The Game of BLRFC

Произнести эти слова вслух Тайлеру тяжело, болезненно даже, и ему потребовалось собрать все силы, чтобы вытолкнуть их из своего рта, но Джош, кажется, считает его слегка придурковатым, поехавшим, отбитым, и не относится к тому, что он говорит, серьезно, потому что паясничает, сообщая, что, да, предлагали. — Миллион раз. По будням в школе, по выходным в церкви — мама настаивает, чтобы я туда ходил. И я хожу… иногда. — Я не об этом, — умирающим шепотом отзывается Тай. Его вновь прошивает острая боль, напоминающая о том, что этот человек, эта комната, этот дом — всего лишь подобие того, с чем он свыкся, сжился, что считал своим убежищем в клубящемся липком кошмаре. Ведь тот Джош сразу понял его, ему не надо было задавать вопросы, у него уже были свои ответы, своя сторона этой истории. А этот парень хорош, ничего не скажешь, хорош и заботлив, но Тай чувствует к нему что-то вроде ненависти. Потому что этот Джош за него решил, как ему, Таю, быть, и как жить дальше. Решил, что Тай будет жить, когда тот решился умереть. Сейчас сделать это будет сложнее. И Джозеф чуть не грызет выданное ему одеяло, чтобы не вцепиться себе в руку, чтобы не причинить себе бÓльшую боль. Он внезапно стал ценить свое тело — ту тень, что от него осталась, точнее. Израненное, измученное, но его. Может, есть в этом всем какой-то высший смысл? В этих смертях, в этих кошмарах, в этих мыслях, заволакивающих его разум непроглядными сумерками? Тайлер думает, что его нынешние мысли — типичная психология жертвы, оправдывающей своего мучителя. Он — жертва? Тай не знает. Соблазн чувствовать себя заложником обстоятельств бесконечно велик, но это — шаг в темноту, в тупик, и Тайлер с тяжелым вздохом признается себе, что он, пожалуй, приложил достаточно усилий, чтобы сойти с ума. Если не от капризов дурной Игры, так от собственной неприкаянности, отрицания жизни и семьи. Он мог попробовать все наладить, изменить, да, черт возьми, изменить свою жизнь, не становясь марионеткой, кукловод которой с садистским удовольствием разрезает веревочки, привязанные к его рукам, ногам и голове, не доводя надрез до конца. Нет, он расплетает их, теребит, но связь между крестом* и телом по-прежнему прочна, и Тайлеру ничего не остается, как подчиниться этой силе. По меньшей мере, пока. Пока он бродит один во мраке. Но после каждой ночи наступает рассвет, даже после полярной — и сейчас Тайлеру физически необходимо не просто верить — веровать в это. Он дождется своего рассвета, он выиграет, и первый день новой жизни посвятит своему Джошу. Тому, которого нет. Он вновь давится слезами, и этот Джош, видимо, чувствует или слышит всхлипывания, и не наседает, не требует рассказывать дальше. Понимает, видно, что сглупил, не то, что ударил, а основательно потоптался по больному. Кажется, он сдвигается ближе к Таю, но тот не смотрит в его сторону. Он лег сразу, как Джош начал витийствовать, лежит и сейчас, тараща глаза в потолок, будто пытаясь воплотить в жизнь совет, который чаще всего дают жертвам изнасилования — «расслабьтесь и получайте удовольствие». Одна хорошая ночь в месте, до смешения похожем на это, у него была, так почему в голову лезут мысли о жертве. Он ведь может встать и уйти. Может, но лучше утром, чтобы его никто не доставал, никто не искал. И он таится, даже дыхание, кажется, задерживает, чтобы создать иллюзию «меня здесь нет». Он делает вид, что спит, но Джош так не считает. Бог его знает, что считает этот Джош — Тайлер не хочет смотреть на него — но игнорировать его вопросы невежливо. Некоторые, по меньшей мере. Ведь, абстрагируясь от прочих факторов и глядя на ситуацию его глазами, Дан действительно спас ему жизнь и посвятил половину дня вразумлению нищего духом. Тайлер так и не признался, почему он прыгнул. То есть он сказал об этом косвенно, и умолк, как только речь зашла о том, чтобы рассказать историю целиком. Слишком абсурдной он видел свою историю — даже своими глазами, глазами главного действующего лица. Чего же требовать от других? Какого сочувствия или понимания? Пощечина — максимум, что может даровать ему отвергнувшая его среда. Этот Джош прерывает поток самоуничижительных мыслей самым бесцеремонным образом. Он действительно слишком разговорчив, но ведь он имеет право кое-что знать? Он пытается коснуться руки Тая, но тот отдергивает пальцы быстрее, чем понимает, что сделал. Ему стыдно за реакцию своего тела, и он умоляет — безмолвно — не спрашивать причин. Джош ворчит, придвигается еще ближе и громко шепчет: — А что ты еще обо мне знаешь? «То, что ты не даешь мне спать», — думает Джозеф. Он вспоминает того Джоша, с которым они спасались от раздирающего сознание страха в