центаврианского мундира — без каких-либо знаков отличия и регалий, присущих тому или иному Роду, естественно, но таковые носили, когда не при параде, и центавриане невысокого происхождения.       — Да, моя семья — основатели корианской диаспоры на Иммолане, наше предприятие в следующем году празднует своё 30-летие. Мы все получили гражданство ещё 25 лет назад, когда окончательно переселились. Все — я имею в виду, достойные граждане, конечно. Я сменил своего отца на посту заместителя главы нашей диаспоры вскоре после того, как сменил его в кресле генерального директора «Фейм Винахи»…       Определённо, она научилась различать корианцев. Рельеф на лбу господина Крина более округлый, чем у Схевени, трубки, из которых растут слуховые отростки, расположены выше, а сами отростки короче и толще. Нос короче, губы шире. Возможно, они относятся к разным корианским нациям.       — Генеральные директора самолично нас ещё не посещали, — не удержалась Дайенн, — неужели на Иммолане нет собственной полиции, чтобы поручить ей это дело, и все ваши заместители именно сейчас в отпуске?       — Вовсе нет, — приподнял безволосые брови корианец, — просто я считаю это, скажем так, делом чести. Правительство Иммолана было к нам добрым, предоставив нам кров, при том, что было не обязано. Мы знаем, что такое благодарность, и не хотим неприятностей.       — Понятно, — Дайенн раскрыла буклет и нахмурилась, — простите, но я ведь не ошибаюсь, это центарин?       — Естественно, ведь большинство моих рабочих — центавриане. Таково было условие Иммолана сразу при основании нашего предприятия — квота для местного населения не менее 70%. В настоящий момент наша диаспора способствует переселению на Иммолан корианцев из земных и дразийских колоний, условия для жизни там не самые благоприятные, но предоставление вида на жительство и работы в нашей колонии требует, разумеется, благонадёжности кандидата…       — И один из кандидатов оказался… не вполне благонадёжным, понятно, — пусть это сейчас звучало не слишком вежливо, пусть, почему-то за это совершенно не было стыдно. В конце концов, Альтака тоже не выказал этому высокому гостю той любезности, на которую тот, видимо, рассчитывал. И наверняка ему интересно, что заставило столь уважаемую персону почтить их своим визитом лично. Нежелание огласки, через обращение к промежуточным инстанциям? Если для него так важно создать впечатление перед центаврианскими властями — конечно, чем меньше знающих о самом факте подобного инцидента, тем лучше. Или он сам не прочь получить какую-то информацию по этим «Теням»? Кто бы знал его интересы… — так вы установили личность преступницы?       Крин передёрнул плечами.       — Это не так быстро делается. Всё, что мы пока что выяснили — это что её документы были поддельными. Она прибыла по нашей программе помощи соотечественникам, якобы из дразийской колонии, но дразийского языка она не знает. Полагаю, документы ей сделали наниматели. Вам ведь не составит труда выяснить, кто она на самом деле.       Определённо. Почему во всех этих странных вещах нет ничего удивительного? Может быть, она не предполагала, что Сенле Дерткин связалась с «Тенями», но узнав об этом, удивлена ли? Нет. Госпожа Дерткин не показала себя разборчивой в поиске себе места в жизни.       — Я не владею центаврианским, господин Крин, мне придётся дождаться перевода. Вы можете своими словами пересказать суть её агитации?       — Я думал, эта суть известна вам из вашего дела, — голос корианца несколько изменился, — я полагал, меня представят компетентному сотруднику.       — Мою компетентность определять в любом случае не вам, а моему начальству. В мои профессиональные обязанности знание центаврианского языка не входит. А вот опрос свидетелей — входит. Для чего вы здесь и сидите. Вы заявили о преступлении — уж будьте добры обосновать, почему это случай нашего уровня. Чтобы задержать человека как преступника, мы должны знать, что он совершил, кроме подделки документов.       — Вы слышали достаточно, — фыркнул Крин, — я владелец крупного предприятия, имеющего немалое значение в экономике Иммолана. Собственно, иначе я не был бы гражданином Центавра. В силу этого фактора моей семье выдал высочайшее разрешение наместник колонии, имевший такие полномочия, и мне хотелось бы сохранить этот статус незыблемым. Как и всем моим соотечественникам, имеющим дом и бизнес на Иммолане. На предприятиях группы «Исхода» держится, не побоюсь таких слов, экономика целого региона. А вы должны были заметить главный конёк этих экстремистов — ксенофобия. Как ни крути, когда рядовой персонал предприятий — центавриане, а управленческий — преимущественно из корианцев, такие подстрекательства не приведут ни к чему хорошему.       Рассуждать, какая раса насколько ксенофобна — дело неблагодарное, добровольно о себе такое признать способны немногие, и центавриане точно не из их числа. Как сказал Лютари, а ему-то есть основания доверять, среднестатистический центаврианин на подобное обвинение так благородно оскорбится, что ему в первую минуту даже поверишь. Да, можно вспомнить все эти разговоры о том, что нет расы, которая бы не считала, вслух или про себя, что если уж не превосходит, то качественно и непостижимо отличается от прочих всяких… чего б не вспомнить, настроение и так не на вершине шкалы.       — Группа «Исхода»? Что это значит?       Если высокий гость и расслабился, то как-то очень незначительно. Он явно не понимал, к чему эти расспросы, хотя мог бы, вообще-то, и понимать — личность свидетеля не менее важна, чем личность преступника, особенно в таких случаях. Он не мимо проходил, обнаружив совершающееся правонарушение, если уж это была атака, направленная в том числе на него — детали тут не будут лишними.       — Первая волна корианской эмиграции. Мой отец финансировал постройку корабля, название которого можно перевести на ваш язык как «Исход», он же руководил эвакуацией семей-основателей нашей диаспоры. Не знаю, слышали ли вы, что было три волны. Первая наша — организованная и основательная. Мой отец был один из влиятельнейших людей своей страны, мой дед два срока был президентом. Не нужно объяснять, что это предполагает хорошее чутьё к общественным процессам. Он в числе первых почувствовал смысл древней поговорки «Если твой дом поразила зараза — сожги его». Он покинул охваченную бунтами Салвари не для того, чтоб отсидеться в тихой гавани Эмермейнхе. Он знал, это придёт и туда, дело времени. Надеяться взять реванш — наивно. Та стадия, на которой это ещё было возможно, была упущена правительствами последовательно трёх стран, не малозначимых в геополитике стран… Он сумел донести это до наиболее здравомыслящих лиц своего круга, вступил в переговоры с Иммоланом, перенёс туда завод и заложил основу нашего города. Те, кто надеялся отыграться — попали во вторую волну, «Чести»… Остроумное название для корабля тех, кто бежал в спешке и панике, иногда единственно с тем, что имели на себе, благодарные судьбе за то, что живы. Почти все так или иначе присоединились к нам, на младших, естественно, ролях. Для некоторых таким шоком было, что на вывезенные ими чемоданы денег не купишь и стакана кофе… Третья волна была уже после того, как пал Эштингтон. Это была не эмиграция, а изгнание. Тем, кого не нашли повода умертвить или бросить в тюрьмы, милостиво разрешили отправиться из родного мира на все четыре стороны, предварительно обобрав, как липку. Пассажиры «Реквиема» и составляют корианские диаспоры в других мирах — в земных, дразийских колониях, в мирах, не входящих в Альянс… Они, конечно, в самом жалком положении.       Что там говорил Алварес о том, что у капитала нет отечества? Видимо, он имел в виду что-то подобное. Что ни говори, это сложно понять с минбарским воспитанием — дети одного мира на чужбине не объединяются, не помогают друг другу, а выживают поодиночке, как придётся. Может, конечно, это потому, что их положение несколько иное, чем у последних лумати. Хистордхан и его семейство не имели намеренья бросать свой мир, они были жертвами стихии, семейство Крина же между материальным положением и родиной выбрало материальное положение. И теперь они, как лумати когда-то, просто презирают тех, кто не смог достичь такого же успеха, как они.       — И её агитация… имела успех? Вы ведь живёте на Иммолане уже 25 лет, имеете гражданство — это должно предполагать, что центаврианское общество приняло вас, — проговорила Дайенн, чувствуя, что прекрасно знает, какой ответ на его месте дала бы она сама. Какой ответ тут единственно возможен.       — Про которое общество вы говорите? Общество, если можно так выразиться, наших рабочих — это довольно маргинальный слой. В первые годы это были преимущественно рабы, можете себе представить уровень образования и культуры. После того, как император Котто повёл наступление на институт рабства — не могу не заметить, это было мудрое решение, раб работает из-под палки и юридически недееспособен, свободный же лицо заинтересованное — они получили вольную, а годы работы, волей-неволей, подняли их уровень от полуживотного — технология, знаете ли, требует телесной чистоты и минимального интеллекта. Но мышление нищеты и невежества императорским указом не отменишь. Ненависть и зависть к тем, кто живёт богаче и счастливей — это черта всех разумных, вот что действительно объединяет нас, не важно, с волосами мы или с чешуёй. А если этот богатый и счастливый ещё и пришлый — ненависть к нему двойная… Общество наших партнёров-центавриан, конечно, подобного к нам не испытывает. Со многими мы в прекрасных отношениях, нас приглашают на семейные и религиозные праздники…       Зависть. О зависти говорила и Сенле Дерткин – забавно, что даже сама оказавшись в бедственном положении, она не допустила мысли, что эту зависть можно назвать вполне справедливым возмущением. Вернее, справедливым возмущением она считала чувства свои и своей семьи. Всё происходящее с ними ей виделось… даже не ошибкой, не жестокой превратностью судьбы, а преступлением против миропорядка, который должен был ей, Сенле Дерткин, выдать беспечальную жизнь просто по факту рождения. «Не связывайтесь с богачами, милая…»       – …Но вы ведь понимаете, так будет ровно до тех пор, пока мы надёжные партнёры. Если мы не сможем поддерживать порядок на своих предприятиях — мы станем причиной их финансовых потерь. А если на Иммолане начнутся волнения — нас могут и попросить… Прочное положение нельзя приобрести авансом и навсегда, госпожа Дайенн, в него надо вкладываться. Таков мир бизнеса. Мы не были беженцами, выпрашивающими подачки, нищих Центавру своих девать некуда. Когда я говорю, что иммоланские власти были к нам добры, я не имею в виду благотворительность. Мы привезли капитал, технологии. Мы приняли выдвинутые нам условия. И спустя 25 лет я связан теми же контрактами. Наши рабочие — свободные граждане, и вольны работать и в другом месте, но у нас-то квоты. Кроме того, согласно пятому положению императорского указа, 25% их стоимости при выкупе оплачивали их бывшим хозяевам мы, владельцы заводов, где эти рабы работали, с тем, чтоб, оставшись у нас работать и дальше, они заработали на уплату уже своих 25% и отработали наше вложение. Так что лучше, чтоб всё оставалось так.       Действительно, хорошо устроились, хмыкнула про себя Дайенн. О практике «сдачи в аренду» рабов она уже слышала немало. Состоятельные граждане тех миров, где рабство было законным, могли иметь до десятков тысяч рабов, которых предоставляли для крупных предприятий, имея за это долю в выручке — большую или меньшую в зависимости от того, жили ли эти рабы у хозяина на балансе, и на работу просто ездили, или переселялись в заводские городки, и тогда расходы по их обеспечению жильём и питанием нёс владелец завода. Император Котто, не отменяя рабство в целом, повёл наступление главным образом именно на эту систему, запретив использование на предприятиях рабского труда и предписав выкуп всех этих работников у хозяев — 50% на этот выкуп выделяла казна, 50% ложилось на плечи самих рабов, рассрочка варьировалась. Согласно 5 пункту указа, 25% уплаты мог взять на себя работодатель, если хотел, чтобы работники оставались у него и дальше — то есть выкупал половину их долга, в общем, в выигрыше оставались все, кроме собственно рабов, просто попадавших из одной кабалы в другую.       — Позвольте нескромный вопрос личного характера, господин Крин. Вы не скучаете по родине?       Собеседник улыбнулся — зубы блеснули схоже с бликами на кольце, украшающем его палец. Довольно забавно — у одних рас, например, землян, центавриан, да и минбарцев, белоснежные зубы считаются символом красоты и здоровья, а жёлтые вызывают неприятное впечатление, а у других скорее наоборот. Вот у хурров белые зубы в принципе-то допустимы, но ещё нормальны для женщины, мужчина же с белыми зубами будет считаться, мягко говоря, хиляком. Дентин некоторых рас минбарского протектората и вовсе имеет откровенно выраженную цветность, а белые улыбки иномирных гостей с чем только между собой не сравнивают. У господина Крина зубы, конечно, не жёлтые. Не как у хурров или тичола. Они с желтоватым отливом, схоже скорее с золотом. Таким золотом, какое на Земле называют белым, а на Минбаре лунным.       — А что такое родина, госпожа Дайенн? Вот мой дед переехал из своего провинциального города в столицу в возрасте 15 лет, поступив на учёбу. Можно считать, что он расстался с родиной? Конечно. Но столица дала ему образование, карьеру, дом, семью, а в дальнейшем и президентский пост. Мой отец с семьёй покинул страну, когда начались волнения — покинул ли он родину, поселившись в Эмермейнхе? Конечно. Но это дало ему время на подготовку к эвакуации, и он грамотно распорядился этим временем. И наконец, мы покинули планету, когда мне было 10 лет — и теперь мы граждане Иммолана. Как видите, границы родины раздвигаются по мере потребности человека. Бояться покидать родину — это никогда не выезжать из того дома, где ты родился, если уж на то пошло. Ну какой прогресс, какое развитие могло б быть, если б все рассуждали так? Не выросло бы ни одного крупного города, не было бы основано ни одной космической колонии. Во всём происходящем надо искать плюсы, госпожа Дайенн — там делают деловые люди, не нытики. Мы не причитаем, что нас изгнали и всего лишили — потому что мы выселились сами и сами не позволили лишить нас всего. Как я уже говорил, мы приехали не с голым задом, как большая часть второй волны…       — А ваши счета не арестовала новая власть? — удивилась Дайенн, — или вы успели перевести эти счета в другие банки?       — Уже не было никаких счетов, — Крин снова блеснул золотом улыбки и кольца, — это азы, которые необходимо понимать тому, кто не хочет кончить жизнь на паперти. Кому и где на тот момент могла быть интересна валюта Корианны? Коллекционерам, разве что — как забавные бумажки с изображениями неких деятелей, которые для них никто и ничто, и мест, которых они никогда не видели. Я сам имею небольшую коллекцию банкнот с бывшей родины, то, что завалялось в плаще у матери… Деньги сами по себе не имеют никакой ценности, они лишь эквивалент действительных материальных ценностей, и имеют свою цену лишь постольку, поскольку вы можете на них что-то купить. Разве для вас имеет цену валюта мира, с которым вы не торгуете? Попробуйте расплатиться минбарскими деньгами в деревушке торта, где нет ни одного обменного пункта — не получится. Потому что на эти деньги никто ничего не сможет купить. Предложите человеку, живущему в лесу, миллион в самой твёрдой валюте — он откажется. Потому что там нет ни одного магазина. А вот топору он обрадуется. Отправляясь в мир, прежде не имевший с нами торговых отношений, тем более ввиду происходящих на родине событий, мы понимали, что брать валюту — бессмысленно. Немало семей второй волны как раз на этом погорели. Нет, мы не только своевременно обналичили все деньги, но и обратили их в действительный капитал. Драгоценные металлы и камни, они всегда стоят своей цены. Технологии — проекты, материалы, машины. Наш мир, конечно, относился к отсталым, но всё-таки у нас нашлось, чем заинтересовать принимающую сторону. Продукты питания и промышленные товары, которые могли нам понадобиться, чтобы первое время мы не нуждались ни в чём. Ну, предметы искусства и антиквариат — это тоже оказалось неплохим вложением, центавриане любят такие вещи и готовы за них платить. И закупить всё нужное даже не составило больших трудов, идиоты, ещё верящие в реванш, охотно обращали в деньги всё, даже когда под их контролем оставалась одна Эмермейнхе, когда было уже понятно, что никакие деньги не помогут, когда не будет тех, кто их возьмёт. Сложнее было соблюсти в тайне старт «Исхода»…       На Земле зубы принято сравнивать с жемчугом, на Минбаре — со снегом, на Корианне — с золотом, и это сравнение тем лестнее, должно быть, звучит, что запасы золота на Корианне в принципе невелики…       — Поверить не могу! Вы гордитесь тем, что обокрали собственный мир? Вы взяли то, что создавалось трудом его жителей и сбежали, как крысы, и это считаете своим достоинством? Вы хуже мародёров, обирающих мёртвых — вы обобрали живых в минуту величайшей нужды…       Рот корианца дёрнулся в ухмылке.       — Не мы ввергли их в эту нужду. Но мы не обязаны разделять эту нужду с ними, разве нет?       