The Game of BLRFC

Лежать неудобно — диван старый и жесткий, вытертое, истончившееся местами покрывало не греет, но Тайлер не хочет открывать глаза и вставать. Он хочет остаться там, но предательское тело напоминает о себе, и, с трудом разлепляя глаза и морщась от боли в мышцах, Тай плетется наверх, в ванную. Он мельком оглядывает себя в зеркало и морщится. Ничего нового — та же чернота, затянувшая кисти рук и обвившая шею, те же красные прожилки на белках глаз, та же нездоровая худоба. Тайлеру еще далеко до наглядного пособия по анатомии, но при желании ему уже можно пересчитать ребра, о тазовые косточки можно ушибиться, а ключицы грозят порвать кожу. Ему все равно. Едва шевеля стылыми пальцами, Тайлер моется, натягивает футболку, что слишком свободно повисает на нем (он старается не думать об этом), влазит в джинсы и плетется наверх. Он чувствует голод, но отстраненно, будто бы тело, что он заставляет подниматься по лестнице, принадлежит не ему. Это страшно, но Тайлер, кажется, привык. Он надеется, что его не сочтут слишком странным из-за того, что он старается не появляться на кухне и ест у себя. К нему не носят подносы, но мать уверена, что ее старший сын не морит себя голодом. У него ведь нет причин, так? Тайлер, честно сказать, не уверен. Он запутался. Он увяз в противоречивых мыслях, ему не с кем посоветоваться, он никому не готов о себе рассказать, наперед уверенный — его не поймут. Он сидит и учится, скользит глазами по строчкам книг, с третьего, а то и пятого раза проникаясь смыслом объединенных предложением слов. Тайлер не понимает, для кого он учится — наверное, для собственного спокойствия. Просто делает это, чтобы к нему было меньше вопросов. Вечерами, когда родные, стремительно переходящие в статус «соседей, с которыми ты живешь в одном доме и ничерта не знаешь о них», уходят в гости или на прогулку, куда давно не зовут Тайлера, он уходит в подвал. На выходных, когда семья уходит в церковь, он проводит в подвале почти целый день, показываясь на глаза только для того, чтобы его не искали. Насколько хорошо ему там, во снах, которые он старается продлить, сжавшись под одеялом, что ничуть не согревает, настолько плохо в реальном мире, что скрипит на зубах надоедливыми поучениями, подколами брата и сестры и замечаниями прохожих. Тайлер все чаще натягивает на голову капюшон и прячет руки в карманы. Он не хочет смотреть в глаза, не хочет, чтобы кто-то ловил его взгляд. Матери не нравится — в этих своих балахонах, как она называет безразмерные толстовки и куртки, ее сын сливается с приверженцами субкультур, о которых говорят с пренебрежением и опаской. От прямого порицания ее удерживает лишь полное отсутствие боевого раскраса на лице Тая и проколов на теле. Он не подводит глаза, не дырявит уши, не выстригает волосы невообразимым способом — он обычен настолько, насколько она хотела бы его видеть таким. На единственное замечание, и то — не замечание даже, предложение — сменить стиль и одеваться, как принято, Тай с досадой отвечает: «мам, так принято среди моих друзей». В ответ ему читают лекцию о том, как важно быть собой и не пытаться стать «такими, как все», сдобренную обещаниями взяться за него, как следует. Тайлер вяло кивает и уходит к себе. Он досадует на то, что привлек к себе излишнее внимание матери, и понимает, что теперь усыпить ее бдительность так просто не удастся. Она чаще заходит к нему, когда Тай сидит у себя. Смотрит на него, улыбается, задает вопросы, не требующие ответа, и вроде бы все хорошо, но он ловит ее взгляд, направленный на локтевые сгибы, и психует. В очередной раз он срывается: — Мам, я не ширяюсь! — Что за слова, Тайлер! Почему