Возвращение и встречи

Юрий Старков Подмосковье. Дача Кузнецова, май 1955 год. На дачу Валеры я ушёл чуть раньше, чем он. Можно было и на свою дачу — она находилась рядом (забор-в-забор, так сказать), — но мне не хотелось. Появление Виталия Радостина разбередило старые раны, которые, как я думал, почти зажили. Когда я поднялся на крыльцо, то там уже в любимом кресле-качалке сидел Николай Иванович Ежов. — Юра, а чем вы так расстроили Радостина, что он от вас сбежал? — в лоб спросил он. — Каждый продемонстрировал свой навык и уменье, — проворчал я в ответ. — Хорошо, что ещё? — не отлипал Ежов. — Какая разница? — морщусь я. — Никакой, но сейчас он подойдёт. Постарайся сдержать себя. — Я — не Кузнецов и не наш новый знакомый. — А-а-а, Ивушкин! — понимающе усмехнулся Ежов. — Никиту с Борисом чем-то напоминает. Я промолчал. Из-за вишнёвых деревьев показались Радостин и Большаков. Борис шёл сзади и выразительно смотрел на меня. С чего бы, а? Стою, никого не трогаю, подпираю собой крылечный столб. Разумеется, Виталий Иванович не подвёл и попытался сходу создать конфликтную ситуацию. Не на того напал! Плавали. Знаем, как успокоить таких вот нервных. Но тут вмешался Борис и увёл Радостина, выглядевшего при свете фонаря над крыльцом жутко уставшим, прочь. — А ты боялся, — не оборачиваюсь, бросаю я Ежову. — Нет, я не сомневался в тебе, только боялся, что он наступит тебе на больную мозоль. — У меня одна больная мозоль. Николай Иванович грустно усмехнулся и уточнил: — Не одна, уверяю тебя. Я же слышу, как ты ночами иногда кричишь, когда здесь ночуешь. Валера слышит, срывается и сидит с тобой, пока ты не проснёшься. — Я его ни разу не видел, — говорю, резко оборачиваясь. — Он достаточно тебя изучил, чтобы понять, когда ты проснёшься. Отмахиваюсь и сажусь прямо на ступеньки. Валера появляется внезапно. — Вы чего здесь за посиделки устроили? — спрашивает он. — Валера, — тихо говорю я, — это правда, что ты сидишь со мной каждый раз, когда меня кошмары мучают? Взгляд, который Валера кинул на Ежова, не предвещал ничего хорошего. — Да, — глухо отвечает он. — Не сиди больше. Я сам со всем разберусь. — Угу! — скептически хмыкает Валера. — Один раз ты уже разобрался. Скажи спасибо, год назад не загремел. — Он прав, Юра, — влезает Николай Иванович. — Идите вы оба знаете куда?! — кричу я, вскакиваю с крыльца и быстрым шагом направляюсь в сторону задней калитки. — Юра! — кричит мне Кузнецов, но не следом не бежит. Значит, Николай не пустил. Я затормозил лишь у деревянного пирса, возле которого из лодки выбирались двое мужчин. Не узнать их было невозможно. Одного звали Дмитрий Андреевич Арсентьев — мой бывший начальник, а другой — ровесник Валеры, ветеран-танкист Николай Ивушкин, с которым мы познакомились при весьма интересных обстоятельствах. Завидев меня, Арсентьев приветствовал в своей обычной манере: — Добрый вечер, Юрочка! Гуляете? — Можно и так сказать, — киваю я в ответ. Ивушкин, который никак не может привыкнуть к арсентьевской манере обращения к старым знакомым, сухо здоровается со мной. Сильно подозреваю, что он до сих пор ревнует меня к Арсентьеву. Проблема в том, что ревновать было бесполезно. Моё восхищение и влюблённость в Дмитрия Андреевича была сродни любви к божеству, чем к обычному человеку. После его попытки самоубийства и лечения от нервного срыва я стал замечать, что порой веду себя как он: говорю, сижу, смотрю. Недаром один морской офицер царских