Алварес говорил, сейчас почти всё золото его новой родины работает — когда первейшей задачей встал выпуск огромного количества новой электроники, чтобы не только восполнить военные потери, но и обеспечить те уголки мира, где и с телефонией было исторически очень и очень плохо, то в разных городах, независимо, возникли инициативы по сдаче государству изделий из золота. Женщины приносили украшения, мужчины — медали. Как бы ни дорога и памятна была вещь, общее и такое великое дело было дороже. И сейчас на Корианне практически не встретишь золотого кольца или статуэтки. Даже некоторые музейные ценности пошли в расход — предварительно с них сделали копии из недрагоценных металлов, просто чтоб помнить, какими они были. Теперь ясно, благодаря кому.       — Не вы — а кто же? Разве то, что вы вывезли, что составляет основу вашего благосостояния здесь, не сокровища всего вашего мира, не должно принадлежать всем его жителям? Разве только вашими руками они создавались? На каком основании вы присвоили это всё себе?       — На основании обычной сделки купли-продажи, — оскалился Крин, — как в любом мире. Вы, значит, социалистка?       — Что? — опешила Дайенн.       — Я должен был предполагать. Такое общение не проходит даром. Раз Корианна выползла на галактический простор, то будет стремиться весь мир инфицировать своей заразой. Забавно, что с одной заразой, — он кивнул на буклеты, — вы боретесь, а другой потворствуете. А разница в чём?       Забавная, действительно, штука жизнь. Если б она как раз недавно так не углубилась в справочные материалы, если б отложила этот вопрос на день, на два, и если б, против всякой логики и порядка, столько не проговорила с Алваресом — она б не понимала сейчас значения этого кольца на пальце Крина. Простенького, скромного кольца — и это простота богатства, можно не сомневаться, золото это высшей пробы. Это личная вещь, конечно. Сколько у них таких личных вещей, у каждого. И сколько они вывезли в виде монет, слитков — чтоб обменять на ценности, нужные им в бизнесе, в комфортном обустройстве на новом месте. Запасы ценных веществ на планете таковы, каковы есть, если изъять столь солидную часть, изъять совсем, прочь — планета новых уже не родит. И чем-то придётся жертвовать — браслетом, подаренным ещё бабушке дедушкой, чашей, в которой возжигался святой огонь… Упрекать в пренебрежении к семейным и религиозным ценностям в этой ситуации немного сложнее.       — Для вас, думающих лишь о своём комфорте, она, конечно, не очевидна.       И он, и Сенле Дерткин — дети одного мира, оба покинувшие его ещё в детстве, оба из семей, принадлежавших к элите — и здесь, в чужих мирах, они пришли к противостоянию, а не сотрудничеству. Не то чтоб в этом было что-то такое уж немыслимое, даже малое дитя не будет думать, что всякий минбарец всякому минбарцу непременно друг… Но то, что на Минбаре называется врагами, не идёт в сравнение. Воины или жрецы могут поколениями лелеять клановые обиды, как часть идентичности, если угодно, но окажись они в ситуации беглых корианцев — и речи не могло б быть о каких-то мелочных интригах, разделении единого народа пропорционально количеству благ, которые удалось урвать.       — Этому сюжету тысячи, если не миллионы, лет, только почему-то он никого ничему не учит. У меня на родине только ленивый не финансировал распространение этой дряни в странах-конкурентах. А те, в свою очередь, финансировали в ответ. Итог мы видим. Любовь к играм с огнём — это тоже то, что объединяет, видимо, все народы и расы. И теперь тоже кто-то оплачивает неприятности для конкурентов, и даже понимая, что кто-то так же оплатил неприятности для него, наивно рассчитывает, что лично его это не коснётся, что удобное оружие не вырвется из-под контроля.       