The Game of BLRFC

В эту ночь Тайлеру снится сон — первый из многих странных снов, о которых он еще не знает. Он стоит в лесу, темном, где еле угадываются силуэты деревьев, звезды блестят, как металлические шляпки гвоздей, вкривь и вкось вбитые в картон замалеванного черной краской неба. Он в маске, плотной, оставляющей открытыми только глаза и рот. Ее ребристая ткань тянет кожу, но он заворожен тем ощущением грубой силы и вседозволенности, которое маска дает ему. Его руки черны, будто все грехи — о, Тайлер ужасный грешник — проступили через кожу. Но эта маска скрывает полыхающее стыдом лицо и — кого волнует? Тайлер не один в своем сне — рядом с ним стоит кто-то, тоже в маске, глаза светятся жутким потусторонним светом, губы кривятся в презрительной ухмылке. Он наклоняется к уху Тайлера и шепчет: «гангстеры не плачут, бро, помнишь»? Тот, кто стоит рядом, поигрывает бейсбольной битой, с которой стекает кровь, и Тайлеру хочется кричать — так много крови, слишком много, как в фильме про отель, который он как-то попытался посмотреть — на спор, что выдержит, но не смог, потому что кровь… реки крови в коридорах. И будто откликаясь на его мысленный призыв, стеной падает дождь — из крови или подкрашенной воды, причудливо огибая его и того, кто стоит с ним рядом. Стоит, не касаясь травы, кажется. Или трава пригибается под ним, будто столкнуться с этим кем-то значит столкнуться с мировым злом. Кто-то — незнакомый, притягательный, страшный — вновь склоняется к его уху и шепчет слова, пронзающие током: «Ты можешь спасти мою тяжелую грязную душу?» Перед Тайлером, как сигнализация, вспыхивает «Беги! Беги! Беги!» И он, не осознав толком, что делает, бросается бежать, не разбирая дороги. Мир крутится вокруг него, стягиваясь в воронку — и вот он уже кролик, несущийся по серо-пепельной траве, не касаясь еле приметной тропки израненными лапами. Щелчок — и он уже адская гончая, полыхающая пламенем из пустых глазниц. И весь он — пламя, и весь он — сумрак, и весь он — средоточие страхов, он — комок нервов, он — громоотвод. Вспышкой в сто тысяч вольт картонное небо раскалывает молния и бьет — в него. Тайлер-гончая изгибается дугой и взлетает над землей, растворяясь во мраке.

