Возвращение и встречи

Арсентьев После ухода Коли бродил по дому, словно неприкаянный. Разумеется, я всегда знал, что из нас троих, кружащих подле Ивушкина, больше всех повезёт именно Ягеру. Жена Ивушкина, Анна, в девичестве Ярцева, как бы она сильно этого не хотела, никогда не станет причиной сильной страсти. На момент, когда Ивушкин её увидел, у парня просто никого не было, а тут симпатичная девушка, совместный побег, опасности, а так же то, что отчаянная Анна добилась встречи с сыном самого Вождя для спасения, будущего мужа из рук нашей системы, говорит о многом. Ивушкин был обязан ей свободой и тем, что она родила ему сына. На второго ребёнка они как-то не решились. Германия 1945 год Ивушкина я впервые увидел в конце мая сорок пятого, когда всех пятерых задержали для выяснения личности. Помню его настороженный взгляд, хмурое лицо и постоянное возмущение, скатывающееся порой в истерику. Собственно говоря, неудивительно. Ему свои же не верили! Что поделаешь у нас работа такая — доверяй, но проверяй. Правда, порой, заносило работников НКВД и особых отделов не в ту степь, но это отдельная песня. А Ивушкина злило, что ему не верят. Ну как тут было поверить? Три года плена, семь неудачных, с его слов, побегов и тут вдруг является штандартенфюрер Клаус Ягер, танковый ас и противник Ивушкина в бою под Нефёдово, и у парня всё получается. Неудивительно, что капитан Левашов не верил ни в оставленные в танке шесть снарядов, ни в то, что Ивушкину удался побег и в танковую дуэль на мосту за городом. Был подобный случай, но там сбежавшие пленные добрались лишь до одного городка, где так же на мосту им навстречу попались марширующие дети. Было два варианта: давить детей или подождать пока они пройдут. А погоня была близко. Все сбежавшие погибли, кроме тяжелораненого командира танка и то его вечером повесили на башне машины. Но местных жителей так впечатлил гуманный поступок советских военнопленных по отношению к их детям, что при первой же возможности они всё рассказали нашим военным. А здесь что? Кто, чёрт возьми, видел этот бой в городе? Ивушкин утверждает, что Ягер выгнал оттуда всех жителей. Штандартенфюрер СС пожалел мирное население? Смешно. Поняв, что его считают за не очень умного лгуна, Ивушкин замолчал. Только сверкал своими глазищами на пол лица. Однако капитан Левашов не унимался и на одном из допросов, на котором я присутствовал в качестве наблюдающего за действиями подчинённого, Ивушкин не выдержал и сорвал с себя гимнастёрку. Я и Левашов невольно привстали: всё тело Ивушкина было покрыто глубокими шрамами от плёток и следов от ожогов. Когда первый шок прошёл, Левашов процедил сквозь зубы, чтобы скрыть волнение: — Гражданин Ивушкин, фашисты были большие мастера на подобные штуки. Хороший пластический хирург сделает подобное без проблем. — Вам виднее! — выкрикнул Ивушкин, стараясь скрыть непрошенные слёзы. Кинув на меня испытующий взгляд, Ивушкин опять замкнулся, словно в рот воды набрал. И всё-таки слабое место у него нашлось — это его экипаж и Анна Ярцева, которая была беременна. И однажды мой ретивый подчинённый пригрозил, что из-за молчания Ивушкина могут пострадать другие люди, а его ребёнок родиться где-нибудь на этапе, если вообще родиться. Ивушкин сдался, но попросил отпустить всех и подписал бумаги. Разумеется, Левашов обещал всё проверить, но сглупил. Заполучив подписи Ивушкина, тут же заявил, что предателями и врагами народа на сделки не идёт. Раз подписал — признал вину. По этапу пойдут все без исключения. Я как раз заходил в кабинет Левашова, когда он сморозил эту чушь. Ивушкин сорвался с табурета и едва не вцепился в горло капитану. Едва успел перехватить его и оттащить подальше от Левашова. Парень вырывался и крыл капитана на чём свет стоит. Его сердце колотилось как сумасшедшее, а потом Ивушкин вдруг затих и обмяк в моих руках. Я осторожно уложил парня на продавленный топчан и прогнал конвой, который успел вызвать Левашов. Развернувшись к капитану, жёстко сказал: — Значит так, товарищ капитан, вы немедленно займётесь проверкой слов Ивушкина. И не надо возражать и жаловаться не стоит. Мы обязаны либо доказать слова человека, либо их опровергнуть. Капитан хотел было возмутиться, но мне достаточно было одного взгляда, чтобы