"And her eyes were wild..."

Эланда знает, — знает так же твёрдо, как и то, что солнце заходит на западе, — что никому не позволит больше распоряжаться своей судьбой, будь то родители, прочие члены семьи или мужчины. Ей, без сомненья, до следующей кальпы хватило пережитого за предыдущие двадцать девять нелёгких лет: хватило липкой беспомощности, которую порождают слепое доверие и обещанья любви, блещущие фальшивым златом. Хватило пепла на языке — отчаянной горечи необратимых утрат и разочарований. Хватило иллюзий и бесполезных попыток выдать за силу самые страшные слабости, которые только могут опутывать смертного мера. Эланда не полагается больше ни на кого, кроме себя самой, и в этом таится подлинное освобождение. Впрочем, она понимает прекрасно, что уведомлять окружающих о своём откровении стало бы с её стороны головокружительным простодушием. Среди богов Морровинда царствует милостиво-всесильная змееликая Альмалексия, но женщинам, как ни печально это признать, здесь куда тяжелей сохранять свою независимость, чем мужчинам, и Эланда не может позволить себе беспечность. Вручить вероятным противникам лишние козыри было бы до безобразия глупо, а дочери рода Релви не по карману самообман: ей ведомо не понаслышке, что меры, связанные с ней узами крови, могут её погубить верней и надёжней всех прочих. В конце концов, именно близостью и сродством она рассчитывает ударить по Давену и Манаре Релви, разве не так? Преступной неосторожностью было бы не обезопасить саму себя от этого губительного оружия. Слишком часто беспечных меров сражает то, на что они неосмотрительно полагались сами, и в этой связи Эланда не может не думать о королеве Барензии… фактически – бывшей королеве, пусть даже титула её формально и не лишили. Пока что. Эланда помнит, с чего началось поражение гордой, блистательной леди из Ра’атим: несмотря на свою принадлежность к дому Индорил, мутсэра Индри была вхожа при дворе и пользовалась расположением проимперски настроенной королевы-Хлаалу. Из первых рядов Эланде довелось наблюдать, как пошатнулся престол Барензии… а из-за чего? Гордой, блистательной леди из Ра’атим хватило ума довериться неподходящим мужчинам. О том, что творилось за закрытыми дверями королевских опочивален, Эланде трудно судить наверняка: слишком много случайных сплетен и нарочно распущенных слухов окружало личную жизнь королевы Барензии. Но и того, что не скрыто для праздного уха, хватает, чтобы услышать отзвуки громогласных чужих ошибок — ошибок, от которых не откупиться громкими именами, пышными титулами или былыми заслугами. Когда страна запылала пламенем мятежа, Барензия полностью доверилась мужу и, поджав хвост, вместе с детьми сбежала из собственной же столицы, переложив на заржавелого имперского генерала все заботы по укрощению мятежного Морровинда. И что же? Симмах, шахтёрский сынок, очень удобно уладил всё своей смертью — уладил к вящей выгоде недовольных его правлением. Барензия зря положилась на мужа, препоручив ему биться в её сражениях. Зря покинула Морнхолд и лишила себя возможности подхватить упавшее знамя. Зря осталась в Имперском городе, испугавшись опасностей, что могли поджидать выживших членов её семьи на оставленной, преданной ими родине. Зря будет впредь рассчитывать хоть на что-то. Возможно, нордские свиньи, воспитывавшие принцессу, и приучили её полагаться на чужую забывчивость, но у истинных сыновей и дочерей Морровинда – крепкая память. Барензии не стоит ждать от них снисхождения. Проявленных слабостей ей никогда не забудут. Формально Барензию, укрывшуюся под сенью имперского дракона, пока не лишили её королевского титула. Но стоит лишь отгреметь последнему эху войны, что получила название Арнезианской, как Большой Совет сделает перемены необратимо-официальными. Решение-компромисс, которым, как и положено подлинному компромиссу, все стороны — Великие дома, имперская администрация, Храм — одинаково недовольны, уже принято. Вскоре наступит тот день, когда королевская власть Морровинда, какой бы отчаянно-ограниченной