ты так говоришь со мной?! Формально он обидел мать, но что-то сухое, царапающее горло, не дает извиниться. Мать уходит вниз, а через полчаса в комнату заглядывает сестра и называет его «уродом и дебилом». Зак, отворивший дверь пинком, обзывает его куда более грязными словами. Тайлер показывает ему неприличный жест и посылает брата куда подальше, используя обороты, подслушанные у… этого Джоша. Некстати накатившее воспоминание, от которого щиплет в глазах, прогнать не удается. Оно захватывает мысли, накатывая волнами: так звучит голос Джоша, так выглядит его ироничный прищур, так он разминает руки, так смеется, запрокинув голову, так… делает все то, чему нет места в его, Тайлера, жизни. Тай помнит, что включил номер Дана в черный список, поэтому не удивляется молчанию телефона. Ему никто не звонит. Звучит, как в дешевой мелодраме, являясь, по сути, второсортным ужастиком. Низкобюджетной халтурой. На несколько секунд Тай испытывает сожаление — при всех своих особенностях (язык не поворачивается назвать их недостатками) Джош был теплым, он грел, он радовал. Он смотрел на мир одновременно язвительно и доверчиво, и надо же было Таю оттолкнуть единственного человека, который — с оглядкой, с оговорками — но все же верил ему. — Ты такой умник, Тайлер! — вновь дерзит он себе, и кривит искусанные губы. Тай не знает, как звучит сигнал исходящего вызова для абонента, которого занесли в черный список. Он надеется, что это не говорится в лоб — типа, «чел, ты конкретно меня достал, и не звони мне больше». Потому что Джош не достал (разве что самую малость). Тай хочет уберечь его от себя. От холода и мрака, которыми добровольно наполнил свою кажущуюся никчемной жизнь. Он уже понял, что не сможет прогнуть под себя весь мир — слишком много несогласных, способных уничтожить его походя, потому он замкнулся в пределах комнаты. Собственно, в этом Игра как раз неповинна — отчуждение началось задолго до того, как изнывающий от скуки Тай кликнул по ссылке с вопросом. Но он ведь пытался? Честно, пытался. Быть полезным своей семье. Быть заинтересованным в отношениях с кровно близкими людьми. Быть хоть чуть-чуть таким, каким его хотят видеть. Лучше, чем тогда, и уж тем более, лучше, чем сейчас. Мать по-прежнему заходит к нему вечерами, спрашивает, как его успехи в учебе и что он планирует делать после окончания школы. — Нельзя просидеть всю жизнь взаперти, Тайлер, — увещевает она его, и он, натянув на лицо приличествующую случаю маску, кивает и соглашается. Он не думал, просто не думал. Она качает головой: — Мы любим тебя, Тайлер, но ты должен прожить свою собственную жизнь. Это не угроза, но по спине Тая пробегает холодок. Больше всего на свете он хотел бы остаться в покое, но и в этой малости ему отказывают. Мать снова и снова заглядывает к нему, не спрашивает, а сообщает о том, что он должен пойти — с ними в церковь, с ними к знакомым, с ними на школьный праздник. Тайлер мотает головой в ужасе, он не хочет никуда идти, но его не спрашивают. Он в ужасе мечется по комнате, пытаясь найти объяснение внезапному вниманию, додумывается до совершенно фантастических причин, самой нереальной из которых искренне считает то, что его любят и поддерживают. Он был бы рад этому, честно, но хрупкая, как лед на лужах, надежда разбивается от ядовитого плевка Мэдисон: — Соседи спрашивали про тебя, и маме пришлось оправдываться. Урод, я тебя ненавижу! Плечи Тая трясутся. Он хотел бы сказать сестре, что не стоит так утруждать себя — ведь вряд ли кто-то ненавидит его сильнее, чем он сам. Но той неинтересен его жалкий лепет. Она выметается из комнаты разъяренной фурией, оставляя Тайлера беспомощно хватать воздух.