Он так гордо подчеркнул, что центаврианская сторона не оказывала по отношению к ним благотворительности — надо думать, и их инициативы по содействию переселению других корианских эмигрантов ею не являются. Можно только предполагать, какие отношения связывали когда-то эти семьи — первой, второй, третьей волны, но странно будет полагать, что это не имеет совсем никакого значения в дне сегодняшнем. Земляне, допустим, больше склонны пренебрегать такими вещами, но даже для землян прошло ещё недостаточно времени, не успело сформироваться нового поколения, выросшего полностью в других реалиях, и даже те, кто родился уже на новом месте — дети своих семей, вскормленные их опытом, их рассказами. Корианцы, по их собственным свидетельствам, имеют много общего с землянами — вряд ли стоит исключать и такую черту, как склонность пользоваться более бедственным, униженным, зависимым положением собратьев. И если это так — то это видит и понимает и Сенле Дерткин, может ли она, со всеми её детскими обидами и со всей неприкаянностью сейчас, не соблазниться возможностью пошатнуть прочное положение этого самодовольного типа — пусть даже её собственное от этого существенно и не улучшится? Сколько ни осуждай зависть, гнев и прочие грехи по списку — они есть и им подвержены жители всех миров.       — Интересный поворот, — процедила Дайенн, — можно предполагать, вы сами практикуете такую борьбу с конкурентами?       — А как вы считаете, если б практиковал — я б вам сказал? Но нет, это не про меня. Мы уже научены непосредственным горьким опытом, чем чреваты такие авантюры. Бизнес, конечно, требует рисков, но рисковать тоже надо с умом. Скорее я склонен подозревать в подобных методах ваш мир.       — Вы с ума сошли?!       — А что не так? Разве Минбарская Федерация и Земной Альянс — не основные конкуренты Республики Центавр? Ну, в последние годы ещё Нарн, пожалуй, стало можно рассматривать в таком качестве, за годы правления На’Тот они неплохо восстановились… Земля, конечно, тоже последний мир, который я заподозрю в чистоплотном ведении дел, но у вас тут есть дополнительный фактор — вы действительно можете иметь иллюзию, что вам это не опасно. Ведь в вашем обществе нет тех линий напряжения, на которые обычно давят подобные экстремисты.       Дайенн скривилась — Крин озвучил её мысли недавнего времени, и это было отвратительно.       — Но это именно иллюзия, — безжалостно продолжал Крин, — у нас правительства развитых стран тоже думали, что их сытый, чтоб не сказать — зажравшийся народ не дойдёт до солидарности с какими-нибудь дикарями из Ломпари. А оказалось иначе. И ваших, и земных, и бракирийских, и нарнских авантюристов, оплачивающих работу этих вредителей, ждёт та же участь.       Ну да… попрекал же её Алварес самым большим, по совокупности, подконтрольным сектором, в понимании этого вот тоже вполне себе свидетельство особой хищности. Аргумент, что если б им дополнительные территории были нужны, то с военной машиной, противостоять которой мало кто смог бы, это не вопрос — для таких не аргумент. Они сами мыслили б в направлении экономии материальных и людских ресурсов — и так, в их понимании, будет каждый. Ибо каждый, по их мнению, имея много, хочет большего.       — То есть, вы прилетели сюда бросить мне, офицеру полиции и представителю воинской касты, обвинение в том, что Минбар — сердце Альянса, гарант мира и стабильности — повинен во вскармливании экстремизма? Пикантно слышать это от представителя мира, где дошло до всепланетной революции, живущего сейчас в мире, 40 лет назад развязавшем войну на всю галактику. Не кажется ли вам, что вы валите с больной головы на здоровую? Не кажется ли вам, что вместо поиска виновных на стороне вы могли б честно спросить себя, сделали ли вы хоть что-то для того, чтоб подобные пасквили не обретали в вашем новом мире благодатной почвы?       — А вам не кажется, что офицер полиции сейчас занимается тем, что обвиняет жертву?       — Это кто жертва? Вы? Вы беззастенчиво ограбили собственный мир, теперь наживаетесь на жителях другого мира, и у вас такая непоколебимая убеждённость, что вам все должны и всё, чего вы желаете — ваше по праву. Да, мне очень жаль, что вы сейчас сидите передо мной как свидетель, что я не могу арестовать вас как преступника, коим вы являетесь…       — Офицер Дайенн! — раздался от дверей голос Альтаки, — можно вас на пару слов?       Дайенн пулей вылетела за дверь.       — Простите, господин Альтака, я знаю, что моё поведение непростительно. Но извиняться перед этим самовлюблённым паразитом не буду! По крайней мере, прямо сейчас я на это не способна!       — Всё в порядке, — седой бракири загадочно улыбался, — спишем на переутомление, и не такое списывали. Моей ошибкой было отправлять вас беседовать с этим хмырём, у вас и так, ввиду болезни напарника, нервы на пределе.       