она ни была, песком ускользнёт сквозь пальцы Хлаалу Барензии и упадёт в руки очередного мужчины: Хлаалу Атина Ллетана, Ра’атима из младшей ветви. Симмах проиграл, и вместе с ним проиграла и его супруга, и слабости королевской четы дорого обошлись всему Морровинду. Эланда не может их не презирать, этих трусливых и неудачливо-жалких монархов-Хлаалу. Не может смотреть на Барензию, что отказалась от мести и от борьбы, без бледно-жёлтого, чуть гадливого снисхождения. Эланда не такова: ей не дано, словно госпоже Альмалексии, утверждать свою власть на полях брани, но это не делает дочь рода Релви слабой или податливой. В её жилах течёт благородная, древняя кровь дома Индорил, а в её сердце незримым пламенем полыхают храбрость и воля. Эланде не нужны мужчины, чтобы бороться за своё будущее. И без того она утверждает власть свою — власть абсолютную, власть необоримо-прекрасную! — над всеми, кто с ней соприкасается. На меньшее Эланда не согласна размениваться, ибо она идёт другим путём — и в грохоте грома. Ей некогда вслушиваться в шелестенье опавших по осени листьев, хрустящих под каблуками. Ей некогда слушать, что если бы не волнения, которые начались в злополучном триста девяносто первом году и не были подавлены в срок, Танвала и его товарищей, пропавших на Вварденфелле, могли бы тщательнее искать. Эланда не может не презирать раздавленных пораженьем монархов, но участь её собственного мужа в этом имеет немного веса. В отличие от Барензии, Эланде не нужно прятаться за мужчинами, чтобы вести свою игру; жаль, что поняла она это довольно поздно — и жаль, что понимание это Эланде необходимо скрывать за мягким сиянием глаз и мимолётной, вежливо-благопристойной улыбкой. Она куда охотней била б наотмашь истиной, обретённой в борьбе — хлестала бы по лицу родичей и домашних, поддавшись ярости, разрывающей грудь... как ей до дрожи в коленях хотелось сделать в тот незабвенный раз, когда после очередного нелестного для ребёнка Эланды отчёта кены Омотрана, наставника мальчиков в магии, любезная матушка вздумала проявить заботу и понимание. – Ты ещё молода, – сказала она своей дочери. – Я была на пятнадцать лет старше, когда родила тебя, своего первенца. Не забивай себе скорбными мыслями голову, дорогая. Ты ещё сможешь дождаться более… удачных детей, когда во второй раз выйдешь замуж. Большого труда Эланде далось тогда удержать маску благопристойной загадочности, в то время как сердце пело о том, как сладко было бы впиться матери в незащищённое горло. Вдовствующая госпожа Индри не стала делиться с ней тем, что даже не помышляет о скором замужестве: благо, нынешний статус даёт ей невиданную доселе свободу. И уж тем более госпожа Индри не собирается обзаводиться лишним потомством. Ради чего? Позволить чужому семени укорениться в ней, а после – уродовать своё тело новой беременностью и вынашивать очередное дитя?.. дитя, которое слепо, непринуждённо-скользяще сможет отнять в одночасье у матери всё, что завоёвано было в мучительно-долгой, тяжкой и многотрудной борьбе! Первого раза ей оказалось более чем достаточно. Эланда не верит, что в следующий раз всё может быть по-другому. Книги, глупые и наивные книги хором твердят, что, когда в женскую жизнь нисходит любовь, всё преображается в одночасье, и невозможно представить судьбы светлей, чем выносить, и родить, и воспитать дитя от любимого мужчины. Эланда знает теперь, что это – полная чушь, и даже самое чистое чувство не может преобразить суть вещей, а разъедающий сердце яд оборотить в вино... А кроме того, она не собирается позволять себе безоглядно влюбляться: первого раза ей оказалось более чем достаточно. Любовь – это слабость, которой Эланда не может поддаться. Любовь – это слабость, которой Эланда охотно пользуется. Она, например, совсем не стыдится играть нежными чувствами любезного дядюшки Ванела — мера, который с недавних пор свято уверен, что леди Манара Релви питает нежные чувства к нему в ответ. Свято уверен, что супруга его кузена шлёт ему недвусмысленно-личные, откровенные письма... И стоит ли этому удивляться? В конце концов, нет ничего проще, чем обмануть несчастного мера, который и сам был бы не прочь обмануться — мера, которому в радость опутать себя упоительно-сладкими заблуждениями. Что до самих фальшивых матушкиных посланий, то подобное очень легко провернуть, когда ты вхожа почти что в любую комнату дома и когда щедро платишь особо полезным слугам, пусть и не всегда – деньгами. Ллатисе было когда-то довольно жемчужных серёг и хрупкой, хрустальной иллюзии соучастия. Выросшая из разделённых секретов симпатия оказалась в разы более действенным инструментом, чем страх, и Эланда дорожит этой полезной связью, не забывая её подкармливать скромными подарками, щедрыми улыбками и редкими минутами сопричастности. Эланда дорожит этой связью: кто же ещё, как не Ллатиса, сможет так быстро и аккуратно достать для мутсэры Индри матушкину туалетную воду, чтобы дядюшка Ванел сумел получить правильно надушенные письма? Слуги – это невероятно полезный ресурс, и было бы просто грешно ими пренебрегать. Конечно, нет ничего глупее, чем без нужды опускаться до уровня тех, над кем ты господствуешь по праву рождения. Но глупо и взращивать неприязнь среди меров, что находятся от тебя на расстоянии одного удара и многое — слишком многое! — о тебе знают. Глупость Эланде Индри не по карману. Поэтому, вопреки разрастающейся неприязни, она продолжает пользоваться услугами Ульвила Гирита, любимого отцовского слуги — любимого не иначе как за своё виртуозное подхалимство. Впрочем, ума у него не отнять, это уж точно: ума и звериного злого чутья, позволяющего повсюду учуять выгоду. Эланда не сомневается, что когда-нибудь Гирит захочет продать и её, но пока что польза от его услуг перевешивает возможные риски. Кто же ещё, как не Гирит, сможет так быстро и аккуратно сделать мутсэре Индри выписки из конфиденциальной отцовской корреспонденции? Вот и сейчас она обменяла у этого перебежчика маленький, но туго набитый мешочек с дрейками на старую и порядком затёртую копию «Архитектуры Первого совета» — или, вернее, на бесценные для мутсэры Индри записки, что были запрятаны между хрустких сухих страниц. Предосторожности никогда не бывают лишними, особенно когда дело касается заговоров. Совершив обмен, мутсэра Индри спешила оставить Ульвила Гирита за спиной — заливистой дробью стучали по дорогому паркету её шаги, — но стоило Эланде скрыться за поворотом и преодолеть полпути до нужной ей лестницы, как против воли она замешкалась: новые, не разношенные пока что туфли, украшенные вэйрестским аметистовым бархатом, кажется, натёрли ей ногу. В богатых больших домах почти невозможно добиться подлинного одиночества, но Эланда, наскоро оглядевшись, не замечает нежеланных свидетелей. Она не теряет времени даром: вздохнув, приподнимает юбки, стряхивает с ноги туфлю — и заклинанием, отточенным до адамантиновой остроты, залечивает свою чуть покрасневшую, грозящую лопнуть кожу на нежной жемчужной пятке. Тогда-то она и услышала позади сначала масляный, самоуверенный голос Ульвила, а следом – полуотчаянные, полуобречённые женские всхлипы. Эланда досадливо морщится. В ситуации не было ничего выдающегося: жадный до женского общества Ульвил Гирит постоянно увивается за симпатичными служаночками, но те куда чаще посылают пройдоху пешочком да к Красной горе, чем соглашаются на его непристойные предложения. Поэтому похотливый алит при любой возможности норовит зажать в уголке какую-нибудь рабыню: эти не вправе ему отказывать. Подобное поведение представляется для Эланды неизъяснимой мерзостью: Ульвил не брезгует ничем, обходя стороной разве что зверомерок — до чего же гадостная повадка! Но пока этот тип не утратил свою полезность, она не собиралась мешать его маленьким шалостям… как, впрочем, не собиралась Эланда и становиться их невольным свидетелем. Ножкой скользнув в туфлю и оправив юбки, она уже готова оставить Ульвила и его отвратительную возню далеко за спиной, когда в привычный расклад неожиданно вмешивается новый участник. Слов Эланда не различила, но