комнате, похожей на эту, и улыбается — едва-едва. Потому что воспоминания вместе с радостью приносят боль от потери, накатывающую, оглушающую, бьющую наотмашь. Совсем как этот Джош, когда вытащил его на берег. А тот ждет ответа, и Тайлер нехотя, шепелявя и смущаясь, отрывает от себя еще кусочек его личной тайны:  — У тебя на плечах веснушки. Он понятия не имеет, есть ли веснушки на плечах у этого Джоша. Он видел лишь кудри, которых он касался раньше, тоннели в ушах и пальцы, которые сплетал со своими. У Джозефа особенно трепетное отношение к рукам, да еще таким красивым. Видимо, потому, что его, гм, верхние конечности или, как сказал бы Заки, загребущие отростки, балансируют на грани между «уродливо» и «терпимо». Судя по тому, как дернулся Джош, а он дернулся, и вспыхнул наверняка, Тайлеру просто не видно, веснушки действительно были. «Теперь живи с этим», — хочется съязвить Тайлеру, но он молчит. Он слишком, быть может, великодушен, учитывая ситуацию, но бить ниже пояса он не будет. Он готов объяснить, откуда ему известны столь интимные детали, но только в том случае, если Джош его спросит. Джош спрашивает, но совсем не то, чего Тай ждет: — Получается, мы действительно спали вместе? — Угу. Тайлер предполагает, какое значение этот Джош вкладывает в слово «спать», и намеренно не поясняет свой ответ. Да, спали. Ведь действительно спали. Тай еще помнит, как Джош сопел, уткнувшись носом ему в футболку между лопаток. Свою же футболку, между прочим. Обнимал, как любимого плюшевого мишку. И неважно, что Тайлер тянул на животное в крайней степени неврастении — тот Джош был ему рад. Может, просто потому, что с ним он не чувствовал себя одиноким. Теперь не узнаешь, ничего уже не узнаешь. Тайлер и хотел бы обманывать себя дальше, но не получается. Это кто-то другой. Просто похожий. До ужаса прямо-таки. Джозеф задумывается: может, Игра тасует колоды, где все карты сплошь Тайлеры и Джоши, выкидывает рандомные пары и смотрит, как они приживутся в недружелюбной среде, а после убирает за ненадобностью. Жестоко, но похоже на правду. До Тайлера с громадным запозданием доходит — почему с ним вообще кто-то должен церемониться, если он успешно спускал свою жизнь, тратил отведенные ему дни не пойми на что, сдался апатии и унынию, зарос паутиной, как заброшенный дом, и… хватит уже об этом. Хватит. Оттого, что он очередной раз будет корить себя, ничто не изменится к лучшему. Скорее, наоборот — игре нужен его страх, его ужас, его боль, она питается ими, тянет из него жизнь, а потому — стоит заставить себя радоваться. Даже если это будет через силу. Говорят, главное — начать, так что… За этими размышлениями Тайлер пропускает очередной вопрос этого Джоша и тому вновь приходится дергать его за одежду, стараясь не касаться тела, и за это Тай ему благодарен. Он поворачивается к Дану, вопросительно глядя в его глаза, а тот тянет: — Ты ещё скажи, что мы с тобой целовались. — Господи, да чего ты прицепился-то?! Ну, было разок. — Джозеф не знает: то ли смеяться — над тем, как трепетно реагирует на его признания Дан, то ли изображать оскорбленную невинность. Он наблюдает за тем, как тот набирает в грудь побольше воздуха и сдувается, не решаясь задать самый главный вопрос. Джош явно в замешательстве, он боится возможных признаний, и все же решает идти до конца: — А тебе понравилось? Теперь в замешательстве Тайлер, потому что, блин, это нельзя было назвать поцелуем в прямом смысле, но он не скажет об этом Дану, пусть тот помучается. Он выбирает обтекаемую формулировку «если честно, я не успел понять». Вот так. Пусть сам решает, плохо это было или хорошо. Может, Тайлер был против поцелуя, и не прочь начистить ему мор… эээ… лицо, просто они сейчас в разных весовых категориях, Джош ощутимо сильнее, а инициировать собственное избиение Таю не хочется. То, что сейчас чувствует Тай, можно описать как злорадство, но он — помните? — великодушен. Он молчит. Но Дан не отстает и спрашивает совсем уж абсурдное: — А мне? «Что тебе?!» — мысленно кричит Тайлер, — «ничего не было, Господи, то есть было, но не для тебя, не с тобой, да лучше бы я целовался с тем Джошем, чтобы он не дал мне уйти и не дал потерять себя!». От этого предсказуемо хочется плакать, а плакать нельзя, потому Джозеф огрызается: — А ты не успел сказать. Шарахнулся в сторону и начал извиняться. — Зря я так. — Глубокомысленно подытожил Дан, и Тайлера накрывает истерика. Отвратительная, неприглядная, совсем не похожая на нервный срыв, каким его показывают в фильмах. Он давится — воздухом, слезами, хрипом, умоляет, упрашивает его отпустить, потому что он не может так больше, он уже подвел счета и должен перейти за черту, где пустота и отрицание.