он поник и бегом побежал выполнять мои приказы. Как мне не хватало Старкова! Тот бы поворчал, конечно, но выполнил бы всё и доказательства добыл бы такие, что не подкопаешься. Ивушкина отправили в лазарет, его экипаж и девушку я выпустил под свою ответственность. Мне было понятно, что Ивушкин не врёт. Слишком хорошо я знаю людей и повидал достаточно, даже свою смерть, хоть она дважды от меня уходила, чтобы разбираться в людях. Просто мне нужны были железные доказательства правоты Ивушкина. И чем больше я занимался Ивушкиным, навещая его в лазарете, тем сильнее попадал под чары его ярко-голубых глаз и непростого характера. Кажется, я стал догадываться, почему за ним пошли люди, почему поверили ему и доверили свои жизни. Зачем сорвалась с места Ярцева, которая судя по всему, до появления Николая Ивушкина вела себя у немцев тише воды, ниже травы. У парня была несгибаемая сила воля и стойкое убеждение в своей правоте. Все задатки командира. Жаль, что он попал в плен в первом же бою. Красная армия потеряла отличного военного. В общем, чем больше я с ним беседовал, тем сильнее понимал, на кого он похож. Упомянутый мною Старков Юрий Данилович был моим подчинённым в тридцатые годы. В свою очередь ему, после чистки людей Ягоды, приставили пополнение от какого-то завода в числе двух юношей: Валерия Кузнецова и Никиты Степанова. Похожий на донского казака Кузнецов, был высок ростом, порывист в движениях, силён физически и резковат на характер. Никита Степанов был ниже друга на полголовы, телосложение имел чуть плотнее кузнецовского, с типичным лицом жителя средней полосы России. Характер имел колючий, но это на поверхности. На самом деле Степанов был мягким и деликатным человеком. Какого его занесло в НКВД — один чёрт знает! С другой стороны: партия сказала: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть!». Вот именно на Никиту характером и был похож Ивушкин. А ещё ярко-голубыми глазами. Нельзя мужчинам иметь такой цвет глаз, нельзя. Однажды я не выдержал и спросил у Старкова, как ему работается с таким созданием, как Степанов. В ответ Юра лишь закатил глаза и что-то процедил сквозь зубы. Его ворчание можно расценить как то, что у Никиты был горячий норов, а это большой минус для работы в НКВД. Сто раз был прав Дзержинский — в нашем деле нужна холодная голова. Что касается меня и Старкова, то он смотрел на меня, как на икону, мать его, фактически копируя мои повадки, манеру держаться и стиль общения. Если бы я тогда приказал ему раздеться и лечь в постель — сделал бы это не задумываясь. Да, можно было воспользоваться своим положением и его отношением ко мне, но всё же меня что-то останавливало. Точнее, натыкаясь на взгляд льдистых глаз Старкова, мне казалось, что передо мной ожившая статуя, а не человек. Холодная, манящая и недоступная или это была фигура из хрусталя, которую боишься уронить и разбить, тем самым причинив зло. А потом наступило лето тысяча девятьсот тридцать шестого года, когда я с удовольствием, чего скрывать, арестовал комдива Котова. Едва сдав его во внутреннюю тюрьму Лубянки, вдруг почувствовал, что дико устал. Устал от всего, в том числе и от жизни. Решение пришло мгновенно, руки сами открутили краны и пустили воду. Едва ванна наполнилась, я взял бритву, залез в ванну и полоснул по венам острым лезвием. Насвистывая танго «Утомлённое солнце», ждал смерть. Очнулся я уже в больнице. Рядом со мной сидел Юрий Старков. Глаза у него были воспалённые, словно он несколько ночей не спал, и осунувшийся вид. Он так обрадовался, что я пришёл в себя, говорил, что именно он успел вовремя и теперь моей жизни ничто не угрожает. Зачем он влез, спрашивается?! Набравшись сил, я выпалил, что Старков пусть катится лесом за свою инициативу. Прекрасно помню, как застыл Юра, а потом чётко сказал: «Извините, Дмитрий Андреевич, мне пора!» — ушёл и больше не возвращался. У меня же от пережитого случился нервный срыв и меня отправили лечиться под Ленинград, а потом направили в сам город. Я пробыл там где-то до начала зимы тридцать девятого года. Прибыв в Москву, первым делом я поехал в здание НКВД на площади Дзержинского. Со Старковым мы столкнулись на широкой центральной лестнице. Завидев меня, он слабо кивнул головой, взял под козырёк и быстро