Возвращение и встречи

Николай Ивушкин Подмосковье. Май 1955 год. Пока жду Бориса, машинально смотрю на часы: пол пятого утра. Ну, ничего себе! И сам не сплю и другим не даю. Арсентьев, наверное, волнуется. Ну и пусть! Откидываюсь на стену беседки и тупо пялюсь наверх. Но там ничего интересного, кроме крепко сбитых досок крыши. Раздаётся скрип двери, затем шаги и у беседки появляется Борис Большаков с графином и рюмками. Расставляя их на столе, сообщает: — К нам мой знакомый присоединится, ты ж не против? Я качаю головой: — Нет. Появляется незнакомый мне мужчина одного с нами возраста, блондин. Единственное, черты лица кажутся словно пеплом припорошенные и взгляд зелёных глаз усталый, но с хитринкой, словно болотное окошко: сверху кажется ровная площадка, а наступишь и тут же провалишься. Где Большаков такого нашёл?! Впрочем, у самого не лучше: один как карими очами сверкнёт — туши свет называется, а у второго взгляд словно заморозить пытается. О чём это я вообще? Ягера уже к себе в приятели, что ли записал? Тем временем незнакомец ставит на стол немудрящую закуску: холодная отварная картошка, солёные огурцы и хлеб, а затем протягивает мне руку: — Виталий Радостин. — Николай Ивушкин, — пожимаю я в ответ. — Вот познакомились, — констатирует Борис, разливая в рюмки что-то зелёное. — Самогон, — успокаивает он, замечая мой изумлённый взор. Когда мы выпили, я глубоко вздохнул и начал рассказывать. Ноябрь 1941 — май 1944 гг. Я только-только выпустился из танкового училища и меня тут же командировали в один из батальонов, стоящий в деревне Нефёдово, что к западу от Москвы. Добраться туда было не сложно, по дороге меня прихватил молоденький водитель по фамилии Тетеря, который вёз в батальон походную печь. С таким прицепом мне невольно вспомнилась сказка «По щучьему веленью». Ехали мы по местам недавно прошедших боёв. Тут и там торчали застывшие танки, взорванная артиллерия, перевёрнутые телеги с мёртвыми лошадьми, земля была вся в выбоинах от снарядов, но самыми страшными последствиями боя были замёрзшие в различных позах мертвецы: фашисты и наши. Сколько они тут пролежат, пока их не похоронят, кто знает. Особенно пробирала дрожь от раскиданных там и сям личных вещей. Принося горе нашей стране, фашист серьёзно подошёл к любой мелочи. Пока добирались до Нефедово перед глазами то и дело вырастали указатели на немецком языке. Наконец я не вытерпел и велел остановить машину. Попросил топор у водителя и срубил к чёрту один из указателей, где сообщалось о том, что до Берлина столько-то километров, а до Москвы всего ничего. Хрен им, а не Москва! В душе немного стало страшно, потому что в Москве оставалась мама. Она, несмотря ни на что, наотрез отказалась эвакуироваться. Моя мама была преподавателем русского и литературы в одном из вузов, что частично эвакуировался в Казань, но кое-кто из преподавателей остался. На мою просьбу уехать с последним эвакуационным эшелоном от института, мама заявила, что если ей суждено будет погибнуть, то пусть это случиться дома, а не на чужбине. — А вдруг тебя отпустят с фронта, а дома никого нет? — с тревогой говорила она, собирая мне какие-то вещи в дорогу. — Как ты тут один? И поесть никто не сготовит. Последней моей попыткой перед самой отправкой на фронт было уговорить маму, чтобы она уехала к родственникам в Горький. Всё же не Казань и к Москве ближе, но мама у меня упрямая. Нет и всё тут! В общем, мои страхи были обоснованы, но я не имел права поддаваться панике. — Товарищ лейтенант! — заорал водитель. — Немецкий танк! Я вздрагиваю и вижу, что на горизонте громадой высится обледенелый танк с немецким крестом, поворачивающий свою башню в сторону нашего грузовика. Кидаюсь к машине, забрасываю топор и ору водителю: — На моё место, быстро! Влетаю, жму на газ и несусь прямо на танк. Водитель пытается вырвать руль, вопя при этом: «Куда вас несёт?!». — Ему ещё башню повернуть надо! — срывая голос, кричу я в ответ, отпихивая парня на сиденье. По правде говоря, действовал я лишь подкованный теоретически, но с лихой отвагой. Удача сегодня была на моей стороне. От танка мы оторвались, а немец потратил аж три снаряда на наш грузовик с дурацкой печкой на прицепе. Когда я прибыл в Нефёдово, то узнал, что от батальона фактически ничего не осталось, но есть много раненых и приказ командования отходить в тыл, увозя импровизированный госпиталь и штаб батальона. Комбат, у которого пальцы на обеих руках были на каких-то причудливых распорках, узнав кто я, обрадовался мне, как Сталину. Да, так и сказал: «Я ж тебя, как Сталина ждал!» Выяснилось, что остался единственный танк, да ещё без командира. Мне предстояло взять командование на себя и дать возможность уйти остаткам батальона с ранеными, что значительно затрудняло отступление. Помимо единственного танка нам прикомандировали взвод солдат для прикрытия. Танковый экипаж теперь, помимо меня, как командира, состоял из мехвода Степана Василёнка, наводчика Лыкова и заряжающего Кобзаренко. Буркнув на них из-за отвратительного содержания танка, велел готовиться к завтрашнему бою. Заодно выслушал от экипажа, что он обо мне, новоиспечённом командире, думает. Дав парням высказаться, сообщил, что против нас бросают танковую роту. Все возмущения экипажа послал лесом. У нас есть приказ и его надо выполнить любой ценой. Прибыл взвод солдат под командованием сержанта Габулии. Вместе с ним полночи обдумывали наши позиции. Главное, мне следовало просчитать, как и где я поначалу схороню свой танк, чтобы нанести максимальный ущерб минимальным количеством снарядов. С детства отличался математическим складом ума и хорошим глазомером, именно поэтому меня и понесло в танковое училище. Можно было в артиллерию, но танки мне как-то ближе. Чувствовать, как огромная махина подчиняется тебе, было волнительно. Наступило утро. Взвод солдат рассредоточился по пустой деревне, а мы быстро замаскировали танк сеном. Ждать пришлось недолго. Фашистские танки, словно вереница гусей, плавно выехала из-за поворота дороги, что вела в лес. Внезапно самый первый танк встал, как вкопанный, а его командир, открыв люк, выбрался наружу и стал внимательно оглядывать деревню. Я чертыхнулся! Судя по всему, у фашиста был отличный нюх на опасность. Вот тут-то и пригодилась помощь солдат под командование Габулии. Они отвлекли на себя два танка и наш экипаж одним выстрелом вывел машины из строя. Бой длился долго. Мы уничтожили почти все танки противника, кроме самого главного, который показался мне знакомым. Ну, точно! Это он вчера охотился на грузовиком, на котором я ехал в Нефёдово. Из своего экипажа я потерял двоих: Лыкова и Кобзаренко. Когда мой танк подбили, я успел вытащить мехвода до того, как машина загорелась. Одного не могу понять, какого лешего я потащил Степана к дороге, вместо того, чтобы спрятаться за танк? Всё было бы преимущество. Скорей всего меня оглушило и я не совсем соображал, что делаю. Но вот звук открываемого люка немецкого танка мною был услышан. Неужели и враг живой? Оставив Степана, я повернулся. Наполовину высунувшийся из танка бородатый фашист с обгорелым лицом целился в меня из пистолета. Я стоял и не двигался, чтобы показать гаду, как умирают советские люди. Немецкий танкист выстрелил, пуля обожгла мне грудь, колени подогнулись, а рот наполнился кровью. Дальше ничего не помню. Очнулся в плену. На кой ляд, меня, тяжелораненого, надо было тащить к чёрту на рога, а не добить на поле боя, не знаю? Но факт остаётся фактом — я военнопленный. Даже подлатали немного. С первых же дней, едва оглядевшись, начал готовить побег. И тут удача от меня отвернулась. Побеги срывались один за другим. Коменданты лагерей для военнопленных, куда меня перебрасывали словно трофей (а кто быстрее сломает!), соревновались в наказаниях для меня, такого упрямого. Но я не оставлял надежды выбраться, но стойкость подходила к концу и когда нас доставили ещё в один лагерь, где мы выбравшись из вагонов, под проливным дождём слушали речь толстого коменданта, я держался из последних сил. На ногах остался стоять из чистого упрямства, когда все легли по его приказу. Завидев единственного стоящего, то есть меня, немец был в бешенстве. Рядом с комендантом стояла молоденькая переводчица из угнанных на работы в Германию. Она таращилась на меня ровно больше положенного и тихо попросила выполнить приказ коменданта лагеря. Я же был непреклонен. Взбешённый немец наставил на меня пистолет, но тот дал осечку. Видимо что-то намокло внутри от дождя. Мне стало смешно, но скажу честно, если б он после не ударил меня кулаком, всё-таки свалился бы сам. Меня опять бросили в карцер и комендант