времён был впечатлён моей осанкой и манерами. А что было потом, мне порой не хотелось вспоминать. Казалось, что я живу в каком-то угаре и не только в личной жизни. Апофеозом был один случай, который затащил меня в ещё больший омут. И прав был один человек, который сказал, что я до сих пор не могу сойти с орбиты того, вокруг кого вращаюсь. Москва, 1938 год. Я просыпаюсь от того, что на меня кто-то пристально смотрит. Я с трудом разлепляю глаза и взглядом натыкаюсь на сидящего в углу кровати Ежова. В обмотанной ниже пояса простыне, он казался маленьким и хрупким, вот только глаза были холодными, что никак не вязалось с общим обликом. Моя голова раскалывается из-за похмелья. Опять утыкаюсь носом во влажную подушку, так как вспоминаю, что натворил ночью. Надо же было додуматься — снасильничать над собственным наркомом. — Поздно от стыда сгорать, Старков, — спокойный голос Ежова действует отрезвляюще. — Ночью надо было думать. — Николай Ива… Товарищ Ежов, — бормочу я, всё ещё не поднимая головы от подушки. — Я… — Ты не хотел, это я уже понял, — язвит Ежов, не меняя позы (я одним глазом за ним наблюдаю). — Однако сделал. Ну и что на тебя нашло? — В смысле? — я отрываю гудящую голову от подушки и недоумённо смотрю на Ежова. — В смысле, какого хрена ты от…л меня сегодня ночью? — несмотря на нарочито спокойный тон, я понял, что Ежов на взводе. Ну, всё, Старков, тебе п…ц! Причём полный! Не удивлюсь, если к вечеру буду сидеть в Сухановке, а назавтра расстреляют. — Я, правда, не хотел, — жалко лепечу я. — Но вчера надо было подписать бумаги, а вас в наркомате не было, весь день мне мотали нервы, а когда я до вас добрался — вы уже были мертвецки пьяны и спали. А документы Берия требовал подписать срочно, ну я и рассвирепел. Фух, рассказал! Теперь осталось ждать, что скажет Ежов. Он молчал, задумчиво смотря куда-то мимо меня в окно, где поднимался рассвет. Я попытался встать, но мой живот плотно прилип к простыне. Я попытался незаметно отодрать простынь от своего тела. Почувствовав на себе взгляд наркома, поднял голову — Ежов, стараясь скрыть улыбку, иронически наблюдал за мной. У меня запылали щёки. — Да не красней ты, как девица, — Ежов соизволил-таки подняться и встал на кровати. — Что сделал, то сделал. — Николай Иванович… — Да молчи ты уже! — в сердцах махнул рукой Ежов и легко сошёл с кровати. Я невольно восхитился: пить весь день, а наутро даже похмелья не видно. Его ладно скроенную фигуру не могла спрятать даже дурацкая простынка, которой он обмотался, как древнеримский император. Постояв минуту ко мне спиной, Ежов вдруг обернулся и спросил: — Кстати, что вам всем от меня нужно? — Не понял… Выходит, слухи не всегда слухи? Я у него не первый мужчина, так сказать.  — Что ты не понял? Все, кому не лень, пытаются прыгнуть ко мне в постель. Я вам игрушка, что ли? И тут я (кто меня за язык тянул, спрашивается?) отвечаю: — Не игрушка — фарфоровая статуэтка. И замолкаю, понимая, что сейчас точно будет расстрел на месте. Но он и вправду в утренних солнечных лучах казался каким-то светящимся изнутри, становясь ещё более хрупким, чем казалось. В ответ на мои слова Ежов постучал пальцем по лбу и направился в сторону выхода из спальни. — Вы куда? — А не проще перейти на «ты» после всего? — вопросом на вопрос ответил Ежов, видимо уязвлённый сравнением с фарфоровой статуэткой. — Хорошо, ты куда? — Вымыться надо. Я быстро натягиваю кальсоны и иду следом. Голова гудит, словно