На Бейкер-стрит не спят

И он говорит ей: сестра, я слишком давно на этой войне; когда вы пьете это ваше вино, я нёбом чувствую кровь. В ней хватает и серебра, и стали, и соли, и гари огней; наши парни лежат в траншеях под гусеницами облаков. А еще он говорит ей: сестра, похоже, я не знаю ничего о войне, я до сих пор не постиг математику строя наших огненных кораблей; а может, завтра я взгляну ей прямо в лицо и вдохну ее гнев, и вместо меня останется дырка в небе или же дырка в земле. Так вот, он говорит ей: сестра, мне некуда, некуда возвращаться кроме этой войны. Спасибо, слушай, мне правда с тобою сегодня было тепло, а под огнем не помнишь вкуса вина, но не знаешь вкуса вины… И он уходит обратно в ночь, тяжело подволакивая крыло. © Мельница, «Война»

Джон в последнее время спит мало. Шерлок спит еще меньше. Джон бы рад проснуться от кошмаров в холодном поту, но увы — от кошмаров он не посыпается, лишь проваливается в ужасы войны еще больше и глубже; Шерлок хочется убивать каждый раз, когда она видит, как подрагивают его веки, или слышит, как он зовет погибших товарищей. Она правда надеялась, что кошмары не вернутся к нему, но они вернулись — так же внезапно, как в прошлый раз и ушли. — Джон! Джон, это Шерлок, я здесь, проснись! Женщина стоит, склонившись над ним. Ее лицо выражает озабоченность и сочувствие. Джону хочется выть — опять разбудил. Разумеется, узнай он, что из-за него она уже много ночей не засыпает, ему было бы намного досаднее. — Не знаю, влезет ли в тебя вторая чашка чая на ночь, но попробовать стоит. На Шерлок ничего нет — детектив лишь завернута в одеяло, каким-то непостижимым доктору образом обмотанное вокруг плеч. Что угодно, лишь бы не одеваться, мысленно улыбается Ватсон. Она передает чашку Джону в руки. Тот садится в постели, и Холмс укладывается рядом, положив голову ему на плечо, а руку — на грудь. — Рассказывай давай. Где был, чего видел. Это звучит очень легкомысленно, но намного больше вызывает желание делиться, чем все те пафосные фразы, которыми психотерапевты говорили то же самое. Джону искренне не хотелось, чтобы Холмс это слушала, не хотелось, чтобы она знала о войне все то, что знал и видел он, но женщина настаивала, и он говорил. Говорил о том, какими громкими бывают взрывы, особенно, когда спишь. Говорил, как тяжело порой бежать к раненым, когда ты ранен сам, и о том, каково терять друзей одного за другим. А еще говорил, как прекрасен рассвет в пустыне, и каким долгожданным иногда бывает дождь. Джон не знает, каким образом детектив перенимает его боль — может, через руку, которую она неизменно кладет куда-то в область сердца, или через висок, которым прижимается, или, возможно, воздушно-капельным путем, вот только иногда такое ощущение, что чем больше он говорит — тем больше физически ощущается, как боль капля за каплей уходит, оставляя по себе лишь грусть. Боли просто слишком много, и долгое время она пряталась где-то в закоулках сознания, как, например, в книжках про ужасы монстры веками живут на чердаке. В воображении же Шерлок они с доктором — два сосуда, и чем больше боли в одном, тем меньше — в другом. Она перенимала на себя, сколько могла, сколько физиология могла позволить и даже немного больше. И Джон говорил, говорил, говорил без конца, и в один момент остановился, закрыв глаза, и по его щеке потекла слеза. Одна. Первая за многие годы. Шерлок не удивлена, она была готова к этому давно, и лишь обняла его крепче одной рукой, а другой поднесла его ладонь к губам. Ватсону тут же хочется улыбаться — Холмс похожа на маленького приникшего котенка, который не знает, чем помочь своему расстроенному хозяину. Женщина и сама чувствует себя так же. — Ну, не плачь. А то сейчас и я заплачу. Будет та еще комедия. Джон, конечно, замечает, что ее голос дрожит. Теперь у них одна боль напополам, и это ужасно, потому что Шерлок не должна чувствовать и половину того, что чувствует все эти годы он. «Знал бы ты, сколько бы я отдала, чтобы ты даже не слышал о слове „война“», — думает детектив, вздыхая и прижимаясь ближе. Джон, на самом-то деле, прекрасно знает. И той ночью ему, в отличие от нее, кошмары больше не снятся.