лагеря лупил меня кнутом, словно сидорову козу. Однако я продолжал упрямо цепляться за жизнь. Мое тело было сплошь в кровавых ранах. В карцере было холодно, капала вода, мне кинули какую-то тряпку, в которую я кутался, но было бесполезно — ткань мгновенно стала мокрой от крови и влажности. С другой стороны, было во что закутаться. Сколько я провёл в карцере, не понимая, почему меня не отправляют на смерть, я не знал. Видать здешний комендант решил пойти по пути своих коллег и измывался надо мной, как хотел. Вереница дней слилась для меня в непрекращающиеся побои и измывательства, но однажды дверь отворилась и в карцер вошёл невысокий стройный немецкий офицер со шрамами на правой стороне лица и пронзительными льдистыми голубыми глазами. Позади него семенила та самая переводчица. Подмосковье. Май 1955 год. — Почему тебя просто не убили, как обычно поступали с теми, кто сбегал? — внезапно перебивает мой рассказ Радостин, сверля хмурым взглядом зелёных глаз. Его намёк был понятен — а не засланный ли я? Не завербован ли, так сказать, впрок. Но Борис реагирует мгновенно: — Витя, помолчи, пожалуйста. Наш друг просто что-то недоговаривает. — И что же я, по-твоему, не договариваю? — хмуро интересуюсь и уточняю. — Ты сам-то много про плен рассказал? Борис потёр ладонями лицо и ответил: — Нет. Виталий, кажется, и половины не знает о моём пребывании в лагере. Радостин хмуриться, но молчит. — Серьёзно? — поражаюсь я. А вот теперь Радостин вскидывается, словно норовистый конь, и шипит: — Что я не знаю? Я утыкаюсь в рюмку. В отличие от долгожданного гостя Большакова был в курсе, как над Борисом измывались фашисты. Он проговорился ещё тогда, в пятьдесят четвертом. Разумеется, из любопытства я пытался потом узнать больше, но Арсентьев велел не совать нос в чужое дело, а товарищ Кузнецов и рта не раскроет, если надо. — А ты уверен, что хочешь знать? Мне показалось тогда, что тебе это не надо. — И Константин Павлович знает? — хмуро спросил Радостин. — Разумеется. Радостин помолчал и медленно, словно вола за хвост тянул, спросил: — Те пятна, которые тогда были вокруг твоей шеи, как-то связаны с лагерем, ведь так? Я невольно покосился на шею Бориса. Никаких пятен там теперь, разумеется, не было, но представив себе картину в красках, невольно ощутил, что к горлу подкатывает тошнота. С трудом заставил себя успокоиться. Борис налил себе самогонки и залпом выпил. Поставил рюмку на стол и, глядя в глаза Радостина, произнёс: — Я был немецкой подстилкой, Виталий. Надеюсь, не надо объяснять, что это? Радостин побледнел, хотел что-то сказать, но из горла вырвался лишь сиплый звук. Я поспешно налил горячительного в стопку и пододвинул ему, ворча при этом на Большакова: — Борь, ну ты подготовил бы хоть как-нибудь. — Зачем кота за хвост тянуть? — зло ответил Борис, шаря по карманам в поисках папирос. — Теперь он в курсе того, почему я согласился диверсантом стать. Виталий молчал, но его губы кривились в какой-то сардонической усмешке. Ясно было, что Радостин, конечно, дураком не был и понял всё сразу, но он предпочёл не вникать в суть проблемы. — Хватит, не кури больше, — я отобрал у Большакова початую пачку папирос, а то итак у крыльца полная консервная банка окурков. Радостин выпил самогон и уставился на меня немигающим взглядом. Ну и глазищи! Как у колдуна. — Не-не-не, — понял я его без слов. — У меня всего лишь травля собаками, ломка запястий, ещё медицинский эксперимент. После него я и оказался в последнем лагере, где увёл танк, экипаж и будущую жену. И надо сказать, введённое экспериментальное лекарство помогло. Не будь его, я не смог бы столь быстро оклематься, так мне кажется. — А Ягер? — усмехнулся Борис, барабаня пальцами по столу. — Ягер? Ягер всего лишь враг и отличный танкист. Но, да, было один раз, что он меня по волосам потрепал и по щеке похлопал. В карцере. — А говоришь… — Ага, особенно если учесть, что я был грязен, небрит и зол, как не знай кто. Прям объект для вожделения! — ворчу я, перебивая Бориса. Борис усмехается и, глядя на обхватившего голову руками Радостина, ехидно уточняет у меня: — Враг? Точно уверен? Я скатываю мякиш хлеба в колобок и задумчиво отвечаю: — Мне кое-что пришло в голову уже после войны, когда товарищ Арсентьев пытался доказать, что я враг народа. В той «тридцатьчетверке», на которой