***

Джош затыкает его старым, как мир, способом. Не целует, нет. Забыв о том, что Тайлера корежит от его прикосновений, он взметается и закрывает своей ладонью его кривящийся в судороге рот. От этого Джозеф психует еще сильнее и пытается отодрать пальцы от своих губ, но преимущество не на его стороне. Он не понимает, что с ним творится, почему эти касания выворачивают его наизнанку, у него нет сил. Теперь совсем нет, он хотел бы обморока, забытья, но вместо того чувствует шершавую ладонь на своем лице и слышит обжигающий шепот: — Если ты не заткнешься прямо сейчас, мне придется снова тебя ударить. Прости, это лучше, чем уговаривать успокоиться. «Так ударь!» — просит одними глазами Тай, — «Ударь! Сделай так, чтобы я окончательно утвердился — ты не он. Дай мне оплакать его — твоего двойника, на которого ты так отвратительно похож. Дай мне оплакать себя, дай мне боль для этих слез, ты ведь не жалеешь, не любишь меня, не дорожишь мной. Я псих, несостоявшийся самоубийца, я чуть больше, чем никто, я — воплощение греха, а ты ведь ходишь в церковь, пусть иногда.» Его ярость плещется в потемневших зрачках, а дрожь тела понемногу стихает. Наконец, Джош отнимает руку, стряхивает ее и беспомощно выдыхает: — Прости, по-другому было никак. Ты мог перебудить весь дом. Я не буду больше трогать тебя. Тайлер кивает и на всякий случай хочет отодвинуться в сторону, но Джош осторожно, через одеяло, будто Тай прокаженный, удерживает его подле себя. — Ты не должен быть один. — Откуда тебе знать? — Тайлер звучит ужасно жалко, самому тошно, но он не допустит, чтобы этот Джош очередной раз что-то решил за него. Да хотя бы тот и прав, Тайлер все равно будет отрицать. Он готов грудью встать на защиту Игры, сколько бы горя она ни принесла ему, — людей он боится гораздо больше. Как тот… Джош. Он надсадно хрипит, надеясь, что это позволит расставить все точки над i и его оставят до утра, чтобы после навсегда отпустить. — Я не был один. Я был с ним. А теперь его нет. — Но ведь… получается, он — это я? — Джош робко усмехается, будто и сам понимает, что говорит бессмыслицу, но среди психов лучше быть психом, вот он и несет чушь, притворяясь, что так и надо. Но Тайлер отрицательно качает головой. Нет. Нет. Он не спутает их никогда. Он будет помнить его всегда. Попытки оперировать категориями абсолюта свидетельствуют о незрелости разума, но Тайлеру все равно. Он сипло просит дать ему уснуть, потому что слушать — и говорить — слишком тяжело. Дан с горячностью извиняется за свое любопытство и умолкает. Тай закрывает глаза и заставляет себя шагнуть в сон, каким бы он ни был. Ему снится этот же дом, залитая солнцем комната, Джош — почему-то с розовыми волосами, почему-то за барабанами, а не с бас-гитарой, но он такой милый, такой домашний там, что Тайлер интуитивно чувствует — это его Джош. Он хочет его обнять, тянет к нему пальцы, чтобы коснуться ямочки, чтобы обозначилась на щеке, но пальцы встречают пустоту, и сон срывается в гулкое, безжизненное ничто. Тайлер не знает, что он тянул пальцы на самом деле, и Джош, который никак не мог уснуть, заметил это движение, и дотронулся до его руки своей — через полотно одеяла, не решаясь спровоцировать очередной припадок. Он не понимал, что случилось с этим странным незнакомцем, какое потрясение он пережил, почему так смотрел на него — с отчаянием и надеждой вначале, с пустотой и скорбью после. Кого он искал в нем? С кем хотел встретиться? Вопросы теснились в голове, прогоняя сон, и Джош ворочался, стараясь не потревожить своего гостя, которого представил матери как друга. Может, до всей той хрени, что свалилась на его голову, он был нормальным парнем, сейчас не узнать. Навязываться к нему со своей приязнью