Возвращение и встречи

Борис Большаков Подмосковье. Май 1955 года. Я продолжал бездумно сидеть на крыльце, задумчиво курить и смотреть на забор, который облюбовали две деятельные сороки, пока скрип калитки не прервал мою идиллию. Заслышав шаги, ждал, кто ж это пожаловал ко мне в гости в такую-то рань? Буквально через минуту получил ответ — передо мной выросла фигура ещё одного нашего знакомого с прошлого года, Николая Ивушкина. Капитан-танкист, ветеран войны, бывший военнопленный, как и я, стоял передо мной мрачнее тучи. — Ты один? — спросил он, не соизволив даже поздороваться. — И тебе не хворать. Что касается твоего вопроса — нет, не один. В доме спит один человек, которого я ждал давно. Ивушкин подпёр собой крылечный столб и выдохнул, без тени сочувствия в голосе: — Извини, мне говорили. — Кто? — Ты забыл с кем общается мой., — Ивушкин поморщился. — Короче, Арсентьев знает. Я затушил папиросу, подвинулся и сказал: — Присаживайся. Чего хочешь? Ивушкин сел на крыльцо, помолчал, а потом спросил: — Скажи, кого из немцев ты запомнил более всего, когда был в плену? Мои брови сами собой поползли на лоб. Почесав в затылке, я уточнился: — В плену или в разведшколе? Николай бросил на меня странный взгляд. «А то ты забыл!» — недовольно подумал я, но вслух ничего не сказал. — И там, и там, — пояснил он. Вопрос Ивушкина заставил меня призадуматься. В плену? В плену никого. Там все немцы слились для меня в одно лицо. А вот в разведшколе… да, были интересные экземпляры. Помолчав для приличия, ответил: — В плену нет. Всё казались одинаковыми. А разведшкола? Ну, инструктора, большей частью, были из предателей или те, кто в своё время на Запад сбежал. Пару раз какой-то немец что-то там показал, но мне не пригодилось. Начальство? Полковника Кюльма я видел пару раз, потом какой-то генерал с инструкциями и чаще всех видел барона фон Шлоссера, старательно изображающий для всех окружающих труса и дурака. — То есть? — удивился Ивушкин. Размяв спину, поясняю: — До войны я вращался в среде музыкантов, актёров и поэтому игру человека вижу сразу. С другой стороны, не так уж и трудно изобразить заикание от страха или сделать вид, что ты полный профан. Просто об этом надо всегда помнить. Я так и не понял, для чего фон Шлоссер играл эту роль. Ивушкин покусал губы и задал ещё один вопрос: — А бывший однополчанин? — Захаров? — я помрачнел. — Он был той ещё скотиной и насильником. Точнее, он им был в моральном смысле. Свою похоть обставлял весьма нежно, как он думал. Для чего ты спрашиваешь? Ивушкин тяжело вздохнул и спросил: — Ты помнишь тогда, в номере, Арсентьев обмолвился о немецком танкисте? — Это был танкист? Не совсем, помню лишь то, что ты считал его погибшим. В тишине утренней тишины тяжёлый вздох казался каким-то обречённым. — Считал, — тихо проговорил Ивушкин, — потому что рухнуть с высоченного моста в реку и сверху придавиться «пантерой» — шансов выжить нет. Интересно. Я осторожно поинтересовался: — Но он как-то выжил, так? — Выжил. Только переломанный весь и в инвалидном кресле. Не знаешь чего лучше: чтобы умер или чтобы так жил? Я достал пачку папирос, предложил одну Ивушкину и задал вопрос: — С чего вдруг ты его вспомнил? — Дмитрий Андреевич передал письмо вчера поздно вечером. Мы как раз с прогулки пришли, по озеру на лодке катались. Значит, это их бубнящие голоса я слышал, прогуливаясь вдоль озера в надежде выловить там нервного Радостина. В вечерней тишине даже шёпот по воде очень хорошо разносится. — Когда причалили к пирсу, то встретили Юрия Андреевича. Так, он меня совсем запутал: то немецкий танкист, то вдруг Юрий Андреевич. — Стоп! — я прихлопнул ладонями по коленям. — Николай, давай всё снова. Причём тут немецкий танкист и Юрий Андреевич? — Цвет глаз один и тот же, — невпопад ответил Ивушкин. Я хмыкнул: — У тебя такой же. Ивушкин вдруг с хитринкой посмотрел на меня: — Дмитрий как-то сказал, что у нас тобой глаза как незабудки весной, а вот у Юрия Андреевича они другие. Эстет, млин! — А у Николая Ивановича вообще как французская синька, — брякаю я внезапно. — Повесть Лавренёва я читал, — отбил подачу Ивушкин. Да-да, именно в повести Бориса Лавренёва «Сорок первый» героиня из народа сравнивала глаза своего недобитого сорок первого белогвардейца с французской синькой. — Господи, Ивушкин, — восклицаю я, перепугав копошащихся у крыльца воробьёв, — ответь на один вопрос: тебе Арсентьев нужен или этот твой танкист? — Он не мой. Мы сражались с ним под Москвой, подбили друг у друга танки, оба выбрались и он меня подстрелил. Так я попал в плен. — Откуда пытался бежать семь раз, — не удержался я