спустился вниз. Я стоял на лестнице и мучительно думал, кто же тот человек, которому удалось разбить этот хрусталь? Кто смог сорвать то, к чему я не решился притронуться? И явно Степанов с Кузнецовым тут не причём. После нашей случайной встречи я отбыл в Подмосковье и только к концу декабря узнал, что Старкова арестовали. Один доброхот доложил мне из-за чего, вернее из-за кого он арестован и вот тут я понял, кто прошёлся алмазом страсти по рубину чувств Юрия. Вот чёрт, начитался на днях Омара Хайяма и лезут в голову всякие цветистые восточные описания. Самое странное, его подчинённых не трогали, но, тем не менее, случилось непоправимое: в первых числах января застрелился Никита Степанов. Хорошо к моменту моего появления на похоронах Кузнецов успел остыть, иначе мог бы загреметь за моё убийство. Бросая на меня огненные взгляды, парень, тем не менее, держал себя в руках и только мне было ясно ради кого. Наблюдая за ним, я понял, что он точно так же не надышится на Старкова, как тот когда-то на меня. Я сам всё испортил, теперь кто-то другой занимает все мысли Старкова. Короче, только я понимал Кузнецова лучше, чем он себя. Я или он могли обезвредить кучу шпионов, идти под пули или на нож, чем прикоснуться к Старкову. Не человек, а ледяная статуя, но коснись и таять начнёт или трещинами пойдёт. Вот Валерий и боялся. А может и себя, своих чувств. Пока я раздумывал, как вытащить идиота из тюрьмы, за меня всё сделал тот, кто послужил причиной ареста Старкова. Бывший нарком внутренних дел и водного транспорта, Николай Иванович Ежов, предложил нынешнему наркому Лаврентию Павловичу Берии какие-то свои условия и тот согласился. На всякий случай влез ещё и я. Зная характер Старкова, просил Берию отправить парня на лечение, иначе проблем не избежать. — Я б его вообще выгнал, — ворчал Берия, гневно сверкая очками. Но он не только не выгнал, но и разрешил Старкову присутствовать в тюрьме во время привидения высшей меры социальной ответственности для Ежова. Там опять что-то случилось, но Берия вовремя услал неугомонного Старкова куда-то под Горький — залечивать не только физические, но и душевные раны. Юра, несмотря на свои выходки, слишком много знал и был ценным сотрудником, чтобы так просто им разбрасываться. Разумеется, у нас незаменимых нет, но самородки среди них редко попадаются. А так надо обучать и неизвестно, что ещё получиться. И вот теперь те же чувства я испытывал к Ивушкину. Разумеется, если б поднажал или была б угроза для Анны, Коля сдался бы под моим напором, я бы получил от парня всё, но почему-то не мог этого сделать. Ивушкин ощетинился не хуже ежа и никто не мог найти к нему подход. И всё-таки я старался разбить возведённую между нами стену. Тем временем, Левашов привёз-таки кое-какие документы, доказывающие, что Ивушкин трижды из семи раз пытался бежать. После третьего побега его, изувеченного, отправили в другой лагерь для военнопленных. Почему не уничтожили на месте — не понятно. Следом прибыли свидетели, которые подтвердили, что в период с конца сорок первого года по осень сорок второго они вместе с Николаем Ивушкиным находились в лагере для военнопленных под Минском. Уже легче. Роем дальше. А дальше был не то, что тупик, а словно кто-то или что-то мешало нам. Документы во втором лагере то ли пропали, то ли их увезли сам немцы. Военнопленные были раскиданы кто куда. Левашов матерился, разъезжая по всем фильтрационным лагерям. Дело затянулось. Друзья Ивушкина и его девушка никуда не уезжали и пытались меня выловить, чтобы узнать, как продвигается дело. Я уже начал едва ли не посылать их и как-то всё высказал Ивушкину, сообщив при этом, что он тут не единственный такой и всех нужно проверить. — Проверяйте, — пожимает плечами Ивушкин. — Ты ещё мне указывать будешь, — злюсь я в ответ. — А что делать, если мне не верят свои же? — парирует Ивушкин. — Тут пока «своих» нет! — отрезаю я и, схватив, Ивушкина за грудки, цежу ему прямо в лицо. — Ты пока на проверке и если твои друзья не перестанут меня донимать, я их верну обратно на нары. Тебе понятно? — Вот сами им и скажите, — нахально заявляет Ивушкин. Встряхиваю его, а потом совершенно неожиданно для него и себя яростно целую его. Через несколько секунд он начинает задыхаться и старается