сейчас слишком… слишком. Будто единственное, что в Джозефе может представлять интерес, его несостоявшаяся попытка самоубийства. Да, Джош никогда раньше не дружил с суицидниками, он не знает, о чем с ними говорить, но этому парню определенно нужна помощь. Другое дело, что тот не хочет ее принимать. Дан уверен — Джозеф пошел с ним только потому, что был под действием шока — оттого, что чуть не утонул, и еще оттого, что узнал в нем своего покойного, видимо, друга. Дан поежился. Представлять себя покойным не очень-то хотелось, совсем не хотелось. И все-таки было чуточку завидно — никто из его друзей не относился к нему так, как Тайлер относился к тому Джошу. То есть к нему. Господи, чего же так все запутано? Он со странным сочувствием посмотрел на спящего Тайлера, поправил сбившееся было одеяло и, не удержавшись от искушения, дотронулся до волос кончиками пальцев — так, что сам почти ничего не почувствовал. Тайлер повернулся во сне и прошептал: «не оставляй меня, Джоши», обращаясь, верно, к кому-то в своих видениях. Но этот Джош грустно усмехнулся: «как я тебя теперь оставлю?»

***

Утром Тайлер подскочил и начал собираться. Джош почти не удерживал его, предоставив это матери — та и слушать ничего не хотела, не согласившись отпустить Тая без завтрака. За чаем она встревоженно присматривалась к нему и со вздохом заключила: — Ты плохо выглядишь, Тайлер, видимо, все-таки простыл вчера! Вот до чего ты доигрался, Джош! Тайлер дергается, но он должен держать себя в руках, потому он пинает Дана под столом, чтобы тот молчал, и сбивчиво оправдывает его, перекладывая вину на себя. Он ведь взрослый, сам должен был понимать, что будет, если пересидеть в холодной воде. Миссис Дан мягко улыбается ему: — Вы оба еще такие дети. Приятно, что ты готов отвечать за свои поступки, и все же Джош мог бы лучше позаботиться о тебе. — О, мэм, поверьте, он сделал все, что мог, — заверяет ее Джозеф, а та смеется. — Ты такой вежливый молодой человек. Я так рада, Джошуа, что ты встретил замечательного друга, надеюсь, он повлияет на тебя. Джозеф скованно кивает, а Джош улыбается во все тридцать два. Джозеф идет в прихожую, где встречается с еще одной проблемой — он ведь пришел в носках. Дан молча протягивает ему потасканные, но еще целые кеды. Тай благодарит кивком и садится на пол, чтобы их зашнуровать. Джош обтирает спиной стену и весело заявляет: — Слышал, тебе велели влиять на меня! Тай пыхтит: — Я думаю, мы пропустим этот этап, как необязательный. Полагаю, себя ты устраиваешь на все сто. — И даже больше! — горячо уверяет его Джош и хохочет. — Куда уж больше, — вздыхает Тайлер и поднимается на ноги. Кеды не давят и особо не хлябают, они почти по ноге, и он скованно обещает их как-нибудь вернуть. Дан отмахивается: — Оставь себе. Слушай, Тай… раз уж все так по-дурацки сложилось. Я не знаю, кто тот Джош, которого ты звал во сне, и я вряд ли могу его заменить, но… если что, я рядом. Слышишь? Если ты решишь снова пойти к мосту, или к краю крыши, или… сделать с собой что-нибудь еще, просто приди ко мне, хорошо? Я не осуждаю тебя, клянусь. — Рядом, говоришь? Так же рядом, как звезды. — Джозеф почти уходит, но у самой двери останавливается. — Спасибо тебе. И… не ищи меня. Знаешь, тому… — он спотыкается, но заставляет себя продолжать, — тому Джошу я оставил свой адрес. Но он ни разу не пришел ко мне. Я боялся, что он подумает что-то не то, хотел, чтобы он видел во мне только лучшее. Сейчас я думаю, что был дураком. Друзья на то и друзья, чтобы видеть нас… любыми. Он окидывает Дана взглядом, полным тоски, и бросает: — Береги своих друзей, Джош. Он уходит, а Дан смотрит ему в спину, силясь понять, о чем важном пытался, да так и не сказал ему ночью Тай.

