Лепестки на ветру

Ни отец, ни сестры не понимали, почему Ариэль выбрала именно Эрика в мужья. Это она-то, принцесса подводного царства, та, что могла получить любого: сильного, мощного, лучшего воина и охотника, а взяла — слабого, мягкотелого, теплокровного слизняка. — Но доченька, — пытался осторожно урезонить Тритон, — еда нужна, чтобы есть, а не чтобы ее любить. Эти, наверху, тоже не женятся на своей еде. Если тебе так уж нужен этот человек, встречайся с ним тут, на берегу, я даже пойму, если ты его не убьешь, но замуж… И сестры тоже не отставали: — Ариэль, как же он защитит тебя от опасности? Нет у него ни хвоста, ни шипов, ни магии. И как, скажи на милость, вы будете делать мальков? Но будущее казалось Ариэль ярким, как коралловые рыбки, прекрасным, словно морская гладь, сияющая в солнечных лучах. Эрик рассказывал, что есть люди, что не едят мяса, и она тоже так сможет, обязательно. Вместе, рука об руку, они решат все проблемы и будут любить друг друга вечно, до самой смерти. Вышло иначе. Да что там, вышло так плохо, что и думать не хотелось. Как же теперь Ариэль скучала по морю, по свободе, по своему настоящему, правильному миру, по справедливым законам глубинного народа, по спокойствию и безмятежности. По удобству, в конце-то концов. Тесные туфельки сжимали ступни, натирали до крови нежную кожу, тугой корсет не давал не то что смеяться и веселиться, дышать не давал, от пудры лицо покрывалось пятнами, а от оборок и жесткой ткани нестерпимо зудело тело. Все, о чем мечталось утром - это скорее бы наступила ночь, и можно было бы скинуть все эти громоздкие и раздражающие тряпки, вынуть гребни из прихотливой прически — пусть кудри каскадом спадут на плечи, и скорее в бухту - плавать, плескаться, нырять. Вот только ночью была иная проблема. Ночью приходил Эрик и делал вещи - нестерпимо мерзкие, гнусные, которым не находилось названия. Ее милый, добрый возлюбленный в первую же ночь превратился в зверя, хуже, чем в зверя, и потом он не раз брал то, что называл долгом, оставляя после себя лишь боль и унижение. Ариэль не понимала, когда и почему успела так задолжать, но лучше было не спрашивать: Эрик никогда не отвечал, но как тяжело и страшно он смотрел на нее. В одну из тех бесконечных минут, беспомощная и распятая его мокрым от пота телом, она подумала, что достаточно одного удара когтями, одного укуса - и все закончится. Зачем терпеть, зачем подчиняться, позволять топтать достоинство и честь, если можно так легко вернуться домой? Вот она жилка, бьется, совсем беззащитная, и он — уверенный в полной безнаказанности, захлебнется собственной кровью, не успев даже понять, что произошло. Жалкая смерть для жалкого человечка — что может быть правильнее, но Ариэль еще любила его, даже сейчас, несмотря ни на что. И даже когда Эрик впервые накричал на нее, обругал распоследней площадной бранью, каждое слово объяснил — не поленился же, раскрасневшийся, размахивающий руками, она его любила. “Идиотка, — орал, — позоришь меня, корону позоришь, кретинка, тупица, селедка бесплодная”. Последнее — это потому, что до сих пор наследника не было, при чем тут она? Любому известно, что от союза человека и дитя океана не может быть потомства. Он потом часто кричал, злобно ругался, кулаком в стену бил — говорил, что это ее, Ариэль, вина: довела, тварь, все назло делает. А она смотрела на него и думала, как легко было бы сломать эти ребра, запустить руку внутрь и заставить его сожрать собственное еще бьющееся сердце. Он сожрал бы и умер счастливый, что порадовал госпожу: одна песнь русалки превратит тирана в покорнейшего из рабов - и все будет кончено. Но пока она еще может ждать, пока теплится надежда, пока есть шанс, что все изменится. Сестры плакали при встрече, и слезы их обращались в пену морскую: — Ты побледнела, похудела, ты таешь, ты гаснешь. Отец вернет тебе хвост, брось своего человека, он превращает тебя в тень, в узницу, иди к нам, иди к своему народу. Мы так сильно скучаем. И Ариэль обнимала их, широко улыбалась (в темноте не видно, как губы дрожат), уверяла, что с ней все в порядке, все хорошо, Эрик обожает ее и носит на руках, просила ни о чем никому не рассказывать. “Я счастлива”, — твердила она, но все меньше верила сама себе. — Если он обижает тебя, только скажи, и мы сотрем это проклятое место в пыль, — каждый раз обещали они на прощание, и каждый раз Ариэль думала: “Я могу согласиться в любой момент, повременю еще немного”. Время шло, и внезапно, вдруг наступила тишина и спокойствие. Эрик больше не плевался от злобы, не посещал ее комнат, не ругал за каждое движение, напротив, он стал обходителен и почти что мил, не скупился на комплименты и маленькие сюрпризы, смеялся, целовал кончики пальцев и не заставлял сопровождать себя на ненавистные балы, чопорные приемы и театральные премьеры. Вот только смотрел странно, когда думал, что она слишком погружена в свои мысли, оценивающе смотрел, как если бы взвешивал что-то, и Ариэль казалось, что в глубине его души зреет ядовитое зерно, что он ничего не понял и ничего не простил. Затишье перед штормом, вот как это было, и чем дольше оно длилось, тем страшнее было ждать удара, пытаться угадать, с какой стороны тот последует. Ей хотелось свернуться, как мальку в икринке, замереть, застыть, пока все снова не станет хорошо и понятно. И когда посреди прогулки в лесу конь, казалось, взбесился, скинул Ариэль и чуть не затоптал (а под седлом оказался острый шип) и когда посреди круиза кто-то, толкнув ее в спину, буквально выкинул за борт (даже лишившись хвоста, она ни за что бы не утонула), она не могла бы заподозрить в этом руку принца. Череда нелепых случайностей, всякое бывает: и конюхи ошибаются, и люди бывают такие неловкие. Но когда после празднования годовщины свадьбы отравилась лишь она одна и, спасибо лечебным водорослям, не умерла, но долго и мучительно исходила черной, вязкой желчью, вот тогда, скорченная, сломленная, так сильно уставшая, только тогда поняла, что Эрик просто решил избавиться от неудобной жены, выкинуть с той бессмысленной жестокостью, с какой только люди избавляются от опостылевших игрушек. Ночь опустила густую, бархатную завесь, расшитую звездами-искрами. Луна посеребрила высокие шпили и тонкие карнизы. Море было гладким, как стекло. Над замком взвилась переливчатая и нежная, пронзительная и печальная, заглушающая стоны и хрипы, песнь русалки.