Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что, вопреки безмолвному приговору в глазах отца, она далека от поражения. Напрасно серджо советник считает, что её устремления и амбиции будут заживо похоронены в этом
крайне невыгодном браке. Конечно, не о таком супруге мечтала Эланда, рисуя в воображении годы счастливого, радостного замужества. Идеальный жених, живший доселе в её фантазиях, вобрал в себя стольких героев легенд, исторических хроник и сальных бретонских романов, что просто не мог существовать в реальности. Он был — и Индорил Неревар, ведущий за собой весь Ресдайн, и Морэйлин, огнём и мечом очистивший Морровинд от захватчиков-нордов, и Ночной Волк, умеющий равно любить и жертвовать…
Рассчитывать встретить подобного мера въяве было бы со стороны Эланды редкостной глупостью.
Эланде Релви не так уж давно исполнилось восемнадцать, но юный возраст редко когда вредил ясности её мыслей. Она всегда понимала, что с золочёной мечтой её супруг никогда не сумеет сравниться, и загодя готовила себя к разочарованию.
Проблема была лишь в том, что разочарование, с которым она в итоге столкнулась, оказалось куда как откормленней и свирепей, чем представлялось прежде оптимистичной мутсэре Релви.
Не сразу Эланда решилась бросить вызов судьбе и отцу, не сразу поверила в то, что сможет добиться победы. Сначала было неверие, что приползло, как змея, и угнездилось в груди. Шёлк простыней привычно холодил кожу, и горела щека, раскрашенная отцовской пощёчиной, а Эланда лежала в объятиях ложно спокойной, ласковой тишины и думала: как это? Как это так, что отец больше не видит в ней пользы? Конечно, она ошиблась, она просчиталась, но разве одна ошибка может разом перечеркнуть всё то, чего Эланда способна достигнуть? Она по-прежнему дочь рода Релви; Закон и Земля одарили её не одной только гордостью и невещественной знатностью, но красотой, и умом, и обаянием. И если избавиться как-нибудь от некстати прижитого с Танвалом Индри ребёнка, Эланда будет свободна и непременно сумеет выковать для своей семьи крепкие и многовыгодные альянсы.
Так или иначе, а ребёнок уйдёт — месяцев через семь, при самом плохом раскладе — и прежняя жизнь, блистательно-беззаботная, легкокрылая жизнь снова сможет вернуться к Эланде. Но почему же отец готов так легко отказаться от дочери? Выбросить, точно осколки дешёвой тарелки, без всякого сожаления? Отдать её, словно бессмысленно-тусклый довесок к ещё не рождённому чаду — к Танвалу Индри?
О, нынче Эланда знает об этом мере намного, намного больше — от слуг, и от матери, и от нечастых гостей, — и новые вести горчат перезрелой тревогой.
Танвалу двадцать семь, и он – единственное дитя ныне покойных Дроноса Индри, младшего сына серджо советника, и Брелии Отрелас, редоранки родом из Черносвета —
и родом не слишком-то блещущей. Их брак не был особенно выгоден ни для одной из сторон: влиянье Отреласов не простиралось дальше родного города, а младший из четырёх сыновей советника Индри не мог предложить семье своей благоверной ни денег, ни власти. Впрочем, это не стало препятствием для союза.
«Забавное и причудливое созвучие, – думает Эланда. – Младших детей более-менее знатных семей и отпрысков мелких и малозначащих, не слишком честолюбивых родов клеймит одно и то же тавро. Закон и Земля одаряют их менее щедро, и оттого от них ожидают меньшей ответственности».
Союз Дроноса Индри и Брелии Отрелас не навредил их семьям, но также и не принёс никакой ощутимой выгоды. Они поженились и жили на юге Велотиса — в маленьком поместьице, купленном на скромное приданое невесты и свадебные подарки — скучной и унылой жизнью.