недовольный пронзительный голос, раздавшийся из-за угла, она узнаёт в то же мгновенье... пусть даже ей не особенно часто приходится его слушать. Этот голос мог принадлежать только одному меру — её малолетнему сыну. Эланда не в силах сдержать раскалённого, тёмно-лилового любопытства: что делает в этом крыле Кериан Индри? Зачем он задумал влезть между Ульвилом и его девкой? И вместо того, чтобы разумно и осмотрительно удалиться, дочь рода Релви мягким, крадущимся шагом идёт обратно, страстно желая дознаться до истины. – Отпусти её, – слышит Эланда негромкий голос своего сына, – она же... не хочет. Отпусти её! – А что будет, если я тебя не послушаю? Вопрос, казалось, ставит в тупик и невидимую Эланде девку, которая перестала всхлипывать, и Кериана, не сумевшего слёту выдать ответ. – Ты пожалеешь, – наконец нашёлся мальчишка, – потеряешь место... – Да неужели? – неверяще перебил-переспросил его Ульвил и, не дожидаясь ответных слов, расхохотался. Эланда стоит за поворотом, скрытая от взоров спорящих меров — ближе подходить не стала. Но, даже не видя происходящего, она прекрасно поняла, что же случилось дальше: судя по звукам возни, проклятьям и беглому эху шагов, девка, воспользовавшись тем, что Ульвил отвлёкся, вывернулась и убежала. – Ну что, ты доволен? Теперь другую придётся ловить, раз из-за тебя, малец, я упустил эту. – Оставь их в покое! – шипит Кериан, и Эланде стало даже немного не по себе от ядовитой злобы, которой пропитан тонкий мальчишеский голос. Но Ульвил снова хохочет в ответ и, отсмеявшись, переспрашивает с издёвкой: – И что ты мне сделаешь, а, малец? У тебя в этом доме куда меньше власти, чем у меня, – заявляет он самоуверенно. – Ты ведь и сам знаешь, что твой дед тебя не послушает, чего бы ты ему про меня ни наговорил… как и все остальные. Мой тебе совет: не разбрасывайся угрозами, которых не можешь выполнить. Иначе рискуешь напрочь спалить себе задницу. Тогда-то Эланда и понимает, что ей пора уходить — иначе последствия могут сделаться слишком непредсказуемыми. До самого горизонта её затопила глухая, лихая злость, выхода для которой нынче не находилось. Кериан? Эланда злится на то, что сын, делящий с ней родовое имя, кажется таким слабым и неуверенно-жалким, словно бы и не течёт в его жилах чистая, благородная индорильская кровь, словно бы он – самозванец, занявший не своё место… Ульвил Гирит? О, Эланде как никогда хочется его уничтожить: какие бы сложные чувства она ни испытывала к сыну, а он был её сыном, и оскорбления, нанесённые мальчику, распространялись и на неё саму. Сколько бы остро-нелестной правды ни содержалось в словах доверенного отцовского слуги, а он всё же был – слугой, тогда как его «собеседник» по праву рождения принадлежит к господам. Наглая непокорность, что Ульвил Гирит проявил перед десятилетним Керианом Индри, равняется неподчинению всему незыблемому порядку, на котором воздвигнуто величие Морровинда. Подобное ни в коем случае нельзя спускать наглецу с рук… но слишком сильно Эланда повязана с Ульвилом, слишком во многом зависит от его соучастия — и от его молчания. В открытую ссориться с ним и рисковать, что он раньше времени сумеет спугнуть отца или других домашних, было ни в коем случае недопустимо, ибо могло бы поставить жирный чернильный крест на всех головокружительных планах мести, что терпеливо взращивала Эланда Индри. Предосторожности никогда не бывают лишними, особенно когда дело касается заговоров. Поэтому Эланда, зная, что не найдёт в себе сил сдержаться, снова спешит скрыться — заливистой дробью стучат по дорогому паркету её шаги, — однако всё-таки слышит у себя за спиной последние отзвуки этого странного разговора. – Спасибо, сэра, – говорит её сын. – Я запомню. Тогда Эланда не придала значения этим словам и вовсе не ожидала, что они ещё вернутся к ней, и вернутся не раз. У неё было множество спешных и неотложных дел, которыми стоило бы заняться в поместье… и всё же мутсэра Индри лениво подумывала о том, как бы убрать — бескровно и безболезненно — забывшего своё место