***

Он вскакивает на кровати, покрытый испариной. Сердце колотится, будто он и вправду убегал от кого-то, икры болезненно горят, руки черны… руки черны?! Тайлер хотел бы, чтобы это было шуткой, нелепым розыгрышем, гадким издевательством, но знает внутри себя, что это не шутка. Это сажа, это пепел, это нечто, сожженное молнией. Сажа, жирная, с тошнотворным запахом, оставляет следы на простыне, и Тайлер в испуге зажимает себе рот, не зная как объяснить эти следы матери. Он загнан. Он кролик, могущий умереть от волны собственных страхов. Он забыл, что был гончей, несущей смерть — самому себе. Он начало и конец этого странного мира в своей голове. Тайлер согласен, чтобы все это было лишь в его голове, но только не на самом деле. — Господи, — шепчет Джозеф, — не допусти, чтобы это было на самом деле. Тайлер не умеет молиться. Он чувствует себя неуклюжим, не местным, пришлым — когда всем, осененным благостью, предлагают опуститься на колени, он подпирает стену, не в силах при всех обнажить свою душу. Свою тяжелую грязную душу. Рядом с ним нет никого, кто встряхнул бы его, сказав: «Хэй, парень, ты о чем? Впитывай жизнь кожей, люби ее, и помни, что ты можешь начать все с начала каждое утро», и Тайлер падает, падает, падает — в омут безнадежности и осознания собственной никчемности. Его самооценка падает так же стремительно, как и температура в комнате — и через несколько минут после пробуждения, грубо вырвавшего его из омута сна или бреда, Тайлера знобит. Он забирается под одеяло, испытывая непреодолимую тягу спрятаться с головой. Не видеть гибельной черноты, расползающейся по телу. Он задыхается и трет шею почерневшей рукой, уже не переживая из-за следов на теле и постельном белье. — Кого волнует? — говорит он себе, вспоминая обрывки сна, истончившегося, как призрак при свете солнца. Тайлер как-нибудь объяснит это, он уверен. Объяснять ничего не приходится. Тайлер видит гибельные отметины на своей коже, видит грязь на постели, но никто, кроме него, не видит черноты. Тайлер всерьез задумывается — видят ли его самого? Он не может сидеть в комнате и спускается вниз, слоняясь по дому. Этот новый Тайлер, сующий свой нос во все дела, непривычен для домашних, он раздражает, и его отовсюду гонят прочь. Кто мягко: «дорогой, не пора ли тебе заняться собственными делами?» Кто грубо: «а ну свалил отсюда быстро, щенок!» Последнее любезно предлагает Зак, пинками выпроваживая Тайлера из своей комнаты. Тайлер от души пинает его дверь, называя паршивцем и кое-кем похуже, но дела это не меняет. Чтобы спровадить Джозефа с глаз долой, ему вручают список поручений и покупок — ничего особенного: булочная, аптека, заглянуть в благотворительный комитет. Места, куда надо добраться Таю, раскиданы по Коламбусу максимально далеко — так, чтобы Джозеф провел в хлопотах добрую часть дня, но он не думает об этом. Пожалуй, он даже рад. Когда идешь, тишину и крики в собственной голове заглушает шум шагов, шорох гравия, визг автомобильных шин на поворотах. Он благополучно добирается до булочной — какая-то маленькая лавочка на краю города, где, по уверениям Мэдс, внесшей этот пункт в список, пекут что-то идеальное, воздушное, с французским прононсом. Тайлер не знает, что такое прононс, и не хочет знать, но он хочет порадовать Мэдс… и себя. Что-то идеальное оказывается золотистым хрустящим круассаном, и Джозеф грызет его, не замечая, как крошки цепляются за свитшот. На несколько минут ему становится хорошо. Он философски замечает про себя, что еда определенно делает человека счастливее и добрее, и надо бы почаще напоминать об этом Мэдисон, которую швыряет от счастливого ночного обжорства до дневного самоистязания над листиком салата. Последним пунктом в списке значится аптека, слава богу, она недалеко от дома, и Тайлер предвкушает, как он заползет к себе и рухнет на кровать, не снимая кроссовок — ноги, только отошедшие от ночного кошмара, протестуют против полученной нагрузки. В аптеке небольшая очередь — три старушки стоят у окна и оживленно обсуждают что-то с провизором. Джозеф хмыкает про себя: в доме престарелых, никак, День открытых дверей, и решает подождать. Но старушки не уходят, и он поневоле начинают прислушиваться к разговору. Он слышит отдельные слова: «Джозеф», «дом», «умер», «пропал», «исчез», «не было», «свихнулся» и чувствует, как волосы на голове шевелятся от ужаса. Он хочет выскользнуть из этого странного места и убежать, но тут старухи разом поворачиваются к нему и он кричит, видя, что они слепые. Они странно двигаются, тычут пальцами в него и хрипло кричат: — Вы слышали, у Джозефов свихнулся сын Тайлер и потом исчез? Другая перебивает: — У них только один сын — душка Зак, другого не было! Третья скрипуче добавляет: — Тайлер пропал, Тайлер умер, Тайлер в игре. Тайлера Джозефа вновь накрывает паническая атака, он съезжает по стене на пол, закрывает голову руками и кричит, кричит, чтобы заглушить вопли старух «умер!» «пропал!» «не было» «в игре!». Он не помнит, как выбрался на улицу. Он понял, что все закончилось, когда обнаружил, что какой-то знакомый — Марк, кажется, трясет его за руку и настойчиво повторяет: «Ну, так что, ты в игре? Тайлер, ты вообще слышишь меня?» Тайлер вздрагивает, стряхивает его руку и убегает. Марк недоуменно смотрит ему вслед. Он не замечает, что руки и шея Тайлера черны.