Возвращение и встречи

Валерий Кузнецов Подмосковье. Май 1955 г. После ухода Юры я места себе не находил. Нет, за то, что Юра что-то может учудить со своей жизнью, не боялся, но вот за его душевное здоровье, да. Вышедший из колонии Радостин разбередил у него в душе тщательно скрываемые от всех раны. Чем всё это могло закончиться, я не знал. Видя мои метания по дому, Николай Иванович сказал: — Иди к нему, сюда он точно не вернётся. — А ты? — нервно спросил я, стоя уже в дверях. Ежов скептически хмыкнул: — Валера, я как-то во время войны без тебя обходился и потом тоже, нелегал ты наш. Кстати, назад-то когда? Пожимаю плечами. — Не знаю. Я ж вроде как лечусь в закрытой клинике высоко в швейцарских Альпах, — язвительно отвечаю я. — А что по поводу тебя, во время войны и до определённого времени бы был под присмотром товарища Берии. — И что? Толку-то от этого. Я прикрыл дверь и ещё раз сделал круг по столовой, тогда терпение Ежова лопнуло окончательно и он меня выгнал со словами: «Иди к нему и не морочь мне голову!». Пришлось идти. Конечно, я понимал, что Николай и сам справится, но почему-то казалось, что за ним надо постоянно присматривать. Юркино прозвище «Фарфоровая статуэтка», данное Ежову в конце тридцатых, как нельзя отражала всю суть вопроса. С тех пор Ежов ворчал на нас из-за «статуэтки», а мы с Юркой всё равно старались не спускать с него глаз. На юркиной даче было темно. Я для порядка обошёл вокруг дома, затем поднялся на крыльцо и оказался внутри благодаря незапертой двери. Хозяин дачи обнаружился спящим на диване, а от открытой мансарды тянуло ночной прохладой. Несмотря на ночную свежесть, Юра крепко спал. Я отыскал в доме плед и накрыл его, затем прошёл на кухню и обнаружил там одиноко стоящие на столе стопку и бутылку водки. Не, тут всё в порядке! Юра пил мало. Особенно теперь, но сейчас я почему-то жутко боялся за него. Вернулся обратно, прикрыл двери мансарды и сел в соседнее кресло, разглядывая спящего Старкова. [Ах да, теперь он — Ларин!] Вспоминал о том, когда ж я впервые за него испугался так, что дрожь пробирала. Нет, моя боязнь не была связана с неудавшимся самоубийством Арсентьева в тридцать шестом году. Всё случилось гораздо позже, в тридцать восьмом, когда над нашей конторой вновь закружили ветра перемен. Первое дуновение такого ветра мы почувствовали 20 декабря тридцать седьмого года во время торжеств по случаю двадцатилетия образования ВЧК-ОГПУ-НКВД, когда не прибыл товарищ Сталин. После торжественного вечера, где Ежов с трудом сдерживался, чтобы не выматериться вслух, он как-то замкнулся. Впрочем, виду не подавал. Назначение в августе следующего года Берии на должность зама воспринял внешне спокойно, но на самом деле был в бешенстве. Про обуревавшие его тогда чувства он рассказал мне после войны. «Берия пришёл в органы по той схеме, что и меня ставили», — усмехнулся он в конце рассказанной истории. На все мои попытки возразить, Ежов жёстко припечатал: — Ты думаешь, я не в курсе, что многие в Политбюро говорили товарищу Сталину о том, что «Ежов не годится для должности наркома внутренних дел»? Да, у меня было неоконченное низшее, но была привычка вгрызаться в проблему и решать её. А ещё я много читал и очень хотел восполнить пробелы образования. Всё это я, конечно, знал. Удалось по случаю почитать письменные показания Ежова — песня, а не показания. В смысле слога. — Успокойся, прошу! Тогда у меня вопрос: откуда взялись твои слова на суде? Что за бред про четырнадцать тысяч уничтоженных чекистов? А про саботаж работы органов внутренних дел? — я нервничал, видя, как хмуриться Ежов на мои слова. Про слова на суде — это я к тому, что к началу февраля Ежов не то, что ходить, говорить не мог. Помимо всего прочего