Ульвила Гирита. Эланда вовсе не ожидала, что эта проблема решится практически без её участия, и решится буквально за пару дней: Кериан, вопреки своему обыкновению, всё же сумел приятно её удивить. Всё начинается незаметно, почти невинно: сначала серджо советник Релви посетовал, что не может найти любимый нож для бумаг. Эланда не придала значения этим словам, но на следующий день обыденная история с пропажей получила весьма неожиданное продолжение. – А разве в обязанности Ульвила входит чистка столового серебра? – невинно спросил во время семейного ужина сэра Индри. Эланда не сразу постигла суть этой схемы, но после она едва удержалась от аплодисментов: Кериан, ловко орудуя маленькой ложью, косвенно обвинил обидчика в воровстве. Мальчишка рассказал, что якобы видел Ульвила с пресловутым столовым серебром в руках и в карманах, и тот отделался от вопросов одними неубедительными отговорками. А серждо советник Релви, и без того всегда подозрительно-недоверчивый, после такого не мог не вызвать к себе любимого слугу и не отдать между делом приказ внимательно перетряхнуть его вещи. Среди пожитков Ульвила Гирита отыскались не только ложки и вилки, но также брошь с аметистами и сапфирами, принадлежащая леди Манаре, несколько золочёных шпилек леди Эланды и инкрустированный перламутром нож для бумаг, потерянный лордом Давеном. Виданная ли наглость?.. Впрочем, батюшка к бывшему любимцу отнёсся с несвойственной ему милостью: не стал сдавать страже, а только прогнал взашей. Не иначе как в моровых пустошах сдохло нынче что-то на редкость крупное, раз серждо советник повёл себя столь великодушно — или он просто не смог уложить в голове такое предательство? или же постыдился выносить этот позор на суд посторонних? Так или иначе, но Ульвил Гирит отделался потерей места, двумя месячными жалованиями и не полученными рекомендациями… а фактически – утратил всякую возможность снова устроиться в хорошем доме. Эланде хочется всласть расхохотаться, однако она пусть и с трудом, но сдерживается; игривый, искристый смех, не имея выхода, плещется на поверхности её дивных багряных глаз. Мутсэра Индри не знает подробностей, но у неё нет никаких сомнений: неугодного слугу подставил не кто иной, как её дорогое чадо. Ульвил был беспринципным жуликом, но не вором: красть побрякушки – слишком опасно и мелко в сравнении с теми делами, что он проворачивал на пару с Эландой. Но Кериан каким-то неизведанным способом умудрился подкинуть обидчику неопровержимые в глазах нанимателя улики, а после – соврать, соврать убедительно, мягко, с наигранным простодушием... Самообладание отказывает мальчишке только тогда, когда свершившееся делается необратимым. Серджо советник Релви, верный своим привычкам, устраивает из увольнения Ульвила целое представление, собрав подле себя практически всех домашних. Эланда же, боясь, что подельник выкинет что-нибудь неосмотрительное, но не имея возможности переговорить с ним наедине, немо, одним только взглядом убеждает его молчать — о главном — и сохранять спокойствие. Это не так уж и сложно, ибо глаза у Эланды воистину великолепные: лучистые, тёмно-багряные, большие и выразительные. Способные врать куда как искусней, чем даже её золочёный язык. Эланда без слов убеждает Ульвила Гирита молчать, а следом, поддавшись сумрачному порыву, она переводит взгляд на своего сына, и вид его впервые за долгое, неизмеримо долгое время наполняет сердце Эланды теплом и приязнью. Для десятилетнего мальчика Кериан Индри прекрасно владеет собой, но в час легкокрылого, сладостного триумфа глаза выдают его — глаза, горящие яростно-мстительным ликованием. Ох, и какие это глаза! Воистину великолепные: лучистые, тёмно-багряные, большие и выразительные... Это её, Эланды, глаза — и её огонь. И разве не удивительно? Впервые за долгое, неизмеримо долгое время — возможно, вообще впервые — Эланда узнаёт в своём сыне себя, и отблеск этого неожиданного открытия расчерчивает весь мир, словно молния на полуночном предгрозовом небе. Именно так, наверное, выглядит