"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что раскололо на части её с таким трудом отвоёванное счастье. Нет, она не настолько наивна, чтобы связывать все свои беды с одним-единственным событием или поступком: такое случается только лишь в скверных романах. Эланда — даже сейчас! — трезво смотрит на вещи и не пытается заглушить свою боль крикливым самообманом. Её не интересуют бесплодные, ядовитые измышления о том, что можно было бы сделать иначе — или о том, что было бы, если… Когда-нибудь сэра Индри, возможно, сумеет найти в своём сердце принятие или прощение — но не сегодня. Хрупкое счастье Эланды разбилось, рассыпалось на десятки и тысячи мелких осколков, и никогда не удастся собрать или склеить то, что было утрачено. Ей ведома вкрадчиво, по-змеиному шелестящая истина: не существует такого события или поступка, стерев которые, можно было бы переменить её судьбу… даже если бы время, вдруг отчего-то покорное её воле, вздумало обратиться вспять. Их было много, этих кинжально-острых минут, что переплавились в горе Эланды Индри — в горе нерасчленимое, неизъяснимое, необъятное. Горе, от которого хочется выть — и хочется выгрызть из сердца всю ту проклятую боль, что выворачивает тебя наизнанку. Горе, равных которому она никогда не испытывала. Нет, Эланда не настолько наивна: она не видит и не ищет в прошлом того единственного момента, когда её радость, рухнув на мостовую, разбилась, точно пустой горшок. Их было много, этих кинжально-острых минут… но вот источник у них всё-таки был один, и Эланда прекрасно знает, что — или, вернее, кто? — раскололо на части её с таким трудом отвоёванное счастье. Это был Кериан. Её сын. Когда-то Эланда верила, что отмучилась с этим ребёнком, родив его — или, по крайней мере, смело могла сказать, что самое страшное уже миновало. Мутсэра Индри, как и положено высокородной данмерке, была избавлена от многих хлопот, с которыми сталкиваются матери-простолюдинки. Ей, например, не приходилось укладывать сына спать или — не приведи АльмСиВи! — кормить его грудью. Он не особенно ей докучал. Кериан, «прижитый не с той стороны гуара», как говорят порой о таких детях в родном Дешаане, пробуждал в сердце матери самые противоречивые чувства. Когда Эланда только узнала о том, чем увенчалась её интрижка, то плод, растущий в утробе, она почти ненавидела. Этот нежданный и нежеланный ребёнок разрушил тогда всю её жизнь… или, скорее, иллюзию того мучительного существования, которое она считала своей настоящей жизнью? Родители относились к ней как к вещи, способной при правильном обращении принести прибыль, и поспешили избавиться, — с наименьшими для себя потерями! — как только их дочь выказала непокорность. Позже, намного позже сэра Эланда Индри переменила своё отношение к ребёнку, и слабая, не до конца расцветшая ненависть переродилась в сердце её во что-то, похожее на благодарность. Не будь этой странной, невероятной беременности, как бы сложилась её судьба? Эланда никогда не думала, что ей суждено так рано стать матерью. Осмелившись на интрижку с Танвалом, она даже не рассматривала подобного для себя исхода: не потому, что была убеждена в собственной неуязвимости, а из куда как более приземлённых соображений. Женщины меретических рас не славятся особой фертильностью. В сравнении с людьми, что плодятся, как квама, долгоживущим мерам удаётся обзавестись потомством намного реже. Что же до данмеров, то тысячелетия морровиндской истории вполне убедительно доказали, что женщинам их расы, не достигшим двадцати одного года, практически невозможно зачать. И юная госпожа Релви, которой едва исполнилось восемнадцать, совсем не боялась, что забеременеет: это казалось ей невероятным, несбыточным и оттого не стоящим её страхов. Но Эланде Релви не повезло… или повезло — в зависимости от точки зрения. Подлинный смысл многих данмерских традиций истёрся со временем, но редко когда они возникали на пустом месте. Меры, которым исполнилось восемнадцать, перед лицом Закона и Земли считаются совершеннолетними. Но заключать браки до