Лепестки на ветру

Сколько-сколько там, говорят, от любви до ненависти? Эрику хватило года, чтобы тихо и упрямо возненавидеть свою жену. Пять причин - пять гвоздей в крышку гроба самых нежнейших чувств, пять причин - так мало, не десяток и не два, пять причин - так много, могло бы хватить и одной. Раз. Она во всем слушается своего мудрого-замечательного-отличного-распрекрасного-хрен-знает-какого-еще папашу. “А папочка говорит, что все сложности надо решать миром, почему ты кричишь?”, “А папочка считает, что влюбленные должны проводить каждое утро вместе, почему ты уходишь в кабинет и не можешь со мной позавтракать?”, “А папочка думает, что хороший правитель прислушивается к нуждам своего народа, может, не стоит повышать налоги?” Ариэль говорит и говорит своим тонким детским голоском, смотрит на Эрика огромными глазищами — в них стоят слезы — внушает, воспитывает, просит, “папочка то”, “папочка се”. А все, что ему сейчас хочется — это дать ей пощечину. Вломить с размаху, чтоб остался багровый след на белоснежной коже, чтоб она упала, чтоб заткнулась уже, сколько можно болтать-болтать-болтать. Эрик сжимает кулаки и молча выходит. Он ненавидит свою жену. Он ненавидит ее отца — непрошеного гостя во всех спорах. Хоть бы он уже сдох от старости, долго там живут эти чертовы нелюди? Два. Она тупа как пробка. Поначалу это казалось забавным: не знает, зачем нужны вилки и табакерки, не умеет пользоваться духами и притираниями, битый час возится с комодом — как же открыть эту штуку? Эрик наставлял, показывал, раздуваясь от гордости — не каждый мужчина становится мудрым божеством в глазах любимой. Потом надоело. Надоело до зубовного скрежета объяснять, что нельзя ляпать на приемах что в голову взбредет, что нельзя вот просто так расшнуровывать корсет посреди бала и скидывать туфельки, что “неудобно” - это не причина вести себя как попало, что есть манеры, правила приличия, и придуманы они не зря. Три учителя этикета не смогли повлиять на это дикое, упрямое создание, ушли, несмотря на баснословную плату. Ариэль не понимает: — Как это, почему нельзя просто изменить законы? Ты же принц, ну его, этот твой эк.. эн.. эктикет! Давай просто наслаждаться жизнью? Эрик отворачивается, пытаясь сдержать гнев. Взять бы ее да выпороть хорошенько, чтоб полосы от ремня не проходили неделю, чтоб сидеть не могла. А что такого? Эрика тоже розгами воспитывали, и отличным же человеком вырос: сильным, умным, умеющим отделить хорошее от плохого. Вот только сейчас сдерживает себя с трудом: как же сильно он ненавидит свою безмозглую и бесполезную жену. Три. Она холодна, как рыба. Эрик вспоминает их первую брачную ночь: вот он, восхищенный, гладит эти волосы цвета крови, прядь за прядью расплетает сложную свадебную прическу, перевитую нитями жемчуга и сапфиров, вот медленно покрывает поцелуями точеные плечи, распускает шнуровку корсета — никакой прислуги, этой ночью он сам разденет любимую. Эрик тяжело дышит от страсти — в его руках совершенство, идеальная красота, но нельзя ее пугать, все должно быть медленно, чувственно и прекрасно. Он впивается в нежные губы, трогает ее, гладит, сжимает, но Ариэль отстраняется: — Что ты делаешь? Мне неприятно. Зачем это нужно? — Расслабься, дорогая, просто расслабься. Эрик опытен в любовных играх: кто отказался бы делить ложе с принцем? Стоит ему захотеть, и любая задерет юбки, кем бы она ни была: грудастой кухаркой или знатной леди, лишь бы получить красивую побрякушку или должность муженьку послаще, да и льстит, как они стараются угодить. А Ариэль ежится, прикрывается простынями, пытается убрать его руки: — Нет, не надо, пожалуйста, не надо, не трогай, оставь меня. Позже время от времени он брал ее силой, она — его жена и должна ему, но какое в том удовольствие? Только омерзение, отвращение, мылкая грязь под кожей и ненависть к той, что вынуждает его, хорошего парня, становиться монстром. Четыре. Она устроила из дворца зверинец. В ее комнатах свободно гуляют птицы и растут какие-то водоросли, она возится в конюшне, воняет, как простая крестьянка: потом и навозом, пачкает все эти шикарные платья, что он дарит ей. Придворная портниха с ног сбилась - чинить, подшивать, чистить, шить новые взамен непоправимо испорченных. У нее грубые руки и, помилуйте, высшие силы, грязь под ногтями! В покоях - ор и гам, никакой тишины, и вечное “Ты посмотри, какой хорошенький, давай его возьмем”. Эрик пытается вразумить: — Малышка, может, вместо этих шелудивых кур, купим тебе красивую птицу, подобающую королеве? А лошадей почистит конюший. Если тебе нечем заняться, может, возьмешь уроки вышивания? Ариэль возмущена: — Но я люблю всех этих животных! И я не хочу вышивать — скучнее занятия не придумать! У Эрика уже нет сил спорить, он просто спит теперь в своей спальне с кем хочет и как хочет. Ариэль ничего не говорит, она все понимает, и как же сильно он ненавидит это упрямое молчание. Пять. Эрик не хочет признаваться в этом, но он ее боится. Глупость, конечно: Ариэль может спорить, может быть строптивой, да что там, она самая настоящая упертая сука, но она никогда даже голос на него не повысила — только плачет тихонько, да и то когда думает, что он не слышит. Но иногда, когда он кричит на нее, когда зол настолько, что, кажется, сейчас взорвется, что-то такое проскальзывает в ее взгляде, отчего по хребту продирает холодом. Что-то нечеловеческое. Что-то из глубин, что-то, что древнее самого времени. Ему кажется, что он смотрит в глубь океана. И тогда Эрик вспоминает, что женился на чудовище, только выглядящем как человек, но человеком-то никогда и не бывшим. Эрик не знает, чего от нее ожидать. Время от времени ему кажется, что вот сейчас, еще немного — и Ариэль переломится, как веточка, станет понятной и правильной, скромной и тихой, порядочной женой принца, еще миг - но в глазах ее снова шторм, мрак и голод, самый, черт побери, настоящий голод, и Эрику становится так страшно, как не было никогда в жизни. Он ненавидит эту постыдную слабость. Он ненавидит эту тихую угрозу. Иногда ему кажется, что лучше бы он никогда не встречал Ариэль. Иногда ему кажется, что лучше бы она исчезла туда, откуда явилась. Иногда ему кажется, что он может ее убить.