руку к этому и Юрка приложил, чтоб его! Поэтому о каком-то последнем слове в суде речь не шла. Да, он сидел во время заседания суда, проходившего в Сухановской тюрьме (а что за время терять?). Сидел, но молчал как рыба и почти за полночь вынесли приговор. Я сидел в дальнем углу и не сводил взгляда с бывшего наркома. Разумеется, ему не нравился мой пристальный интерес, но он ни разу не повернул головы в ту сторону, где я находился, и всё время смотрел прямо перед собой. Из помещения, где проходило судебное заседание его в буквальном смысле вынесли на руках. Расстрелять должны были через трое суток. Когда я одним из последних выходил из комнаты, мне показалось, что чувствую аромат табака «Герцеговина Флор» — любимой марки вождя. Вспомнились слухи про то, как товарищ Сталин тайно присутствовал на суде против Ягоды. Чтобы на всякий случай не выдать себя, ускорил шаг и вышел прочь. — Мои обвинения ты знаешь, — сухо ответил тем временем Ежов. — Я ж приказал увеличить обороты по борьбе с врагами народа, искал шпионов под каждым кустом, придумал судебные «тройки»… В общем, доводил страну до точки кипения, так сказать. В конкретный момент до точки кипения доходил уже сам Ежов. Я попытался успокоить его словами: «Да? Что-то особо не заметно было». — А люди в большинстве предпочитали не замечать ничего, — сквозь зубы прошипел Николай Иванович. — Всё шло, как будто, так и надо. Согласен, что некоторая часть людей решала под предлогом поисков «врагов народа» свои проблемы и кое-где были перегибы, но большинство советского народа работало, строило, сеяло. — Шпионы и сейчас есть, — тихо бурчу я. — И будут, — отрезал Ежов. Больше мы этой темы не касались. Итак, к чему я? В один из осенних вечеров Юрий Данилович поехал к Ежову (он ещё был наркомом) за подписями по приказу Берии и пропал. Москва. Осень 1938 года Как сейчас помню, что тот вечер и даже ночь я провёл в каком-то нервном напряжении. Юрий Данилович так и не появился, и подумалось самое худшее. Он был взводе, когда к Ежову поехал и мог всякого наговорить, а то и сделать. Несмотря на то, что Берия фактически занимался всеми делами, Ежов ещё оставался наркомом внутренних дел и поэтому отдать Старкова под арест, труда бы не составило. Зная, как всю последнюю неделю работал Старков, я боялся, что он мог случайно сорваться на Ежова и навеки сгинуть в лагерях. А может, что и похуже. Все знали о пристрастии наркома к мужчинам. Вслух не говорилось, но это имелось в виду. Знать бы мне кто первым их распустил. Никита, видя как я места себе не нахожу, попытался было успокоить меня, но я вызверился на него и он замолчал. Ждать пришлось всю ночь и, когда наутро мрачный Старков нарисовался в наркомате, я не удержался и спросил, где же он был. — Твоё какое дело? — буркнул он, пытаясь рассортировать бумаги, которые принёс с собой. Его пальцы дрожали, словно он всю ночь пил, но проблема в том, что перегара не ощущалось. — Вы пропали., — начал я. — И что? Куда я могу пропасть? — продолжает сердится Юрий Данилович, отшвыривая стопку бумаг и хватая со стола пачку папирос. В ответ на его вопрос выразительно пожимаю плечами, намекая на Сухановку или что похуже. Юра видимо понял ход моих мыслей и постучал пальцем по лбу, одновременно пытаясь прикурить. Надо ли говорить, что у него ничего не вышло. Вынув изо рта измятую сигарету, он забросил её в пепельницу и стал растирать лицо ладонями. А я стоял и думал о том, что мне не нравится его внешний вид: дерганый, с мешками под глазами, руки дрожат. Что такое могло случиться ночью? Почему Юрий Данилович выглядит каким-то больным? Где-то через час, когда мы, словно с цепи сорвавшись, помчались задерживать очередного шпиона (не липового!), взятого в разработку ещё полгода