того, как и жениху, и невесте исполнится двадцать один год, обычно не принято, особенно когда речь идёт о мерах из знатных семей. Что, как не узы родства и крови, способно лучше скрепить любые союзы? Что, как не рождение общего ребёнка, сплотит и супругов, и их семейства? Ради такого стоит немного и подождать; век меров долог, и несколько выигранных лет редко когда приносят зримую пользу. Как оказалась, Эланда напрасно надеялась на природу: судьбою ей был уготован особый жребий. Многие меры вроде того же дядюшки Гарина, старшего сына серджо советника Индри, десятки лет не могут обзавестись наследником. Однако Эланде и Танвалу зачать дитя удаётся вмиг, с первого раза — и совершенно случайно. Что это, как не верное доказательство их сродства? Танвал Индри — лопоухое рыжее чудовище без особенных перспектив — в ту странную ночь девятого Второго зерна совсем неожиданно пробудил в Эланде доселе дремавшие, плохо понятные ей самой чувства. Она захотела этого мера, и, привыкшая получать всё, что захочет, торжествовала и в тот раз. Эланда действовала тогда решительно, смело, но вовсе не слепо: просто она не особенно опасалась последствий. Утраченное девство не слишком её заботило, тем паче что в этом вопросе существует огромное количество способов обмануть мужчину. Эланда решилась на блуд не слепо, но и представить себе не могла, чем всё обернётся. И она была благодарна сыну, несмотря даже на все те муки, которые она испытала во время своей беременности. После дитя не доставляло высокородной матери особых хлопот: в общем и целом кормилица со своими обязанностями справлялась. Ребёнок — мальчик, наследник, Кериан — существовал где-то на самой окраине мира Эланды. Всё, что было необходимо, всё, что требовалось от неё по статусу, мутсэра Индри исполняла беспрекословно. Она регулярно справлялась о здоровье и благополучии сына у Дреласы и следила за тем, чтобы они ни в чём не нуждались; навещала ребёнка хотя бы раз в день, брала его на руки, порой выносила гостям, украшая лицо своё благопристойно-мягкой улыбкой… По правде сказать, первое время супруги Индри почти что не принимали гостей: не потому только, что в дом, доставшийся молодым в подарок от родичей — крохотный и донельзя скудно обставленный, — было неловко приглашать друзей и знакомцев, но и ещё по одной невесёлой причине. Устраивать званые вечера довольно-таки затруднительно, когда по большому счёту звать практически некого. С родичами у молодой четы было не всё гладко. Меры со стороны Эланды привычно выражали серджо советнику Релви полное единодушие и, как результат, старались держать дистанцию. Что до её супруга, то серджо советник Индри, узнав всю правду об интрижке внука и о её последствиях, был, если верить мужу, сильно в нём разочарован и так Танвала и не простил. Родичи его покойной матушки (в девичестве – Редоран Брелии Отрелас) принадлежали к мелкому, небогатому и не особенно честолюбивому семейству и редко когда выбирались из окрестностей Черносвета. А с дядьями-кузенами со стороны отца Танвал никогда особо не ладил. Это терзало Эланду – навязанное любимому одиночество. Тогда, на тоскливом пиру в честь Гарина Индри и его второй по счёту жены, Эланда, привычная получать всё, что хочет, впервые заявила свои права на будущего супруга и ожидаемо добилась желаемого. Танвал мог сколько угодно считать, что подло воспользовался её чистотой, но мужчины вообще склонны преувеличивать своё влияние на жизнь женщин. Эланда помнит, как всё было на самом деле, и помнит, кто в тот вечер сделался охотником, а кто – жертвой. Помнит, насколько умело играла Танвалом Индри, и помнит, как он играл ей на лютне:

Я сплел из трав душистых ей Венок, и пояс, и браслет И вдруг увидел нежный взгляд, Услышал вздох в ответ. Я взял ее в седло свое, Весь долгий день был только с ней. Она глядела молча вдаль Иль пела песню фей. Нашла мне сладкий корешок, Дала мне манну, дикий мед. И странно прошептала вдруг: "Любовь не ждет!.."*