***

Утешение приходит к Таю во снах, с первыми шагами по промерзшему, покрытым наледью, коридору. Теперь его устраивает решительно все — разбиваемый нервными вспышками искрящих ламп полумрак, пустой холодный дом, рассохшееся, но еще певучее пианино, и странный звук, что издает падающая из крана вода. Порой дом встречал оглушающей тишиной, что, казалось, втягивала в себя, запечатывала рот, не давая сил вскрикнуть, и тогда Тай маялся, искал ту самую дверь, не находя ее без своего потустороннего проводника. Он силился и никак не мог понять, куда исчезает то существо, сущность, что ненамного плотнее воздуха, чей облик так схож с дорогим его сердцу человеком, в реальность которого он верил так сильно, как не верил даже в Санту. В такие ночи он, измученный блужданием по дому, что путал его, пугал своей изменчивостью, аморфностью и текучестью, опускался на порог комнаты с пианино спиной к окну, и молчал, отстраненно глядя на струйки пара, в который превращалось его дыхание, пока что-то не вытолкнет его в режущий глаза свет дня по эту сторону сна. После таких тянущихся, как смола, ночей, он выглядел хуже обычного — руки подрагивали, стоило Тайлеру услышать резкий звук, под глазами набирали цвет синяки. Мать обеспокоенно поглядывала на него, задавая вопросы, на которые Тайлер отвечал невпопад, чаще всего соглашаясь, лишь бы от него отстали. Дни, когда он бродил один в доме, наполненным холодом, тьмой, присутствием чего-то недоброго, изматывали его, и он вновь, как в самом начале, пытался не спать. И так же, как в самом начале, не выдержал больше трех дней, и провалился в небытие. Снова дом, снова лампы, снова пустота, но стены и окна, будто грибком, были затянуты черно-белым пульсирующим рисунком. В висках заболело, перед глазами мельтешили мушки. Тайлер зажмурился и, ведя вдоль стены кончиками пальцев, неуверенно шагнул вперед. Он поставил ногу, не глядя, и поехал вперед, стремительно теряя опору. До последнего Тай надеялся, что руки — те самые, ледяные, близкие, нужные — подхватят его, но этого не случилось. Он упал, изломанный, истерзанный, задавивший глухой крик. Растянутая нога наливалась багровой болью, била в висок, вызывала тошноту, и Тай с ужасом подумал, что выверни его тут — и у него не будет сил, чтобы отползти. Он истерически хохотал, не замечая стекающих по воспаленной коже слез. Он умирал от страха, он сходил с ума, потерял друга, разрушил все, что связывало его с семьей, превратился в тень самого себя, но эта малость, бунт тела, сломила его. Тайлер подтянул к себе ногу, привалившись к дверному косяку, рядом с которым упал, и медленно дышал, заставляя себя успокоиться. Все эти дни, недели, месяцы он заставлял себя успокоиться, все больше впадая в панику при этом. Сейчас у него не осталось сил. Никаких. Он принуждал себя дышать, чувствуя, как холодный, с неприятным привкусом затхлости, воздух, разъедает легкие. Тай сидел так, не замечания течения времени. В этом доме, на улице, которой не было на карте города (он проверял), время было подобно воде в заболотившемся пруду. Казалось, что, лишенное входа и выхода, запертое, будто нечто вещественное, время гнило, вызывая галлюцинации. Тайлер смотрел в белесую полоску дверного косяка перед собой и видел себя — как смотрит расширенными от ужаса глазами на телевизор, из динамиков которого равнодушный механический голос потребовал, чтобы он вернулся в комнату. Себя, выбежавшего из аптеки, с белым, будто присыпанным мелом, лицом. Себя, бредущего по пустым, лишенным голосов и звуков, улицам, ведомым предчувствием встречи с кем-то, кто «ему дан». Себя, тряпичной куклой падающего с крыши. Себя, застывшего напротив старого, некогда синего, а ныне — облупившегося коттеджа на Лейн-стрит. Себя — медленно отцепляющего пальцы от ограждения моста и ударяющегося о воду. Ни одного момента радости, воодушевления или надежды. Только страх и отчаяние. Этого ли он искал для себя? К этому ли шел? Есть