от сарказма, давая понять, как с таким беспокойным три года возились. При желании можно было показательную казнь устроить, как у нас в лагере. — Пытался и никак себя не называл. А это как? При нём не было документов? — Упрямый! Типичная ива — гнётся, а не ломается, — усмехаюсь и продолжаю. — Да я б тоже молчал, но Захаров решил по-иному. Напросился в разведку по нашим тылам, принёс ценные сведения, а я знал, куда он направился, но не никому из военнопленных не сказал. — Испугался? — Ивушкин прищурил глаза, которые стали отливать стальным цветом вместо голубого. Да, нет, не испугался, но отвечать Ивушкину я не собирался. Да и ему, собственно, ответ не требовался. Он его знал, но иногда донимал меня такими вот расспросами. А я смотрел на него и думал, с чего это Арсентьев решил, что этот худосочный танкист нервный, как дама из высшего общества? На самом деле Николай Ивушкин был само хладнокровие и упрямство, если надо. Из колеи его выбивал исключительно Арсентьев. Впрочем, эта беда у всех, кто связан со зданием на площади Дзержинского. Насколько я знал, Ивушкин год назад завёлся по своим причинам и нож этот дурацкий ему под руки случайно попался. В общем, сглупил он изрядно, но Арсентьев его не сдал. Да и мы все трое молчали. По правде, у Кузнецова голова другим была занята, и поэтому решать проблему с Арсентьевым и Ивушкиным он предоставил Юрию Андреевичу, но тот умыл руки. Долго ворчал, что нашли, мол, эксперта в отношениях, да ещё между мужиками. — Ты ж не разведёшься, так ведь? — перевёл я разговор в иное русло. Сбитый с толку моим резким переходом, Ивушкин проворчал: — Нет, если ты про Аню. А причём тут мой развод? Ты мне предлагаешь жениться на Арсентьеве? — На твоём немце, — отрезал я саркастически. Взгляд, который на меня бросил Ивушкин, ясно говорил о том, что мне пора в «дурдом». Да я-то согласен, что иногда кажусь не от мира сего, но сейчас просто устал, а Ивушкину неймётся и надо с кем-то поговорить. А почему не с Арсентьевым?! — Во-первых, на данный момент у нас с Арсентьевым исключительно платонические отношения… Я видимо не совладал с мимикой и Ивушкин рявкнул: — Да, такая вот странность. Ему уже не надо, а мне тем более. Но общаемся часто. — Не оправдывайся. Николай взъерошил волосы и продолжил: — Во-вторых, я понять не могу, на хрена он мне письмо от Ягера отдал? Мне лично не особо интересно, но на Ивушкина было больно смотреть. Впрочем, дилемма кто, с кем и когда была не только у одного Ивушкина. Трое хорошо ему знакомых мужчин также были на распутье. Я прекрасно понимал, что сейчас никаких таких физических отношений между Юрием Андреевичем, Валерием Геннадьевичем и Ежовым не было. Ежов прекрасно умел держать дистанцию. Ему именно сейчас требовалось побыть одному, а не решать проблемы двух офицеров с Лубянки, по привычке приезжавших сюда и всё ему рассказывающих. А вот что держало Николая Ивушкина рядом с Арсентьевым, я не знаю, но раз в два месяца он появлялся в районе нашего дачного посёлка и что там между ними происходило, глубоко мне безразлично. — А что между тобой и Ягером было? — внезапно спросил я, поднимаясь со ступенек и разминая ноги. В конце-концов, должна же быть причина ивушкинских страданий по врагу? — Ничего, кроме его позёрства и рыцарских жестов, — махнул рукой Ивушкин. — Он служил в верхмате? — задаю я наводящие вопросы. — Сначала, да, верхмат, а потом вдруг войска СС. — Тогда странно видеть с его стороны рыцарские жесты. — А мне странно другое — какого он перебрался в СС? — бурчит Ивушкин и добавляет. — Как он меня вообще узнал? — Рассказывай! — бросил я, понимая, что Ивушкин не отцепится и всё мне выложит свою историю. Ну да, мою-то он знает. Теперь настала пора ответных жестов. Но сначала самогонки что ль принести? Она у меня на берёзовых почках настояна. Оставив Ивушкина обдумывать свой рассказ, я скрылся в доме. На кухне обнаружился сонный Радостин. — Ты чего не спишь, Вить? — удивился я. — А ты? — У меня серьезный разговор намечается. — Ну да! — ухмыльнулся Виталий, смотря, как я вынимаю из буфета графин с изумрудного цвета жидкостью. — Под самогонку. — Много ты понимаешь. Это — чистое здоровье. — Заметно. Я с вами. — Может лучше не надо? Ты его не знаешь. — И он меня. Иногда всё лучше выложить незнакомым людям, — отрезал Радостин, ополоснув лицо водой из рукомойника. — Чёрт с тобой! Захвати тогда что-нибудь на закуску, иначе придётся Ивушкина тут спать укладывать. — Думаешь, он так напьётся? — Нет, но иногда после откровений в сон клонит. Проверено. Да и ты со вчерашнего дня мало что ел. Виталий усмехнулся и кивнул головой. Сделаю, мол.