Эланда поддалась порыву не слепо, но предусмотреть всех последствий ей было не суждено: беременность, и помолвка, и страсть, переродившаяся во что-то неизмеримо большее… А ещё она пусть и невольно, но рассорила Танвала с дедом. К серджо советнику муж её был очень сильно привязан, и их размолвка терзает его — а, значит, терзает и саму Эланду. Однако этим раскаяние мутсэры Индри не ограничивается. Прежде Эланда, вечно окружённая слугами, и домочадцами, и приезжавшей время от времени суетливой роднёй из боковых ветвей, никогда не считала себя одинокой. И только теперь, с головой окунувшись и в стольный Морнхолд, и в новые знакомства, она понимает, насколько душным и тесным был её прежний мир. Но с Танвалом всё иначе: прежде у него была пусть и не самая праведная, но вполне приятная ему жизнь — и были друзья, живущие той же жизнью. В отличие от Эланды, Танвал не расставался со своим родовым именем, но, как и жена, свою былую судьбу он оставил далеко за спиной. Это терзает её – навязанное любимому одиночество. Он отдалился от своих холостяцких друзей: прежняя его жизнь, щедро-разгульная и шальная, не слишком-то сочеталась с женой и маленьким ребёнком. И нынче у Танвала осталось не только меньше свободного времени, но и меньше общего — с мерами, что были когда-то немаловажной частью его мира. Муж старался не показывать, как сильно это его гнетёт, но Эланда всё видит, и чувствует, и понимает. Как бы она ни дорожила своим супругом, а раствориться друг в друге им не дано: для этого оба они слишком сильны духом. Эланда не заменит Танвалу всего утраченного, но она помогает — так, как умеет. Вместе они сильнее и ярче, чем поодиночке, и окружающие тянутся к молодой паре, тянутся к горящему внутри них пламени, словно прозрачнокрылые, суетливые мотыльки. Пока Эланда и Танвал есть друг у друга, им всё по плечу. Акцизная операция, посредничество в четырёх строительных контрактах, пай в морровиндско-киродиильском торговом предприятии… Полезные знакомства рождают полезные знакомства, и паутина супругов Индри довольно быстро опутывает не только Морнхолд, но и немалую часть Дешаана. Время не стоит на месте. Растёт их благосостояние, и Танвал с Эландой переезжают в новый просторный дом, куда не стыдно и привести гостей. Растёт их влияние, и встречи с супругами Индри ныне ищут и те их родичи, что прежде предпочитали Танвала и Эланду не замечать. Растёт их ребёнок — и всё начинает меняться. Эланда больше не может притворяться, будто бы Кериан – что-то вроде подаренной родителями куклы, с которой время от времени надо играть у всех на виду, чтобы не выглядеть неблагодарной; и неважно, что она куда охотнее провела бы это время даже за вышиванием или арфой, не говоря уж о сладостно-долгих часах в компании хорошей книги. Эланда знает прекрасно: порою, чтоб не утратить то, что кажется неизмеримо более важным, приходится жертвовать своими желаниями. Но в мире, окутанном обманчивыми тенями, понять, что нужно, что важно и что желанно, бывает не так уж и просто. Ребёнок растёт и походя разбивает иллюзии, которыми Эланда от него отгораживалась. Она до сих пор не слишком-то представляет, как относиться к Кериану. Ей бы хотелось его любить, это было бы… правильно? Но полюбить его трудно. Ребёнок растёт и из крикливого подобия куклы превращается в маленького мера, и мера довольно-таки неприятного. Кериан – угрюмый, плаксивый и неприветливый, он вечно хмурится, хнычет и не вызывает у матери ничего похожего на умиление. Ей бы хотелось любить своего сына, но он как будто противится этому её устремлению. Книги к такому Эланду не подготовили. Когда супруги Индри неожиданно получают от серджо советника Релви приглашение на четвёртые именины его наследника, они решают не упускать этой возможности. Оставив собственного сына на попечении няни, в Морнхолде, Эланда и Танвал отправляются в поместье Релви. Но, вновь повстречавшись с Тедрасом, мутсэра Индри особенно остро чувствует разочарование собственным ребёнком. Братец Эланды похож на маленькое божество в ореоле серебристых кудрей — спокойный, приветливый, улыбчивый и послушный. Сын Эланды в сравнении со своим