пресловутая материнская гордость. Эланда не может не любоваться сыном, и зрелище это будит в её душе что-то сродни… восторгу? Эланда не может не любоваться грозным багрянцем сыновьих глаз, чей свет преображает всё его некрасивое худое лицо — и тем, как одними губами, беззвучно он проговаривает, схлестнувшись взглядом с Ульвилом Гиритом: – Я запомнил. Мутсэра Индри верит: да, сын действительно выучил этот урок и никогда не станет разбрасываться угрозами, которые ему не под силу будет исполнить. Такая воля достойна её уважения. После, когда отцовское представление наконец завершается, и зрителям дозволено разойтись, Эланда подходит к Кериану — странно растерянному, словно бы и ему самому не верится, что всё получилось настолько удачно — и с осторожной, опасливой от непривычки лаской гладит его по хитроумной головке и рыжим, туго стянутым в хвост волосам. – Ты молодец. Отличная работа, – негромко произносит мутсэра Индри, с улыбкой встречаясь с сыном глазами. Эланда невольно вздрагивает: в ответной улыбке Кериана куда больше настороженности, чем радости, но вздрагивает она не поэтому. Быть может, глаза и достались мальчишке от матери, но эту улыбку — лучик улыбки, что проступает, мягко и мимолётно, на тонких бледных губах, — он унаследовал от Танвала. Вдовствующая мутсэра Индри невольно вздрагивает, когда отнимает от сына руку, но мальчик, кажется, этого не замечает. Горечь цветёт у Эланды на языке; пальцы её мягко и мимолётно касаются гранатового кольца, с которым она никогда не расстаётся. Горечь цветёт у Эланды на языке, а сердце полнится ядом. Ещё тогда она должна была бы понять, что это хрупкое, сотканное из льдов и туманов сродство – всего лишь краткоживущий морок. И стоит ли удивляться? Верно, Эланде и правда в тягость была её материнская неудача, что она так поспешно возвеличила сына. Кериан, не изменяя всегдашней своей привычке, снова её разочаровал. Всё начинается незаметно, почти лениво: Эланда уезжает в столицу, чтобы вдали от вездесущих, как гнус в дешаанское лето, домашних встретиться с Ульвилом Гиритом и заодно сделать немало других неотложных дел. В Морнхолде у сэры Индри имеется особнячок в престижном районе, собственная алхимическая лаборатория, а также немало прекрасно разведанных местечек, где ценящим свою анонимность гостям можно не опасаться огласки. В одном из таких уголков она назначает встречу бывшему своему подельнику и убеждает его не беспокоиться понапрасну: любезная сэра Индри берётся уладить все неурядицы. Ульвил ей верит, и стоит ли этому удивляться? В конце концов, нет ничего проще, чем обмануть несчастного мера, который и сам был бы не прочь обмануться — мера, которому в радость опутать себя упоительно-сладкими заблуждениями. Расставаться с прежней довольной и сытой жизнью он явственно не желает и потому жадно цепляется за эту зыбкую, призрачную надежду. Что же, любезная сэра Индри Ульвила Гирита обнадёжила и даже приподнесла ему в дар отменную бутылку киродиильского бренди, покупая себе молчание. Те, кто не практикует алхимию, обычно не осознают, что сильнодействующий яд можно сварить из обычных, легкодоступных ингредиентов. После такого открытия трудно не подцепить паранойю, и Эланда всегда носит при себе пузырьки с самыми ходовыми противоядиями и периодически варит и пьёт зелья сопротивления ядам. Как она выяснит через два дня, Ульвил Гирит такие предосторожности не разделял — и уже точно не разболтает ничего лишнего. Эланда возвращается в поместье Релви с лёгкой душой и лёгкими помыслами. Она благодарна своему сыну, ведь из-за его неожиданного вмешательства она сумела убрать опасного для её замыслов Ульвила в идеальное для себя время: До того, как он додумался её шантажировать. После того, как риски от их сотрудничества постепенно начали перевешивать возможную выгоду. Именно в тот момент, когда его можно было быстро и безболезненно вывести из игры. Эланда возвращается в поместье Релви к вечеру, но следующим же днём Кериан вдребезги разбивает и превосходное настроение матери, и её к себе