***

Тайлер возвращается домой и уходит к себе. Он привычно смотрит в окно днем, привычно видит кошмары ночью. Все те же, с единственной переменой в них — сейчас он один. Один бродит по залитым солнцем холмам, не чувствуя — в прямом смысле не чувствуя, потому что их нет — ног, один пробирается между застывших призраков в одной из комнат дома на холме, откуда пытался сбежать, испугавшись горящих глаз, один дышит на пыльное зеркало и протирает его рукавом, потому что ему в прямом смысле до смерти интересно, каким он увидит себя в своих снах? Но он не видит себя, потому что просыпается. Как обычно, в своей постели. Его руки снова черны, они почернели в ту ночь, когда он попытался, но не смог рассказать Джошу все, что пережил, впустив Игру в свою жизнь. Он не пытается оттереть или разодрать их — это уже было, и принесло лишь боль, а боль — не то, что Джозеф стремится испытывать 24/7. Его изводит ожидание следующего квеста от игры, но та лишь напоминает о себе повторением однажды показанных локаций. Лес, дорога, лед, гончая, пожар, смерть, смерть, смерть. Тайлеру впору рисовать черточки — сколько раз за свою жизнь он умер, но он не делает этого. Он не сидит за компьютером, и даже домашние задания делает от руки. Он ходит в библиотеку, ходит в магазин, ходит сдавать тесты в школу, и все это молча, не поднимая головы, стараясь ни с кем не говорить. Мать порой предлагает показать его врачу, но Тайлер зло хамит «показывают обезьян в зоопарке» и она, обидевшись, демонстративно не замечает его. Тайлеру от этого еще хуже, еще холоднее, но он не может признаться, не может открыться, потому что в этом городе нет того, кто поверит ему. Об этом Джоше он старается не вспоминать, потому что тот его друг — не ключ, с которого запросто можно снять дубликат. Он был уникальным, тот Джош. И Тайлер порой зовет его — тихо, чтобы никто не услышал. Он смотрит на звезды и разговаривает с тем, кто навсегда покинул его. Это тихое сумасшествие длится до первых школьных каникул осени. В середине октября Джозеф слышит, как мать зовет его: — Тайлер, спустись, к тебе пришел друг. Ее голос звучит устало и встревоженно, Тайлер вскидывается, и думает, что, верно, раз Игра перестала получать от него страх, она взялась за его родных, но он их не отдаст. Он бежит вниз, чуть не падая с лестницы, и влетает прямо в руки Дана, который ловит его внизу. — Так торопился ко мне, да? Джозеф фыркает. Этот придурок умудрился его напугать. То есть не придурок, конечно, в этой комнате звание придурка определенно принадлежит ему самому, и все же. Он сухо велит Джошу подниматься за ним, одновременно отвечая матери, что о чае позаботится он сам, мысленно добавляя «черта с два». В своей комнате он предлагает Джошу стул, но тот садится на пол и с интересом смотрит на Тайлера. Тот пытается выглядеть недовольным, но быстро сдается и, уставившись взглядом на свои руки, спрашивает: — Как ты меня нашёл? Дан тяжело вздыхает: — Я хотел бы соврать про телефонный справочник, но вот. — Он тянется и кладет Джозефу на колени листок с изображением красноглазого человека в черном, знаками морзянки, припиской «тут» и адресом. — Нашел за шкафом, когда мама заставила меня прибраться. Тай осторожно, ногтями, берет листок, смотрит на него с обеих сторон, затем на просвет, хмыкает, трет лоб, на котором проступила испарина, откладывает записку в сторону и бормочет: — Знаешь, лучше бы ты воспользовался справочником. Дом, где я живу, находится не на Лейн-стрит, и это не мой почерк. — И значит?.. — Дан внимательно смотрит на него. Тайлер криво усмехается и протягивает ему руку, чтобы пожать. — И значит, ты в Игре.