дядей напоминает какого-то скампа, которого стыдно бывает вывести перед гостями. Кериан поздно начал ходить — ему тогда было почти полтора года, — но стоило ему уверенно встать на ноги, как маленький даэдрот лишил домашних покоя. Он пристрастился бегать и убегать, и заглядывать во все углы, и прятаться под кроватями, и трогать чужие вещи. Казалось, не было в доме щели, куда не пролез этот проныра. Каким-то чудом он умудрился пробраться в запертую лабораторию Эланды — и расколошматить реторту, одиннадцать пустых склянок и банку с лавандовым кремом для рук. Было подлинным чудом, что он умудрился не покалечиться. Недоглядевшие слуги легко не отделались. Будь на их месте рабы, Эланда бы каждого приказала выпороть, но вместо этого пришлось ударить по их кошелькам и удержать треть месячного жалования. Дреласа так и вовсе получила расчёт: мутсэру Индри не охладила даже необходимость искать новую няньку. Эланда заметила, как её сын тосковал по бывшей кормилице, но она ни капли не сожалела о своём решении. Если Кериан так дорожил этой женщиной, ему стоило раньше задуматься о своём поведении раньше — и не навлекать на неё тяжесть хозяйского гнева. Эланда не сожалеет, но ей по-настоящему жаль этого грустного, некрасивого ребёнка. Впрочем, такая немного брезгливая жалость – плохая замена любви, поэтому сэра Индри старается пореже видеться с сыном. Благо, нечастые их встречи приносят мало радости им обоим: Кериан, и без того немного трусливый, отчего-то боится матери, и прячет от неё глаза, и часто, слишком часто подле неё начинает хныкать. По отношению к сыну Эланда делает всё, что положено ей по статусу и по роли, но без особой на то нужды старается с ним не пересекаться. Это, кажется, устраивает их обоих… но ребёнок растёт, и вместе с ним вырастают проблемы. Кериан поздно начал ходить, и поздно заговорил, но когда это наконец случается, маленький сын неожиданно становится Танвалу интересен. Младенец, способный лишь плакать и гадить в пелёнки, был для супруга Эланды не более заманчив, чем для неё самой. Но стоило этому даэдроту чуть подрасти, и залопотать, и уверенно встать на маленькие кривые ножки, как всё начинает меняться. Танвал в нём заинтересовался. Эланда привыкла делить с супругом если и не всё — им не дано раствориться друг в друге, и в этом она всегда видела благо, — то самое главное, самое важное, самое яркое. Но разделить искренний и живой интерес Танвала к их ребёнку Эланда не в силах, как не в силах обманывать и себя, и мужа, оный интерес изображая. Единственным выходом, который она для себя отыскала, стало благопристойное неучастие, и это решение мучит Эланду, лишает её покоя. С супругом мутсэра Индри всегда виделась реже, чем ей бы того хотелось — ещё с первых недель их брака. Оба они прекрасно понимали, что месячной ренты с поместья Танвала им будет мало, и муж обеими руками держался за работу на серджо грандмастера: супругам Индри она приносило не только деньги, но и бесценные сведения и связи, что при умелом обращении могли обернуться куда большей прибылью. Конечно, это не давалось им даром. За всё в этой жизни приходится платить, и чаще всего Эланда и Танвал расплачивались временем, не проведённым вместе. Случалось, что муж дневал и ночевал на службе... Впрочем, они никогда не расставались надолго, и молодым супругам ещё только предстоит впервые вкусить горечь разлуки. Бывали недели, когда им удавалось увидеться хорошо если пару раз за день, но Эланда старалась не поддаваться унынию. Он врос в её душу, и порою Эланда даже не представляла, как раньше жила без Танвала — и не теряла рассудок. Любовь, принятие и поддержка, которую они дарили друг другу, стали ей лучшей защитой от горизонта. Даже оставаясь одна, Эланда не чувствовала одиночества, ибо душою Танвал всегда был рядом, и он всегда возвращался, всегда возвращался к ней! Теперь всё иначе. Нынче из сердца Танвала Эланду настойчиво вытесняет маленький скамп, напоминающий его скверную копию. А муж, и без того не обременённый избытком свободного времени, уделяет ей всё меньше