Единственной хоть сколько-нибудь примечательной главой в их семейной истории оказалась смерть. Корабль, на котором супруги Индри плыли в Эбонхарт, затонул — в спокойном, обычно бесштормовом Внутреннем море; их сыну было тогда пятнадцать лет.
До своего совершеннолетия Танвал жил в Велотисе, а после оставил имение на управляющего и переехал в Морнхолд, поближе к родне отца. С кузенами и дядьями отношения у него не заладились… во многом как раз потому, что — на зависть родным! — у него всё прекрасно заладилось с дедом. Серджо советник, мер не особо общительный и сердечный, проникся к внуку неподдельной симпатией.
Серджо советник, кажется, по-настоящему дорожит компанией своего тёзки, поэтому Танвал попеременно живёт то в Морнхолде, просаживая там свою месячную ренту, то в дедовом поместье, пользуясь гостеприимством старого мера и якобы помогая тому в делах. И с этим… с этим, пожалуй, можно работать.
Жених из Танвала Индри, прямо сказать, не то чтобы перспективный, но Эланда боялась худшего. Точного годового дохода его поместья девушке так и не удаётся узнать; однако Танвал всё-таки не настолько беден, как представлялось ей поначалу, и это радует.
Причин для радости у мутсэры Релви нынче не так уж и много.
Вначале Эланда просто не может поверить, что отец решил её так наказать и тщетно надеется, что это какая-то затянувшаяся, извращённая шутка. Но приготовления к свадьбе идут полным ходом, и деться от неизбежности будущей госпоже Индри попросту некуда.
Эланде шьют подвенечное платье, и, возвращаясь с очередной примерки в свои покои, она вдруг чувствует, как медленно, очень медленно, невероятно, чудовищно медленно разлетается на куски её разбитый вдребезги мир. Да и сама она – расколота, изменена безвозвратно. Ничего уже не будет как прежде, ни-че-го: старая жизнь исчезнет, как и исчезнет данмерка, звавшаяся
Эландой Релви.
Вскоре её убьёт, предаст Забвению страшная незнакомка –
Эланда Индри. Кем она будет? Кем будет эта женщина, из-за которой Эланду Релви приносят в жертву порядку и благопристойности?
Кем она будет?
Тварь!
Эланда, задыхаясь от подступающей к горлу злости, смахивает с туалетного столика вазу. Мутная, какая-то зеленоватая даже водица вмиг пропитывает густой рихадский ковёр.
Рыхлые, мягкие лепестки рассыпанных по полу георгин похожи на мёртвую плоть — на лохмотья розового мяса.
А черепки — торчат, как голые кости.
Мутсэра Релви тяжело опускается на кровать и, разбито-опустошённая, комкает узорчатое покрывало. Истерики — ярость, спущенная с цепи, — не принесут ей пользы. Эланде не выбраться, не выпутаться из этого положения, и нерождённый ребёнок серым холодным камнём тянет её к земле. Эланда думает: длинная спица, или, скажем какая-нибудь… кочерга? Или упасть с лестницы? Напиться духов — в жадной надежде вытравить из утробы столь отвратительный для неё плод?
Но всякая жертва будет напрасной, разве не так? Даже успешно избавившись от ещё не родившегося ублюдка, Эланда, возможно, ненадолго его переживёт — или же безвозвратно, вдребезги разобьёт своё тело. И что в итоге? Блеклая, жалкая месть, не способная возвратить сэре Релви прежнюю беззаботную жизнь.
От брака с Танвалом Индри Эланде по силам сбежать только в смерть или в бесчестие. Но оба этих пути выглядят для неё много хуже, чем брачный союз, каким бы невыгодным и бесперспективным он ни был.
Оба этих пути равносильны признанию поражения, а мутсэра Эланда Релви не собирается так просто сдаваться.