Болезни напарника… не помешавшей ему, этому напарнику, наговорить ей больше, чем она хотела бы слышать. Да, беседовать с Крином стоило б до историй о едва не сожжённых девочках и едва не замороженных городах. Они называют новую власть варварской — и может быть, есть, за что, но посмеют ли они отрицать, что нищета, ксенофобия и дикие обычаи не были изобретением новой власти, они остались в наследство от старой. И с тем, что убийцы детей должны нести наказание, вроде бы никто не станет спорить… А те, кто поддерживали, взращивали и покрывали убийц детей, а те, кому было просто всё равно? Переживали ли Крины, когда жили в благополучной Эммермейнхе, о том, что происходит в Кунаге или Сурамбе? Едва ли. Они были заняты обращением банкнот в золото.       — Не уверена, что я заслуживаю такого снисхождения…       — А это и не ваше дело, мне решать, чего вы заслуживаете. Скажите, вы задавались вопросом, почему все эти корианские «беженцы» — некоторые из которых, как вы убедились, богаче и наглее многих бракирийских мафиози — так ненавидят Даркани? Да, он одно из главных лиц нового государства, но так, как его, не ненавидят, пожалуй, никого.       Такой резкий поворот разговора слегка ошеломил.       — Ну, он воспринимается, наверное, как символ…       Альтака с той же улыбкой кивнул.       — Именно, символ. Символ их поражения. Того, что не всё у них в кармане, хоть им и казалось так. Эта авантюрная выходка Гидеона могла и не иметь успеха, если б Даркани и его напарница не приложили для этого все усилия. Они успели добраться до зондов раньше правительственных агентов, скопировали информацию и с помощью своих друзей-хакеров разослали её по всем центральным телеканалам, поставив в прайм-тайм, причём три дня подряд… После этого, конечно, им пришлось бежать из страны, их жизнь, мягко говоря, была в опасности. Но и в других странах, куда бы ни попадали, они продолжали делать то же самое. Благо, везде находили не только новых врагов, но и новых друзей среди тех, кто встретился с зондами раньше их… Век информационных технологий, знаете ли — это возможность для слова обежать земной шар раньше, чем некий правительственный чин нажмёт тревожную кнопку. То, на что в иных условиях потребовались бы десятилетия, стало возможно в максимально короткий срок. Крайне удачное сочетание факторов — уже назревшего народного недовольства, эффектной акции Гидеона и фанатизма Даркани.       — Да, Алварес сказал об этом — семена упали на подготовленную почву.       Ещё бы. Когда у одной части мира — машины, информационные технологии, это самое золото, а другая часть на жалких островках растительности ведёт борьбу за выживание с дикими зверями и такими же дикими соседями, как понять логику Крина и подобных ему, что главное — не подавать обделённым идеи наказать своих обидчиков, и всё будет в порядке? А ведь они, кажется, действительно так думают. Это не было миром всеобщего благоденствия, и грабежи, и убийства, и восстания были и прежде — и семью Крина, и подобных ему, это беспокоило ровно в одном плане, чтоб их лично это не коснулось. И что бы он ни говорил об извлечении уроков — никаких уроков извлечено не было, коль скоро они не протянули руку братской помощи менее везучим эмигрантам, ранее, чем нашли какой-то способ извлечь выгоду и из них. Коль скоро теперь он удивляется, что появилась такая вот Сенле Дерткин.       — И ребята вроде семьи Крина подготовили эту почву сами. Они заигрались в мистификации и инопланетную истерию. И они, конечно, пытались всё переиграть, вот только народ им уже больше не верил. Шок был слишком велик. А раз больше нет веры правительству, так безыскусно дурившему народ около полувека — почему бы не поверить инопланетянам? И не взять от них то, что оказалось так созвучно собственным настроениям корианцев? Говорят, чем грандиознее ложь — тем легче в неё верят. Но также говорят — тем сильнее разочарование. Сильные корианского мира были уверены, что разыгрывают беспроигрышную партию — и их падение вполне соответствовало вложенным ими усилиям. Быть может, если б Даркани и Схевени не решились на это откровенное безумие — ринуться в неизведанный космос в поисках ответов, или нелёгкая не вынесла на их пути «Эскалибур», всё это могло продлиться ещё долго… Но история сослагательного наклонения не знает, и господа вроде Крина тоже об этом помнят.       — Схевени… Это ведь фамилия напарницы Даркани. Я не связала, конечно, бывают дальние родственники или однофамильцы. То есть… Лисса занимала, насколько я поняла, не очень уж высокие посты, но и Даркани, получается, тоже, просто один из наркомов… Это парадокс, который не сразу укладывается в голове — они почтенные и почти легендарные фигуры, можно ли было ожидать встретиться здесь с… их сыном? Даркани — отец Илмо Схевени?       Вот почему она долго думала, что не различает корианцев. В большинстве материалов о Корианне фигурировали фотографии первых контактёров. И первым корианцем, которого она как следует рассмотрела, был их сын.       — Ну, напарники нередко становятся очень близки. Это я сейчас совершенно без намёка говорю. Особенно когда они прошли вместе через то, через что прошли Даркани и Схевени.       — Это Илмо имел в виду Крин?       …Действительно, хмырь. Какое же правильное слово. «Социалистка»!.. Алварес прав (как же противно, когда он прав), религиозное и культурное взаимопонимание совершенно не в труд, когда чужая религия и культура твоим как минимум не противоречат. Минбарцы могут считать глупостью трепетное отношение бракири к кометам — но кому оно, в конце концов, мешает. Нарнам в священные дни Г’Квана запрещено совершать сделки — и это может быть неудобно, если именно сейчас тебе нужно купить что-то нарнское, но это опять же не смертельно. А если чья-то религия велит убивать детей? А если чья-то культура допускает ограбление родного мира и почитает это даже за в некотором роде доблесть? Будучи минбарцем, такие вещи невозможно ни понимать, ни уважать. Но есть ли смысл объяснять это кому-то вроде Крина? Как уж тут не вспомнить слова Урсулы Бокари про нутро богачей. Стоило сказать что-то не по нраву — и ты для него социалистка.       — Как сказать. Даркани был наркомом планетарной безопасности, и в этом качестве чувствительно прижал хвост эмигрантам второй и третьей волны, не говоря уж о тех, кто эмигрировать не успел, или не отпустили. Первая волна, как видите, ни финансовых, ни личных потерь от него не понесла, но вместе со второй и третьей называет его палачом просто из любви к искусству. Но вот знал ли Крин о том, что Схевени работает в нашем отделении — я не уверен. А об Алваресе он определённо знал. Видите ли, в корианском языке есть слово, означающее не только «сын», но и «последователь», «любимый ученик» — эквивалента в земном языке нет. А уж как много значил Даркани для Алвареса, вы могли успеть понять. Не знаю, как много знает Крин, а я уверен — знаешь Алвареса, считай, что знал Даркани. Та же убийственная честность, отчаянное упрямство и наивная вера в окончательное торжество справедливости.       И это бы звучало просто невероятно, шокирующе… если б в этот момент Дайенн не понимала уже, что Альтака — тоже идеалист. В бракирийской версии этого понятия, да — то есть не исключая язвительности, цинизма и подковёрных интриг. Но если б его целью было единственно продвижение каких-то мутных бракирийских интересов — его вряд ли хватило б так надолго.       — А вы в него не верите?       — А я живу дольше и видел больше. И знаю, что борьба со злом в широком или узком смысле — это маятник. Его колебания могут увеличиваться или затухать, в какой-то момент мы отвоёвываем у тьмы и хаоса очень много, почти всё, в какой-то — тьма и хаос снова захлёстывают нас с головой. Мы заключаем мирные соглашения, вступаем в ассоциации, решаем глобальные проблемы и почти побеждаем преступность, всегда почти… А потом снова война, катаклизм, очередная дерзкая вылазка пиратов, или иное движение маятника обратно. Мы находимся на границе, госпожа Дайенн. На границе с хаосом. И наша задача — как можно дольше удержать границу вот в этом месте, не позволяя ей сдвинуться вглубь, именно на это я трачу время, силы и последние ещё не седые волосы. И кстати говоря, день памяти Даркани — всего через неделю. Не знаю, легко ли это вам будет, но постарайтесь поддержать Алвареса в этот день. Поддержка напарника — это очень важно, даже если вы никогда не станете для него тем, чем была Лисса Схевени для Даркани. А теперь идите-ка и отдохните. Отправлять вас допрашивать эту девицу в таких растрёпанных чувствах — это то, чего даже я со своим природным садизмом себе не позволю.