медный котёл. Где б аспирин достать? Конечно, можно водки выпить, опохмелиться, но Берия не любил, когда сотрудники вваливались к нему с перегаром. Пока я честно роюсь в шкафчиках в поисках лекарств, Ежов моется. Найдя нужный мне сейчас аспирин, а выпиваю сразу две таблетки и включаю примус. Ежов вышел из ванны спустя полчаса, одетый в нательное бельё. Мокрые волосы были зачёсаны назад. Критически оглядев меня, Ежов буркнул: — Иди, вымойся. Я кивнул головой и вошёл в ванну. Посмотрев на себя в зеркало, я невольно зажмурил глаза, вспоминая как ночью Николай, несмотря на мертвецки пьяный сон, всё-таки реагировал на мои движения. Я взял его фактически сразу, не размениваясь на ласку. И на спине, лицом к лицу. Я видел, как он морщился, пытаясь, вяло меня оттолкнуть, стонал сквозь зубы. Я включил воду и забрался в ванную. Когда я вышел и прошёл на кухню, Ежов уже почти оделся. Перекинув через обеденный стол (чистый, надо же) мою папку с документами, он сказал: — Забирай и передай Берии, что у тебя всё получилось. — Ты о чём? — обалдел я. — Ну, его же идея была лечь ко мне в постель, разве нет? Я стоял, словно громом поражённый. Какой Берия, к чертям собачьим?! Эта была полностью моя идея. Или нет? — Так он тоже… — я не договорил, в красках представив себе Берию домогающегося Ежова. На душе стало муторно. Каким-то шестым чувством я понял, что скоро всё переменится. Понимал это, по всей видимости и Ежов. — Ты оденешься, наконец, или нет? — спросил он, застёгивая ремень на гимнастёрке. — Да, конечно. Николай Иванович, а что теперь? — Ничего. Подмосковье. Май 1955 год. Из воспоминаний меня выкинул голос всё того же Арсентьева: — Юра, вы с нами или уже нет? — Извините, — улыбнулся я и задаю вопрос. — На лодке катались? — Да, показал Николаю наши места. — Понравилось? — невинно спрашиваю я. — Угу, — отвечает Ивушкин, глядя на меня из-под лобья. Да сколько можно?! — Товарищ Ивушкин, если вы до сих не можете успокоиться, то мне очень жаль. В том ключе, в котором вас теперь рассматривает Дмитрий Андреевич, я его никогда так не рассматривал. Даже в голову не приходило. — А сейчас? — не унимается Ивушкин. — Ивушкин, — это уже Арсентьев. — Куда мне до целого наркома. Я сначала задохнулся от возмущения, а потом выпалил: — Именно! — с этими словами я пошёл прочь, забыв попрощаться. Через минут меня догнал взъерошенный Ивушкин. — Юрий Андреевич, вы меня извините, но когда я вас вижу — мне кажется, что Митя… То есть Дмитрий Андреевич обратил на меня внимание только потому, что я русоволосый и с тем же цветом глаз, что и у вас. — Ивушкин, мы с вами совершенно не похожи. — А ваше новое отчество? — выдыхает бывший танкист. — Идея была не моя. Документы с моим именем и таким вот отчеством мне выдали, когда я работал заграницей. Довольны? Судя по взгляду, Ивушкин не слишком поверил, но это его проблемы. Покусав губы, он сообщает: — Пусть так, но… — Угомонись, Ивушкин, — я начинаю сердиться (никому не советую доводить меня до белого каления). — Мне бы со своими разобраться, а тут ещё ты с ума сходишь. Ивушкин виновато улыбнулся и пошёл к ожидавшему его Арсентьеву. Даже не видя лица, я знал, что он хитро улыбается. Я махнул им на прощанье рукой и пошёл к себе на дачу. Выпив стопку водки, я плюхнулся на диван у раскрытой мансарды и попытался уснуть. Бесполезно. Глаза бездумно смотрели на небо за окном, а мысли сами собой возвращали меня в бархатный сезон прошлого года.