Устроенный ей беспорядок приходится убирать Ллатисе, и вид у служанки – дерзко-нерадостный. Нерадостна и Эланда: приходится привыкать, что слуги теперь подчиняются ей вовсе не так охотно. Прежняя власть — собственная безукоризненность, что ослепляла глаза, и разница в положении, таящая лезвие страха, и пригоршня вежливого, возвышающего участия — пошатнулась тогда же, когда пошатнулось влияние девушки на родителей. Мать и отец не выказывают открыто своего недовольства, но полностью его спрятать им не под силу.
Эланда видит отблеск грядущего бунта в глазах Ллатисы и понимает, что старыми инструментами она уже не добьётся от девки прежнего повиновения. Нужно понять, за что зацепиться. Ллатиса тщеславна и чересчур любопытна, иначе бы не рискнула когда-то без спроса достать и примерить хозяйские серьги. Но она достаточно умна и изобретательна, чтобы несколько лет выполнять для Эланды скользкие поручения — и не попадаться. Для юной хозяйки ей доводилось подслушивать и подглядывать, врать и вытягивать правду… и даже снабжать Эланду скабрёзными романами, а между делом – самой волноваться о том, как их хранить, укрывая от осуждающе-строгих взоров.
Мутсэра Релви никогда не унижала и не тиранила свою соучастницу: нет ничего глупее, чем без нужды поселять неприязнь в сердце мера, который столь многое — слишком многое! — о тебе знает. Но никакой особенной теплоты между ними не было. Ллатиса слушалась, пока ослушание казалось опасней, чем самые рискованные из поручений её госпожи.
Но трезвый расчёт былой соучастницы нынче играет против Эланды Релви: многое в её жизни переменилось не в лучшую сторону. Ллатиса тщеславна и чересчур любопытна, но Эланда слишком часто использовала её как шпиона, чтобы себя обманывать. Она понимает прекрасно, что прежние методы здесь уже не годятся: Ллатиса не станет рисковать своим местом, идя против воли хозяев из одной лишь привычки повиноваться. Она достаточно умна и наблюдательна, чтобы суметь почувствовать перемены…
Слишком умна, чтобы купиться на грубую лесть.
Ллатиса дерзко-нерадостно избавляется от цветов, осколков и лужиц воды и следит за тем, как унылый аргонианин-раб скатывает и уносит куда-то ковёр. И вскоре Эланда остаётся совсем одна, если не брать в расчёт скорбные думы, камнем висящие у неё на шее — и камень в её утробе.
Отец заставил её расплачиваться за свой проступок — во вред самому себе. Он выставил несоразмерно высокий счёт, и Эланде не остаётся иного исхода, кроме как погасить этот долг. Впрочем, она понимает: отцу предстоит лишиться намного большего. Эланда могла бы помочь ему так, как никому больше не под силу, но Давен Релви решил отказаться от этой помощи.
Напрасно.
Даже сегодня, переживая не самые лучшие времена, дочь рода Релви не собирается опускать руки. Она отказывается сдаваться сейчас, как её предки отказывались сдаваться и после Договора о перемирии: вопреки безмолвному приговору в глазах отца, она далека от поражения.
Ибо мы идём другим путём — и в грохоте грома.*
Эланда расплатится, но и отец – заплатит. Не сегодня, не завтра и, может, даже не через пятнадцать лет, но наступит день, когда серджо советнику предстоит пожалеть о сделанном выборе…
Она готовится к новым битвам и начинает с малого, когда оттачивает своё мастерство: Эланда намеревается заново приручить Ллатису. Она ведёт себя осторожно и ненавязчиво, на мягких лапах подкрадываясь к добыче. Эланда знает — дешёвая, бросовая бумага прекрасно хранит следы, — что не одна она читает романы в цветных обложках от Э. Леонар и прочих, не столь умелых ремесленников. Порою ей удаётся даже увидеть, в каких местах умная и изобретательная, но донельзя мягкосердечная и чувствительная Ллатиса роняет слёзы. А столь полюбившиеся обеим «Оттенки пепла», не раз и не два перечитанные и госпожой, и её служанкой, и вовсе выглядят так, словно вот-вот развалятся.