уважение. Всё происходит быстро, отчаянно-резко: встревоженная Ллатиса приходит к Эланде и заявляет, что госпоже лучше следовать прямо за ней и поскорее «всё» увидать своими глазами. Видя, насколько взволнована её преданная подельница, мутсэра Индри берёт под уздцы норовистое любопытство и соглашается на эту странную просьбу. И что же? Ллатиса ведёт её прочь из господского дома — к одной из бессчётных безликих построек, что отведены под различные хозяйственные нужды. В этой части поместья Эланда обычно никогда не бывает, и, чтобы справиться с нахлынувшей брезгливостью, ей приходится прикрывать чуткий нос надушенным носовым платком; даже её любопытство чуть присмирело под натиском окружающей низости. Ллатиса ведёт сэру Индри всё дальше, пока не доходит до маленькой угловой комнаты… хотя разделенье на комнаты становится очень условным, когда вместо стен так часто обходятся ширмами, а вместо дверей – занавесками из разноцветных бусин. Ллатиса приводит хозяйку к маленькой угловой комнате и тихо, опасливо раздвигает рукой водопад из цветного стекла, что отделяет Эланду от долгожданной разгадки. В первую россыпь мгновений мутсэра Индри не замечает ничего особенно выдающегося: три рабыни с тяжёлыми ножными браслетами; одна из них (кажется, данмерка) спит в совершенно чудовищной позе — полусидя и голову уронив на перекрещённые руки, — а две другие… А две другие вьются вокруг ребёнка Эланды: чёрная, словно дёготь, редгардка плетёт из его волос какие-то уродливые косицы, а блеклая, как яичная скорлупа, недка — нордка, наверное? — болтает с ним на своём резком дикарском языке. «Нет, – понимает Эланда, – не просто болтает. Разучивает какое-то… стихотворение?» Она стоит у дверей, никем пока не замеченная, — незваная гостья в собственном доме! — а мутный, тяжёлый гнев медленно поднимается со дна её истомлённой души. Мутсэра Индри не знает подробностей, но у неё нет никаких сомнений в том, что означает увиденное ей зрелище. Напрасно она так поспешно возвеличила сына, напрасно поверила, что из него ещё может выйти что-то толковое. И как только Эланда умудрилась узнать себя в этом создании, что упивается нынче своей бестолковой доверчивостью? В мере, радующемся, что его используют? Эланда срывается с места, врывается внутрь и вырывает сына из цепких редгардских пальцев. Все вокруг слишком поражены, чтобы ей помешать; Кериан – безволен и мягок, точно тряпичная кукла. Эланда пихает его в сторону подоспевшей следом Ллатисе и полупросит, полурычит ей через плечо: – В мои покои его! А здесь я сама разберусь. Как и всегда исполнительная, Ллатиса уходит, ведя за собой мальчишку, не способного даже на вялое сопротивление; рабыня-данмерка, пробудившись от шума, дёргается назад и с размаху впечатывается головой в стену. Мутсэра Индри остаётся наедине с тремя бессловесными суками, что тут же вскочили на ноги и с мнимой стыдливостью потупили глаза. Ярость, холодная ярость змеёй обвивает Эланде шею при виде их представления. – Напрасно вы думали, что сможете безнаказанно пользоваться его глупостью, – шипит она. – Однако я буду милостива и пока ограничусь предупреждением. Что ж, пожинайте плоды успеха, которого вам уже удалось добиться. Но если я снова кого-то из вас увижу подле этого ребёнка… или узнаю, что вы тянули к нему свои жадные лапы… в этом случае каждая из вас получит две сотни ударов плетью, а мясо, выжившее после подобной ласки, отправится догнивать остаток существования на рудники. Я понятно выразилась? – Да, госпожа, – с грубым гортанным акцентом откликается данмерка. – Мы всё поняли. Эланда не чувствует торжества: нет ничего достойного гордости в том, чтобы призвать к порядку мыслящие орудия. Эланда злится, но злится она на себя — злится на то, что так легко обманулась. Злится на то, что не сумела ещё выдавить из души своей жалкие слабости, что порождаются ложной надеждой. А инструменты? На инструменты грешно расходовать свою ярость. Когда Эланда возвращается в дом и снова схлёстывается с сыном, то не сразу находит нужные, правильные