ли у него шанс выиграть — как он хотел того, как обещал Джошу?.. Плечо обожгло холодом, в полумраке за спиной Тайлера возникла фигура, чуть бледнее, чем свет, чуть плотнее, чем воздух, как мрамор, ледяная, и столь же совершенная, как античные статуи, из того же мрамора созданные. Тайлер не был хорош в красивых словах, не умел складывать их так, чтобы зацепить струны в чьей-то душе, но после всего, что выпало на его долю, он умел ценить мгновения счастья. Как с Джошем. Как с мороженым. Он улыбнулся, вспоминая, чем в обоих случаях обернулось поедание мороженого в комнате друга. Тут же ледяной палец коснулся щеки, будто стирая с нее каплю… или слезу. До того, как к нему прикоснулась кисть чуть теплее льда, Тай упоенно жалел себя, оплакивая все, от чего отказался в своей жизни. И тут, снова, как отклик на отчаянную мольбу, это касание. Не оборачиваясь, Тайлер спросил, вдыхая через слово, сцепляя зубы, стараясь не рваться прочь из ледяных объятий: — Это же ты, Джош? Ты? Молчание. От пыли свербит в носу, веки чешутся и Тай ожесточенно трет их рукой. На кухне от крана отрывается капелька воды и разбивается о раковину. По дому проходит рябь и Тайлер медленно поворачивается, внутренне готовый увидеть пустоту. Но там не пустота. Там Джош. Тот, кого он привык считать Джошем — с этими его сумасшедшими глазами, обрамленными красным, с покрытыми изморозью бровями и частицами льда на ресницах. С непременным пышным шарфом, небрежно намотанным на горло. Тайлер очень хочет протянуть руку, коснуться, растянуться тут же, на полу, и положить голову на колени. Самому стать таким же — горделивым и безэмоциональным. Он подается вперед, втайне желая, чтобы его поймали, чтобы его тело не прошло сквозь пустоту, чтобы эта потусторонняя красота была на самом деле, хотя бы тут. Его ловят. Притягивают, и холод прокрадывается сквозь одежду, но это не имеет значения. Стараясь, чтобы зубы не слишком стучали, Тай спрашивает вновь: — Ты хотя бы реальный? Или я выдумал тебя, как выдумал все вокруг? Ведь ни дома, ни улицы не существует на самом деле! Горячее дыхание паром вырывается из его рта и на мгновение Тайлеру кажется, что пальцы, бережно лежащие на его щеке, оплавляются. Он испуганно дергается, но его личное ледяное совершенство не понесло никакой утраты. Его «Джош» так же прекрасен, и это еще сильнее подтачивает уверенность Тая в сохранности своего разума. Он не надеется на ответ, но у его уха звучит шепот «Я реален, как реален ты». — А если я пропаду… если… если умру, — прерываясь, долго не решаясь вытолкнуть изо рта слово «умру», шепчет Тайлер, — ты пропадешь тоже? — Почему ты приходишь сюда? — ледяные губы задевают мочку уха и Тайлер ежится — скорее от странных ощущений, нежели холода. Потому, верно, он ерничает: — Влюбился, наверное. Быстро добавляя: — Я всегда прихожу сюда во сне. — Но ты ведь можешь выйти. Дверь, помнишь? Тайлер качает головой: — Если я уйду, я не встречу тебя. А без тебя я не хочу. Молчание звенит от натяжения, и Тайлер рвет эту струну, страстно шепча: — Я искал тебя, я терял тебя, я не мог без тебя, и я вновь нашел тебя. Я не хочу уходить. Ледяные губы касаются лба, морозят веки, бережно скользят вдоль скулы и отрываются, оставляя лишь саднящее воспоминание. Тайлер тянется вперед, он не согласен оторваться так скоро. Да, эти губы несут холод, но на фоне холода, сжирающего Тая изнутри, они горят, разгоняя сердце прикосновениями. Через гул крови в ушах он слышит «ты не можешь оставаться здесь», и мотает головой. Он может. Может, если будет тот, ради кого стоит оставаться. Он до безумия хочет снять с «Джоша» этот колючий шарф, обнажить его горло, почувствовать, как под кожей бьется жилка, увериться в реальности не только духа, но и тела. Он готов придумать какое угодно объяснение, ему так нужна уверенность! Но тот, кого он хочет держать в своих руках, ускользает, расплывается, тает в бело-черной ряби, разрядом тока бьющей по оголенным нервам.