Мутсэра Релви никогда не унижала и не тиранила свою соучастницу, но между ними не было близости или доверия. Эланде подобие
дружбы со слугами, которое ей довелось наблюдать во многих других домах, всегда представлялось форменной дикостью. Конечно, нет ничего глупее, чем взращивать неприязнь среди меров, которые многое — слишком многое! — о тебе знают. Но глупо и без нужды опускаться до уровня тех, над кем ты господствуешь по праву рождения.
И глупо сдаваться, приняв горделивую позу, когда обвившая шею нужда вонзает в тебя ядовитые зубы.
Эланда слабо похожа на Анжелину Синэ или других, не столь аккуратно выписанных героинь дешёвых бретонских романов. Дочь дома Релви смотрит на мир слишком трезво, чтобы суметь укрыться среди желтоватых сухих страниц и дешёвых фантазий. Однако Эланда прекрасно владеет лицом, и голосом, и искусством изящного, обворожительного обмана. Ей не составит труда разыграть влюблённую дурочку.
Невесту и жениха старательно держат порознь. Эланда находит это довольно нелепым: всё, что могло между ними произойти, уже случилось. Но логика отступает под натиском обманутых надежд и уязвлённого самолюбия. Супруги Релви, привыкшие видеть в Эланде безукоризненную, послушную дочь, не знают теперь, чего от неё ожидать — и боятся того, что она каким-то неведомым образом вновь навредит дорогой семье.
Эланда находит это довольно нелепым, но
не-Эланда, которую ей предстоит разыграть,
в разлуке с любимым видит чудовищную трагедию. Танвал… Она не знает, как к нему относиться. То помешательство, что завладело Эландой со дня их близости, казалось, давно отступило. Для неё дальний родич из дома Индорил был зыбок, подобно призраку — клочья тумана, а вовсе не мер из плоти и крови. В памяти вместо цельного образа всплывали только отдельные, разрозненные черты: изящные, но сильные руки; широкие плечи и узкие бёдра; сухие и тонкие — горячие и невзнузданно-жадные — губы.
Худое костистое лицо, звенящая медь волос и голос – густой и богатый, искрящийся тёмным рубиновым блеском…
Быть может, Эланда всё же поторопилась, когда уверила себя в том, что освободилась от одержимости этим мужчиной? Но разве столь удивительно, что она не может выбросить Танвала из головы? Частица этого мера укоренилась в ней, зреет в её утробе.
Его ребёнок — их общий ребёнок! — тянет Эланду к земле.
За суетою последних недель было достаточно просто не думать о нём – неизъяснимо чарующем и, вопреки всякому здравому смыслу, желанном. Вначале Эланда, полная отвращения и стыда к своему предательски погрузневшему телу, все свои силы посвящает борьбе и отчаянно стремится выжечь, вытравить из себя осязаемое, вещественное свидетельство собственной слабости. Для хриплого эха похоти места среди её мыслей не остаётся
А следом Эланда теряет сознание — и почву из-под ослабших, неверных ног.
Она беременна: вот оно, подлинное предательство прежде послушного тела!
Она вот-вот выйдет замуж — за не особенно перспективного, стратегически не интересного мера, — и вдребезги разбиваются прежние честолюбивые помыслы.
Эланду, в отличие от сонма дворянок-бунтарок, живущих на страницах романов, раньше всецело устраивало своё положение. Дочь рода Релви нисколько не унижало то, что родители готовили её для выгодного брака.
Однако то, что они отказались от этих планов, терзает Эланду намного сильнее, чем даже известия о нежданной и нежеланной беременности. Впрочем, после мучительно-горькой борьбы со страхом, болью и ненавистью мутсэра Релви сумела понять и принять ситуацию, в которой по воле судьбы она казалась.
Эланда ощупью отыскала путь к свету.