назад, то у оперативной машины столкнулись нос к носу с Ежовым. Он как раз выбирался из своего служебного автомобиля. Юра словно остолбенел, когда его увидел. Непонятная гримаса исказила его лицо. Нарком же, равнодушно посмотрел на нас и пошёл в сторону здания. Боюсь, именно тогда в мою шальную голову забилась мысль о том, что Ежов изнасиловал Старкова. Подмосковье. Май 1955 года. Об этом своём страхе я гораздо позже рассказал Ежову. Тот в ответ лишь постучал пальцем у себя по лбу и не разговаривал со мной дня два. Тут я с ним был согласен. Часы пробили два и я сам не заметил, как заснул. Проснулся от того, что Юрка метался по дивану и стонал сквозь зубы. На все мои попытки его добудиться, не проснулся. Потом вдруг свернулся, становясь абсолютно беззащитным, и закричал. Я отпрянул. Так он кричал лишь один раз — в конце тридцать девятого года, когда выцарапал у наркома разрешение на посещение Ежова в тюремном лазарете. То, что произошло во время посещения, было мерзостно, и именно тогда у Юры случился первый нервный срыв. После его криков и проклятий в адрес кое-кого, он был арестован, а спустя неделю Никита пустил себе пулю в висок. Я опоздал буквально на минуты. — Прости-прости, я не хотел! — вдруг исступленно зашептал Юра сухими губами. Так, кажется, я не ошибся. Юре снился кошмар, в котором он сам и был виноват. Навалившись на него сверху, я прижимаю его к дивану, глажу по мокрым от пота волосам и шепчу на ухо какую-то успокаивающую ерунду. Не знаю, сколько это продолжалось, но Юра затих, лишь тихо всхлипывая. Я прижался губами к его виску и думал о том, сколько ж сил ему каждый день требовалось, чтобы люди видели перед собой мраморную на вид статую с ледяными глазами, а не живого израненного в душе человека? Я потёрся щекой о его плечо и встал. Не хотелось, чтобы Юра сейчас просыпался. Мне же уснуть удалось лишь под утро, когда небо стало светлеть. Очнулся как от удара и беспокойно посмотрел на диван. Юры не было. Выругавшись, я вскочил с кресла, выбежал на улицу — во дворе никого. Где же он? Вышел через заднюю калитку, бездумно пошёл по тропе, которая вывела к пирсу на озере. Очутившись на берегу, я всматривался в густой туман, который висел над водой. Мне почудился плеск воды, но не успел я двинуться с места, как из тумана выплыла фигура Юрия. Он был с голым торсом, с мокрыми, зачёсанными назад волосами и полотенцем через плечо Старые шрамы на его теле лишь подчёркивали мускулатуру и совершенно не портили общего облика. Завидев меня, он спросил: — Ты чего проснулся-то? Я глупо улыбаюсь и отвечаю: — Не знаю. Проснулся и проснулся, а тебя нет. Искать пошёл. — Нашёл? — Нашёл. Вода не холодная? — В самый раз для того, чтобы мозги остудить, — ответил Юра, поравнявшись со мной, и уточнил. — Всю ночь сидел? — Всю. Тебе кошмары снились, кричал, как тогда, в тюремном лазарете у Ежова. Лицо Юры потемнело и он прошёл мимо, задев меня плечом. Я двинулся следом. Где-то на середине тропы Юра остановился и задал вопрос: — А я что-то говорил? Только не ври. Глядя на его спину и шею, по которой стекали капли воды с волос, отвечаю: — Ты у кого-то просил прощения. Юра резко обернулся и посмотрел на меня потемневшими от боли глазами. Он хотел что-то сказать, но я ему не дал. Слишком долго ждал момента и теперь не собирался выпускать инициативу из рук. Рванул на себя эту мраморную на вид статую и впился ему в губы поцелуем. Он не сопротивляется, но и не помогает. Наконец я отрываюсь и смотрю на него, словно шальной. Юра стучит пальцем по моему лбу и ворчит: — Идиот! А если нас увидят? — Плевать! Я слишком долго ждал. Юра усмехается и быстро идёт к своей даче. Я догоняю его у крыльца и буквально втаскиваю в дом. Теперь точно никуда не денется!