***

Проснувшись в своей постели, схватив воздух посиневшими губами, Тайлер заставляет себя включить компьютер. После того, как мир за дверью дома стал слишком пугающим, он предпочитал следить за происходящими там событиями через интернет. Сейчас он настроен чуть более решительно, а потому открывает почту и социальные сети. Ничего. Гребаное ничего. Пустота во всех измерениях неевклидовой геометрии. Кляня себя, испытывая жгучий стыд, будто он собрался не серфить нужную ему информацию о человеке, а снять шлюху через веб, Тайлер набирает в поисковике имя Джоша. Он ошибается, выбивая «и» вместо «о», шипит, сбрасывает ложные результаты и морщась, будто каждое прикосновение к клавиатуре причиняет ему боль, все-таки набирает сочетание слов «Джошуа Дан Коламбус Огайо». В ворохе выпавших ссылок он выцепляет самую свежую новость, гласящую о планируемом выступлении маленькой группы в канун Дня Благодарения. Становится легче — тот Джош, что пытался наставить его на путь истинный, добился, чего хотел, пусть и не в том масштабе, который был ему нужен. Тайлер рад за него. Он вновь говорит себе, что так было правильно. Он не мог оставить Джоша подле себя. Он не мог позволить ему остаться в этом дерьме, по недоразумению названному Игрой. Живот сводит от голода, перед глазами мельтешат круги, но ничего съестного в комнате нет. Нехотя Тай спускается в кухню, уговаривая себя, что это просто принт, просто цвет, просто кухня, где есть еда. Он ставит рекорды, не только заходя в кухню, чтобы сделать чудовищно кривой бутерброд, но ставит чайник и сидит, съежившись тут же, за столом. Мать заходит в кухню и сдавленно вскрикивает. — Я уйду сейчас, — бурчит Тайлер, но мать торопливо осаживает его: — Сиди, я как раз хотела искать тебя. В канун Дня Благодарения в нашем приходе будет ярмарка. Дорогая Мэдисон испечет свое знаменитое печенье, и очень важно, чтобы мы все пришли поддержать ее. Тайлер ворчит: — Может, не стоит и позориться? Нести пригорелые комки теста добрым людям на смех? Ну то есть я пойду, если смогу убедиться в том, что ЭТО можно есть. И он демонстративно протягивает ладонь. Мэдисон шипит раздраженно, что не даст за так даже крошечки. Она слишком много вложила в это печенье, чтобы раздаривать его обалдуям. Мать для вида выговаривает ей, но Тай в глубине души понимает, что сестра права. В назначенный день он, замотанный в найденный на полке в прихожей шарф, отправляется с родителями, братом и сестрой в церковь, рядом с которой устроили ярмарку. Он старается не думать о том, что клуб, где будет играть Джош, находится не так далеко, и он мог бы заглянуть туда — только чтобы послушать, какой звук издает тарелка, когда ее касается барабанная палочка, направленная уверенной рукой. Чтобы сравнить этот звук с мелодией из своего сна. Во дворе прибавляется людей, они галдят, и Тайлеру все сильнее хочется сбежать, но он держится, уговаривая себя постоять еще немного, совсем немного, ведь Мэдисон действительно приятно, и осенний воздух такой вкусный, пусть и холодный, холоднее, чем казалось, когда он только вышел из дома. Тайлер изо всех сил уговаривает себя, что все в порядке. Перед глазами не мельтешит ничего бело-черного, нет никаких странных людей с неприятно-желтыми зубами, где-то с ним есть Джош, его Джош, и все не так плохо. Не так плохо же, правда? Он не понял, как случилось, что толпа оттерла его от прилавка, где среди товарок стояла с печеньем Мэдисон, как он оказался в центре двора, где юноши в футболках с логотипом Союза Христианской молодежи обходили подростков, дарили шарики, флажки, значки, раздавали листовки с планами работы клуба на декабрь. Тайлер не понял, как получилось, что его, сторонящегося людей, избегающего контакта с ними, хлопнули по плечу и весело спросили «Хей, ты готов изменить свою жизнь?». Тай не понял, как он отшатнулся в попытке убежать, как упал, и его окутала многоголосая, истерично кричащая, гулко шепчущая темнота.