Было бы просто возненавидеть Танвала: в конце концов, горькая участь Эланды взросла от его семени. Да, возненавидеть его было бы просто и даже естественно. Ведь если бы в тот злополучный день две их дороги не переплелись так причудливо и невозвратно, Эланда бы до сих пор вела свою прежнюю жизнь — блистательно-беззаботную, легкокрылую жизнь высокородной и юной мерки.
Мутсэра Релви помнит прекрасно: то был день, посвящённый Намире – княгине даэдра, коей приятно соседство тьмы и теней. Девятое Второго зерна… Тот злополучный день безвозвратно переменил теченье её судьбы, и за подобное возненавидеть Танвала было бы очень просто.
Вот только Эланде Релви когда-нибудь будет принадлежать весь мир: от сложного или странного ей убегать не с руки.
Она не знает, она не в силах понять, что чувствует к будущему супругу. Слишком многое переплелось в неразрывно-неразличимый клубок, распутать который Эланде пока не под силу. Но ненависти нет места в её сердце, и это радует.
Причин для радости у мутсэры Релви нынче не так уж и много.
Эланда не может его ненавидеть, и далеко не только лишь потому, что растить в себе ненависть к меру, с которым вскорости предстоит связать свою жизнь – это отчаянно-глупо.
Без Танвала Индри, так не ко времени подвернувшегося Эланде в особняке своего деда, не было бы в её судьбе столь беспощадного, неотвратимого, злого падения. Но отдавать ему всю ответственность – много чести! Эланда сама захотела заполучить этого мужчину, пусть до сих пор и не может понять до конца, чем Танвал Индри её привлёк.
И соблазнила она его – тоже сама.
Эланда при всём желании не сумела бы позабыть,
каким Танвал Индри поддался её необоримо-прекрасной власти: расширенные зрачки, и краска на острых широких скулах, и нервно дрожащие кончики пальцев... Она его захотела, и она его получила. Отдавшись падению, не думая о возможных последствиях, но – сама, по собственному, свободному выбору!
Мутсэра Релви привыкла получать всё, что захочет, и Танвал был слишком слаб и податлив, чтобы противиться её воле. И ненавидеть его, отдавать ему всю ответственность – много чести!
Эланда и правда взяла от него всё, что хотела, вот только получила намного больше, чем рассчитывала. И с этим будущей госпоже Индри стоит уже примириться.
Её будущий муж – незнакомец, сотканный из клочьев тумана, а вовсе не мер из плоти и крови. Эланда знает одно: в отличие от родителей, Танвал её не обманывал. Он ничего ей не обещал, разве не так?
К нему у неё нет ненависти.
Эланде претит навязанное семьёй бездействие, но игра, что она ведёт для Ллатисы, помогает ей не особенно истязать себя хороводами невесёлых мыслей. Мутсэра Релви грустит напоказ и не находит время для подлинной, источающей сердце грусти. Она разрешает себе всё то, что раньше пыталась выдавить, спрятать от посторонних глаз: дым пламенеющих воспоминаний, томность блестящего взора, эхо чужой улыбки. Однажды Эланда, выгадав верный момент, даже позволяет служанке увидеть листик пергамента, густо исписанный вензельками-инициалами: тайем и ийя, экем и ийя…*
И наступает день, когда мягкосердечная и чувствительная Ллатиса всё-таки не выдерживает.
– Не терзайте себя так, мутсэра, – произносит она негромко. – До вашей свадьбы всего неделя. Немного осталось ждать.
Эланда, пряча за маской тоски своё ликование, отрывается от созерцания потолка и тяжело вздыхает.