внимания. Но с неуступчивым и по-звериному коварным конкурентом, который крадёт у неё супруга, мутсэра Эланда Индри бороться попросту не в состоянии. Прежде Эланда даже представить себе не могла подобной проблемы. Наверное, стоило бы насторожиться ещё тогда, когда во время её беременности Танвал впервые признался, что хочет мальчика. Но в этих его словах Эланда не распознала угрозы: имея перед глазами пример собственного отца, она посчитала, что дело в извечном мужском желании обзавестись наследником — ребёнком, способным продолжить династию и сохранить родовое имя. И первое время Танвал не слишком-то опровергал её выводы: сыном-младенцем он совершенно не интересовался. Однако подросший Кериан — некрасивый и вздорный ребёнок, за которого постоянно стыдно перед гостями — смог провернуть со своим отцом то, что у него не вышло с матерью. Танвала он сумел заставить себя полюбить. Кериану только четыре года, но неприятностей от него – больше, чем от всех Четырёх Углов, вместе взятых. Маленький даэдрот носится по всему дому, постоянно опрокидывает вещи и падает сам, и хнычет, и прячется от слуг, и суёт свой длинный нос во все щели. Однажды он пробрался в родительскую спальню, спрятался под кроватью и начал рыдать аккурат тогда, когда Танвал, прильнувший к жене в поцелуе Боэты, только поймал самый правильный, самый пронзительно-терпкий ритм, и Эланда, зажмурившись сладко, чувствовала, что вот-вот вознесётся на вершину Башни... Но Кериан, спрятавшийся под кроватью, выбрал прекрасное время, чтобы заплакать навзрыд, и вечер был тут же безвозвратно испорчен. Конечно, подобное было скорее исключением, и на недостаток любовных утех Эланда не жалуется. Но близость иного рода словно бы просачивается у неё сквозь пальцы — и оседает в цепких, жадных ладошках их сына. Танвал носится с ним, и играет в какие-то дурацкие игры, и даже — до чего же нелепая затея! — берётся учить четырёхлетнего Кериана читать, тратя на это бесценное время, которое мог бы делить вместе с Эландой. – Ну что за глупость! – твердит она. – Разве для этого он не слишком мал? – Мне почти исполнилось шесть, когда родители решили привить мне любовь к книгам, – усмехается Танвал. – Но дядя Гарин, я знаю, научился читать как раз в возрасте Кериана. А некоторые начинают и раньше, если не врёт молва. – Но есть же няньки, учителя! – не сдаётся Эланда, предусмотрительно удержав на кончике языка свои мысли о том, что их сын для подобного может быть чересчур… глуповат. – Зачем тебе самому этим заниматься? Танвал в ответ пожимает плечами: – Отец учил меня сам, и это… пожалуй, что было важным и для него, и для меня. Если наш сын хоть сколько-нибудь похож на нас, любимая, то книги прочно войдут в его жизнь. И разделить с ним это знакомство – разве не замечательно? Эланда кивает, и больше она не спорит: любые слова окажутся здесь бесполезными. Но раз за разом мутсэра Индри проигрывает подобные маленькие сражения, и гнилостная, густая и вязкая досада на сына прочно поселяется в её сердце. Она не злится на Танвала — скорее завидует тому, как естественно и легко ему даётся отцовство. Но Эланда уже не помнит, когда он в последний раз играл ей на лютне, и в мыслях её всё чаще играет, шипит и пузырится обида. Обида, с которой она совсем ничего не может поделать: о чём подумает Танвал, если ему доведётся узнать о по-змеиному мёрзлых и ядовитых мыслях своей жены? Что он о ней подумает? Не ужаснётся ли? Не сыграет ли против самой Эланды её откровенность — куда сокрушительней и безжалостней, чем утаённая, не изречённая вслух тревога? И она молчит — и молчит слишком часто. Эланда не пытается бороться с сыном за Танвала: она понимает прекрасно, что одно лишь признание этой борьбы станет для неё равносильно поражению. Вместо этого она с головой окунается в дела, чтобы не оставалось времени на ненужные мысли, и каждое мгновение, проведённое вместе с мужем, старается сделать незабываемым. Однажды, когда после службы Танвал должен был отужинать со старым приятелем в городе и вернуться домой достаточно