мы сбежали, было шесть снарядов. Либо танк по халатности не проверили, что с немцами вряд ли такое случалось, но бывает, допустим, либо Ягер лично знал об этом, но не позволил проверить танк и сам смолчал. — Это как? — удивился Борис и даже Радостин перестал предаваться унынию по поводу того, что Большаков подвергся насилию в лагере для военнопленных. Я задумался, вспоминая высокомерного Ягера с его насмешливым прищуром ледяных глаз, его ехидную ухмылку, словно он что-то знал, но молчал из каких-то своих соображений. А уж как он светился, когда мы всем экипажем показали маневровые характеристики Т-34. Штандартенфюрера Ягера не смутило даже то, что Степан не удержался и опустил дуло танка на уровень его лица. Да, Ягер мог позволить себе рыцарские жесты, невозмутимость и повадки хитрого зверя. Как он вынуждал меня принять его предложение и стать вместе с танком и экипажем пушечным мясом для немецких курсантов. Даже Аня попала под замес игры Клауса Ягера. Он вился вокруг неё, словно пчела над цветком, заставляя меня злиться и действовать быстрее положенного. И всё же, несмотря на свои рыцарские замашки мины вокруг лагеря велел расставить. Узнав об этом от Ани, мне ничего не оставалось, как отдать приказ таранить главные ворота, потому что терять нам было нечего, кроме своих жизней. Но жить хотелось больше, не скрою. — Было одно обстоятельство, — говорю я, обдумывая слова. — Когда с танка сняли брезент, то такая вонь была от неубранных тел наших ребят, да простят они меня, что туши свет. Зачем их оставили? Ягер велел убрать трупы и подготовить машину и вел себя так, словно его не смущал трупный запах. А это извини не каждому под силу. Даже я, который казалось бы, должен был привыкнуть ко всему за три года плена, и то не сдержал рвотных позывов. А этому хоть бы что! Стоял и молча улыбался. — Интересно, — Борис покрутил в руках кусок хлеба. — А потом что было? — Потом я попросил разрешение захоронить тела наших танкистов, надеясь пронести в завёрнутых в брезент телах снаряды. Ягер не возражал и у нас всё получилось. В это самый момент Радостин соизволил очнуться от своих тяжких дум и резко влез в наш с Борисом диалог. — Сколько? — спросил он. — Что сколько? — делано удивился Борис. Мне стало как-то неловко от наигранного равнодушия Бориса и бессильной ярости Виталия. — Много ИХ было?! — почти кричит Радостин. — Не ори, соседей разбудишь, — отвечает Борис и добавляет. — Я не считал. Радости торопливо, словно опасаясь, что его прервут, говорит: — Я понял, конечно, ещё в первый же допрос, когда товарищ Кузнецов влез. Но я не думал, что всё так отвратительно. — Успокойся, — просит Большаков — Ты не понял, Борис, — с каким-то мрачным удовлетворением качает головой Радостин. — Не понял что? — напряжённо уточняет Борис. Виталий встал, заходил словно заведённый, а потом вдруг подскочил к Большакову и рухнул перед ним на колени: — Прости меня. — За что? — Борис был настолько ошарашен, что даже не попросил Радостина с колен подняться. — Когда ты был без сознания после ранения, я… Чёрт! Я… Короче, воспользовался тобой. Борис застыл, а потом медленно прошипел (господи, куда я попал!): — Что ты сделал?! Радостин уткнулся лицом в колени Бориса и прошептал: — Я провёл с тобой всю ночь, думал ты после всего этого очнёшься, но этого не случилось. Когда уходил от тебя, то кое-что мне припомнилось и я понял, кто в тебя стрелял, а значит кто предатель среди наших сотрудников. — Идиот! — первое, что сказал Борис, а потом резко бросил. — Встань немедленно! Это ж надо додуматься было! Радостин нехотя поднялся с колен и снова заходил туда-сюда, как заведённый. — Ты мне одно скажи, откуда тебе было известно КАК и КУДА? Радостин, не переставая мельтешить, огрызнулся: — Не вчера родился! — А я и не знал, что сотрудники с Лубянки знают, как использовать содомский грех в своих целях. — Ага, с Кузнецовым поведёшься — ещё не то узнаешь. Трава под ногами Расдостина грозилась исчезнуть с лица земли. — Да угомонись ты! — наконец рассердился Борис. — С меня не убудет. Ты мне лучше скажи, как ты в колонии-то оказался? Только не надо мне говорить про покушение на товарища Сталина. Тут знаешь, таких сколько собралось? Но Радостин покачал головой и посмотрел на меня: — Обо мне подождёт. Сначала пусть Ивушкин закончит свою историю.