– Бывало ли у тебя когда-то, что время бунтует, Ллатиса? Сводит с ума, сплетается неразрывными кольцами? Каждый день тянется для меня малым подобием вечности, – признаётся, не слишком греша против истины, сэра Эланда Релви. Сокрушённо покачав головой, жестом она приглашает Ллатису сесть с ней рядом. И когда служанка немного неловко опускается на господскую кровать, Эланда продолжает своё выступление: – Я устала, и я отчаялась, – говорит она горестным голосом. – И мнится: что толку в родительском согласии, так тяжело заработанном? Что толку, если они не позволяют нам видеться? Не позволяют даже обмениваться письмами? Это бесконечное ожидание сводит меня с ума…
Ллатиса, не встречаясь с хозяйкой взглядом, опасливо берёт её за руку. Эланда доверчиво клонится ей навстречу, и девушки так и сидят какое-то время — молча.
Мутсэра Релви даже не ожидала, что этот спектакль сумеет ей принести подобное успокоение. Выплеснуть из себя толику жгущего мысли яда оказалось на удивление приятно, пусть даже в слушателях – не равный, но девка-служанка.
– Зато совсем скоро у вас на двоих будет целая жизнь! – неловко пытается утешить Эланду Ллатиса. – Разве это не стоит того, чтобы немного перетерпеть?
– Стоит, конечно же, стоит, – грустно улыбается она. – Но «знать» и «прочувствовать» – это две очень разные вещи.
Как и положено отменнейшей лицедейке, прежде всего она убеждает саму себя. Искренняя в своей откровенности, Эланда плетёт тенёта возвышенно-чувственных слов — но незаметно сама в них запутывается.
– Когда мы в последний раз виделись, Танвал играл мне на лютне, – признаётся она неожиданно для самой себя. – И как он играл! Как пел! Пальцы танцуют по струнам, и сердце трепещет в груди… А голос – тягучий и тёмный, словно каштановый мёд…
Эланда помнит — при всём желании не сумела бы позабыть! — как голос, от звуков которого сладко, щемяще-сладко становится на душе, столкнул её в бездну:
Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.
Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет,
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ…*
Для убедительности своего представления Эланда рассчитывала заставить себя расплакаться, но слёзы льются из глаз без всяких усилий. Как странно…
Ллатиса нежно, ласково приобнимает её за плечи, и Эланда впервые за долгое время чувствует себя целой. Прежняя сила медленно, очень медленно, невероятно, чудовищно медленно — но возвращается к дочери рода Релви.
Она утверждает власть свою — власть абсолютную, власть необоримо-прекрасную! — над всеми, кто с ней соприкасается.
Последний ход, сделанный следом Эландой – воистину сокрушителен. Мутсэра Релви берёт с туалетного столика небольшую шкатулку, отделанную перламутром, и достаёт оттуда прекрасные серьги — те самые жемчужные серьги, с которыми ей довелось когда-то поймать Ллатису.
– Возьми это, – и Эланда протягивает серёжки своей онемевшей служанке. – Пока я всё ещё вправе ими распоряжаться. Я помню, они тебе очень идут, – прибавляет она, в смущении отведя взгляд. – Наверное, даже больше, чем мне.
Эланда лукавит: Ллатиса довольно хорошенькая, и эти жемчужные серьги и правда должны неплохо смотреться подле её смугловатой кожи и тёмных густых волос. Но низкородную девку и близко нельзя сравнить с той, кого льстецы нарекли Жемчужиной дома Индорил… даже когда маленький паразит сосёт из Эланды все соки и исподволь уродует её тело.
Конечно же, эти жемчужные серьги идут сэре Релви намного больше, чем её бывшей — и будущей — сообщнице. Но на такую лесть Ллатиса всё-таки покупается.
– Но… почему, мутсэра? – растерянно переспрашивает она. – Да и… я не могу принять такого подарка!
Впрочем, глаза её, горящие жадным желанием, весьма недвусмысленно противоречат этим словам.
– Почему?
Но Ллатиса лишь молча хлопает смоляными ресницами.
– Лучше надень их сразу, чтобы тебя в них увидели, – советует ей Эланда. – Чтобы все знали, и чтобы никто не сумел потом обвинить тебя в краже.