поздно, Эланда решает подготовить ему сюрприз: даггерфолльское кружево, и лейавинский шёлк, и телваннийский мускус, переплетённый с привычной лавандой, и... Эланда ждёт его, ждёт, казалось бы, целую вечность, но вдруг… просыпается: в одиночестве и на пустой кровати. Быть может, что города наподобие стольного Морнхолда никогда не засыпают окончательно, но их квартал – спит, и в стылой густой тиши дремлет и дом достославного семейства Индри. Где Танвал? Неужели он ещё не вернулся? Всё ли с ним в порядке? Эланда, пронзённая беспокойством, зажигает лампу и, накинув халат, спускается вниз. Супруга она, ведомая безотказным чутьём, находит в библиотеке — в сердце тяжёлого золотистого света, рождённого масляной лампой. Это ни капли не удивляет Эланду: она привыкла, что когда Танвала что-то беспокоит, он всегда невольно ищет защиты среди шелестящих книжных страниц. Удивляет — и пренеприятно! — её другое: Кериан, примостившийся подле отца. – Давай мы туда поедем, – слышит она негромкий и робкий голос своего сына. – На силте, он быстро бегает! – Даже на силте, малыш, поездка получится долгой. А мы с мамой не можем сейчас покинуть Морнхолд — слишком много у нас здесь дел. – Ладно… – Но ехать вовсе не обязательно! Хочешь, мы с тобой отправимся в Вивек прямо сейчас, малыш? И даже не покидая нашего дома? Эланда скорее догадывается, чем видит, как он кивает; и оба, и сын, и отец, кажется, даже не замечают её, стоящую подле полузакрытой двери. Словно незваная гостья — и в собственном доме! – Смотри, – призывает Танвал и, чуть повозившись с лампой, складывает ладони домиком… и на дальней стене проступает зыбкая пирамидка, сотканная из тени. – Все города рождаются из света, малыш — из света и тени, ибо одно немыслимо без другого. И город лорда Вивека – не исключение. Город-Вивек – это лишь тень Вивека-Бога, омытая его благодатным, священным светом. Но мы, ограниченные своей природой, не способны узреть божественное. То, что подвластно нашим смертным чувствам – лишь тень, падающая на срединный мир. Но в каком-то смысле мы с тобой, Кериан, видим тень настоящего Вивека куда яснее, чем те, кто бродят бездумно по улицам города-бога, ибо… Эланда зябко поводит плечами и уходит так же неслышно, как и пришла — она не желает больше… подслушивать? Сон её — тягостный, душный и вкрадчиво, по-змеиному шелестящий. Утро её, разделённое с мужем — хлёсткое, словно пощёчина. – Ты слишком много времени тратишь даром, – укоряет Эланда супруга. – Тебе нужно думать о будущем, о нашем положении в Доме… – А чем тебя не устраивает наше положение? – перебивает её, нахмурившись, Танвал. – Меня не устраивает то, что ты, кажется, слишком со всем примирился — и с рангом Кузена, и с мелкой бумажной работой. Мы способны подняться намного выше… но что толку, если ты решил остановиться? Ты думал о том, какое наследие оставишь своему сыну? – спрашивает она в порыве какого-то тёмного, злого вдохновения. И Танвал вздрагивает, отшатывается — так, словно его ударили. Вмиг побледневший и потускневший, он молча глядит на неё, но Эланде даже без слов понятно: она не должна была этого говорить, не должна была произносить того, во что и сама не верила. Не должна была размыкать уста, думая лишь о том, как бы уколоть его побольнее — только не его, только не Танвала! – Прости меня, – произносит она, борясь с подступающими к горлу слезами. – Прости меня, я не хотела… Слова покидают её, и мысли бегут её, а в голове остаётся одна лишь звенящая пустота. И Эланда молчит — и подходит к Танвалу, и подносит к губам его руку, и тонкой, еле заметной нити шрама на левой ладони касается нежно, почти стыдливо. Муж улыбается ей, улыбается грустно, немного устало… но как же преображает весь мир вокруг эта улыбка! Свет её медленно топит лёд, что намёрз у Эланды на сердце, и наполняет её легкокрылым счастьем. Муж улыбается ей — тайной, лишь на двоих разделённой улыбкой — и ласково гладит её по щеке. А после случается пусть и привычное, но оттого не менее сладостное: жадные губы, жадные руки, задранные юбки… Из дома Танвал