слова. Она глядит на него, глядит на его закаменевшее в напряжённо-испуганной гримасе лицо, глядит на влажно-растерянные глаза и недоумевает: как, как она сумела углядеть в этом мере сходство с собой? Или даже с Танвалом? Как приняла податливость за железную волю? Как она могла так обмануться? Ллатиса стоит в дверях безмолвным привратником; Кериан тоже молчит — глядит исподлобья, как раненый скальный наездник. Эланда же – рушит хрупкую тишину и хлещет сына наотмашь словесной плетью. – Как же ты можешь быть таким идиотом? – спрашивает она. – Как можешь так глупо, неосмотрительно подставляться? Ты думаешь, эти танцуют подле тебя из приязни? Приязни к тебе? – Эланда не выдерживает — прерывается, чтобы не подавиться яростным, резким смехом; Кериан, хлопающий блеклыми рыжими ресницами, с каждым ударом сердца будит в душе своей матери больше злости. Отсмеявшись, она продолжает, негромко и вкрадчиво оплетая его словами: – Какое головокружительное простодушие, Кериан Индри… хотя ожидать от тебя другого было бы с моей стороны по-настоящему глупо. Нет, маленький дурачок, они прикормили тебя исключительно потому, что надеялись воспользоваться твоим статусом. И до определённой степени им это удалось, разве не так? Разве не так, сэра? В конце концов, ты же помог им убрать бедолагу Ульвила — упиваясь, небось, ощущением собственной значимости… упиваясь насквозь фальшивыми, лживыми благодарностями этих девиц! Танцуя под их дудку, словно дрессированный гуар! Кериан, не выдерживая тяжести её слов, ещё ниже опускает голову, и эти нелепые редгардские косицы, похожие на жирных рыжих червей, рассыпаются у него по плечам. – Ллатиса, будь добра, помоги привести в порядок кошмар, что творится у него на голове, – поморщившись, просит мутсэра Индри, и её доверенная служанка послушно оставляет свой пост. Хозяйка же, немного переведя дух, с новым жаром продолжает отчитывать сына: – Неужели ты не понимаешь, как позоришь себя и свою семью, Кериан Индри? Позоришь не только низкими, недостойными связями, но также чудовищным простодушием... и доверчивостью, какие пристало найти у домашнего скота, а не у мера благородных кровей? Впрочем, я не должна удивляться подобной глупости от такого, как ты, Кериан Индри, – с фальшивой, ласковой снисходительностью заявляет Эланда, поддаваясь тёмному, злому вдохновению. – О, ты воистину достойный сын своего отца! Хотя, кажется, даже ему было бы не превзойти твоих подвигов. Танвал Индри всего лишь сбегал от любой ответственности, тогда как ты так и норовишь надеть на себя ошейник. Возможно, в своих речах Эланда немного несправедлива к покойному мужу: в конце концов, в их супружестве было вдосталь светлого, чистого, сладкого… Но Танвал предпочёл бросить жену, чтобы сгинуть на Вварденфелле, и она не обязана хранить верность его призраку. Что же касается их сына, то он по-прежнему молчит, тогда как Ллатиса – отчаянно бьётся с убожеством на его голове, которое всё никак не расплетается. – У тебя же есть с собой ножницы? – обращается к ней Эланда. – Не мучайся, просто всё состриги. Особой беды не будет. При этих словах Кериан оживляется, дёргает головой и впивается в мать каким-то пустым, диковатым взглядом; Ллатиса же с плохо скрываемой радостью достаёт из кармана передника ножницы с костяными ручками. – Лучше сиди уж смирно, – советует Эланда сыну, – а то иначе рискуешь расстаться ещё и с ушами. И впредь постарайся быть поумнее, чтобы семье не пришлось за тебя краснеть. Щёлкают ножницы, рыжими жухлыми листьями падают на пол состриженные патлы, а Кериан, замерший, как гранитное изваяние, проговаривает бесстрастно: – Спасибо, мутсэра. Я запомню. И даже сейчас — одной-единственной фразой! — он умудряется отобрать у Эланды всю радость: триумф отгорает вмиг, и остаётся одно только разочарование. «Достойный сын своего отца, – признаёт Эланда, невольно касаясь пальцами серебра и гранатов, застывших в кольце — первого из нарушенных Танвалом обещаний. – Чего же ещё я могла от него ожидать?» Впредь она и сама постарается быть поумнее.