И план – срабатывает. Прощание получается пусть и неловким, но перспективным: из хозяйской спальни Ллатиса выходит с жемчужными серьгами в ушах и растерянной задумчивостью во взгляде.
Во фредас они почти что не видятся; в лордас и сандас у Ллатисы долгие выходные, что накануне предсвадебной суеты получили многие слуги.
В морндас она приносит Эланде маленький запечатанный конвертик.
– Что это? – спрашивает мутсэра Релви.
– Мой троюродный брат работает на советника Индри, – отвечает Ллатиса — пояснением, которое само по себе ничего не поясняет, но Эланда догадывается, в чём дело. – Я пойду пока, – неловко прощается с ней служанка. – Берегите себя, мутсэра.
И девка выскальзывает за дверь, оставляя Эланду наедине с таинственным посланием.
Впрочем, на самом деле тайнами тут даже не пахнет. Пусть письмо и предусмотрительно не подписано, Эланда сразу же понимает, от кого оно.
Ллатиса умна и изобретательна, но донельзя чувствительна и мягкосердечна.
И Эланда читает, читает нестройные, нервные строки, начертанные рукой её будущего мужа:
«Мутсэра,
мне следовало давно обратиться к вам: вначале – с отчаянно-недостаточными извинениями, а позже – с восторженной благодарностью. Но я молчал, молчал из стыда — и отвращения к самому себе. Надеюсь, вам никогда не доведётся испытывать подобного чувства: взглянуть на себя и увидеть чудовище.
В тот день… поймите, я не пытаюсь перед вами оправдаться! Мне нет оправдания. Я повёл себя недостойно, я поддался низменному порыву и подло воспользовался вашей чистотой — не из злого умысла, но по слепой, равнодушной глупости. Не думайте, что я пытаюсь себя обелить! Я не сумел бы добиться подобного даже перед самим собой. Я понимал, что виноват, чудовищно виноват перед вами, и не находил в себе силы взглянуть вам в глаза…
Но тогда я ещё не знал всей правды.
Я понимаю, что в ваших силах было обречь меня на смерть. Но вы этого не сделали, и я восхищён величием вашего духа. Скоро нам вместе придётся встретиться с последствиями того поступка, и я не знаю, я не смею загадывать, что будет дальше. Могу пообещать вам только одно. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы если и не искупить перед вами свою вину (по правде сказать, я не уверен, что подобное мне по силам, ибо слишком уж эта вина велика), то хотя бы попробовать… попробовать сделаться мером, достойным вас — и достойным оказанной мне милости.
Вы вправе ненавидеть меня, но я надеюсь, что когда-нибудь заслужу если и не прощение, то принятие. Вы же заслуживаете много большего, чем в моих силах вам дать, но это не значит, что я опущу руки. Сдаваться – не в моих правилах.
В ожидании скорой встречи,
ваш (надеюсь) друг».
Эланда торжествующе улыбается, и впервые за много дней ребёнок в утробе — холод и тяжесть мертвенной груды камней — нисколько не мешает её полёту. Ллатиса покорно исполнила всё, что от неё было нужно, да и Танвал, кажется, станет столь же послушен. Будущий муж испытывает перед Эландой чувство вины – отменный рычаг, который поможет им управлять.
Может быть, Танвалу Индри не достаёт богатства, знатности или же честолюбия, но он вполне удобен — и, по крайней мере, достаточно сообразителен, чтобы составить письмо, которое не особенно им навредит, даже если вдруг попадёт не в те руки.
Увидеть Танвала снова… каково это будет?
Конечно, не о таком супруге мечтала Эланда, рисуя в воображении годы счастливого, радостного замужества. Но она справится, не может не справиться — и будущий муж ей в этом посильно поможет.
Когда-нибудь сэре Эланде Индри будет принадлежать весь мир, весь её мир — от горизонта и до горизонта. На меньшее она не согласна размениваться.