уходит, так и не успев позавтракать, но оба они, кажется, более чем довольны таким исходом. А между тем, подобные споры случаются у супругов Индри не в первый и не в последний раз. И как бы блистательно-ярки ни были их примирения, Эланда всё-таки понимает: это не может быть правильным. Что-то мутит сэре Индри душу, сжимает тисками тревоги сердце и оседает липко на дне её разума — неразрешённое, не облекаемое в слова, но оттого не менее настоящее. Чутьё сэры Индри, как и всегда, безотказно. И когда в один из самых обычных, ничем не примечательных фредасов муж возвращается домой — с усталостью, что сочится в каждом движенье, и тенью вины во взгляде, — Эланда сразу же понимает: её поджидает что-то по-настоящему скверное. Чутьё не обманывает, и Танвал, серьёзный и словно бы потускневший, уведомляет жену: – Я отправляюсь на Вварденфелл, госпожа моя. В Паломничество Семи добродетелей. Эланда моргает, не понимая, что она только что услыхала. И твёрдость, с которой изречены были эти слова, и сами они, чудные и непредсказанные, отскакивают от неё, словно каучуковый мячик от каменно-неуступчивых стен. – Зачем? – переспрашивает она, сумев наконец с собой совладать. И Танвал, как и всегда, когда его что-то по-настоящему беспокоит, пытается спрятаться за иронией: – Достойный для индорильского дворянина замысел, разве не так, душа моя? Серджо грандмастер поощряет подобное благочестие среди своих собратьев по Дому. А нынче судьба вручила мне удивительную возможность ещё больше ему угодить. Видишь ли, его сын как раз решил причаститься мудрости лорда Вивека. – И ты, получается, что… решил составить ему компанию? – Заполучив расположение грандмастера, я смело смогу рассчитывать на продвижение в иерархии Дома, – пожимает плечами Танвал. – Не думай, что это бездумная, мимолётная прихоть, – добавил он, посерьёзнев. – Я бы предпочёл посоветоваться с тобой. Всё обсудить и взвесить… Но это и правда – возможность, которую нельзя было упускать. А решать надо было сразу. «Но зачем? – мысленно недоумевает Эланда. – Зачем ты хочешь оставить меня? Неужели лишь ради того, чтобы завоевать расположение грандмастера? Ради такой ерунды?.. Не оставляй меня! Откажись!» – Это опасно, – говорит она вслух. – На Вварденфелле гибнет немало меров, а уж вблизи от Призрачных врат – и вовсе проклятые земли. Стоит ли наша возможная прибыль такого риска? Танвал глядит на неё долго и пристально, а Эланда глядит на него: на напряжённую линию плеч, и алые огневые глаза, и пальцы, в отчаянно-нервном жесте нырнувшие в рыжие волосы. И, не встречаясь с женой взглядом, он произносит негромко: – Не думай, что я совсем уж дурак… Я вижу, что ты несчастлива, и понимаю, что ты заслуживаешь намного большего, чем я могу тебе сейчас дать. Помнишь, я обещал тебе, что постараюсь сделаться мером, тебя достойным? От этой клятвы я не отказываюсь, Эланда, – говорит он со сталью в голосе, перестав, наконец, прятать от неё взгляд. Танвал берёт её за руки — пальцы его жгут огнём, — и дёргает уголком тонкогубого рта в нелепой пародии на улыбку, и обещает мягко: – Тебе не придётся довольствоваться ролью супруги Кузена Дома. Ради тебя и ради нашего сына я более чем готов отправиться на Вварденфелл и немного понянчиться с Нельдисом. А ты заодно хоть чуть-чуть от меня отдохнёшь. И тогда Эланда вырывается у мужа из рук и хлещет его по лицу — наотмашь, тыльной стороной ладони, — и гранатовое кольцо, что он подарил жене после их свадебного, гранатового банкета, в кровь рассекает Танвалу левую щёку... Они так и не примирились до конца — даже три дня спустя, когда Эланда провожала супруга в путь. Холодно, сухо она коснулась губами его щеки и холодно, сухо пожелала ему приятной дороги. «Как он осмелился бросить меня здесь одну? – думала, нервно комкая платок, Эланда — ибо думать о неисчислимых опасностях Вварденфелла было куда как горше! – Когда он вернётся, я заставлю его пожалеть о своей авантюре...» Эланда ещё не знала, что нынче, в это прохладное, стылое, мглистое утро она видит Танвала Индри в последний раз.