вырваться. Я чувствую вкус крови и отшвыриваю от себя парня. Чёрт возьми, я снова всё испортил! С Юркой было проще — там ничего не было, а тут… Ивушкин вытирает кровь с губы, которую я прокусил, и ошалело смотрит на меня. Мы оба тяжело дышим, а потом Ивушкин тихо, но слишком спокойно говорит: — Уходите. За этим мнимым спокойствием бушует буря и лучше сделать, так как просит Ивушкин — уйти. Через день вызвал его, как ни в чем не бывало. Ивушкин смотрел на меня волком и молчал. Пообещал ему, что приложу все силы для того, чтобы доказать то, что он не предатель. Ивушкин лишь криво усмехнулся мне в лицо. А я понимал, что мне нужно во что бы то ни стало разыскать свидетелей танковой дуэли на мосту. У любого действия есть свидетель, нужно только его найти. Но жизнь решила преподнести мне или Ивушкину подарок — отыскался всё-таки один человек, который поведал мне, что год назад, в мае, он подобрал на берегу реки израненного, без сознания офицера немецкой армии. Мужчина с пронзительными голубыми глазами был весь изломан и у него имелись шрамы на правой стороне лица. Я буквально вцепился в этого человека, оказавшегося врачом, и он поведал, что на следующее утро в городок прибыли немцы и увезли офицера в неизвестном направлении. — Я просил оставить, — сокрушался врач. — Нельзя было его перевозить. — Пожалели гестаповца? — не удержался я от сарказма. — Прежде всего, я — врач, — твёрдо ответил мужчина. Спорить не хотелось, потому что и наши врачи большей частью не делили на своих и врагов — лечили всех. Куда же увезли тяжело раненного офицера? Чешский врач не знал, но я был уверен, что у немцев обязательно должна быть бумага по этому поводу. И она нашлась! Оказалось, что немецкого офицера Клауса Ягера увезли в Берлин. И вот я уже еду в поверженную столицу Третьего рейха и, проезжая аэродром, возле небольшого самолёта вижу среди офицеров знакомую фигуру Кузнецова Валерия Геннадьевича. Попросил шофёра подъехать ближе и притормозить. Вылезать не стал — не дай Бог заметит. Моё внимание, помимо Кузнецова, привлекли ещё двое мужчин старше его лет на двадцать. По манере держать спину — бывшие офицеры царской армии. Гляжу на них и невольно любуюсь — осанка, манеры, ах! Вспомнил Первую Мировую, потом Париж… Н-да, было время и, да, сдавал я таких вот офицеров в ОГПУ, чтобы вернуться домой к Марусе. Оказалось зря… Ну да ладно! Видимо слишком пристально разглядывал — один из бывших офицеров царской армии обернулся и посмотрел на меня, прищурив глаза. Мне показалось, что его губы дрогнули в кривой ухмылке и он тут же отвернулся. Так, а вот это интересно! Я не утерпел, вылез из машины и подошёл к ним. Едва меня завидел Кузнецов, как тут же изменился в лице и встревожено посмотрел на носилки, которые как раз выгружали из машины с красным крестом. Я бросил взгляд туда же и моё сердце ёкнуло — Старков. Да, на носилках, укрытый по самый подбородок, лежал Юра. Он был бледный как простынь, которая его укрывала и его без того резковатые черты лица стали совсем острыми, как бритва. — Что с ним? — хрипло спрашиваю я. — Добрый день, товарищ Арсентьев, — очень ровным тоном отвечает Кузнецов. — Этот человек без сознания. Интересно! Значит, так надо, чтобы Юру не называли по имени. Что ж, я готов принять правила игры. — Вы куда-то ехали, Дмитрий Андреевич? — продолжает Кузнецов всё тем же лишённым эмоций голосом. Я понимаю, что на самом деле в душе Валеры бушуют ураганы и мне не стоит так долго искушать судьбу. Двое из бывших в наш разговор не вмешивались. — Да, мне нужно проверить кое-что, — говорю я, окидывая профессиональным взглядом этих странных людей. Что-то царапает меня изнутри и вдруг вспоминаю, где я их видел. В Канаде, в Монреале, в двадцать девятом году. Как ни странно, на пожаре. В городе загорелся один из пансионатов. Спаслись все, кроме одного британца, который, как выяснилось, был бывшим офицером флота Его Величества. Об этом кто-то сказал в толпе зевак. Думая о его нелепой смерти, ведь спаслись даже немощный старик и женщина с младенцем, я почему-то решил, что он — разведчик, а служба на флоте — это прикрытие. И видимо кто-то решил его убрать. Да, именно там, у пансионата я и видел этих двоих. Правда, вели они себя так, словно друг друга не знают. Слова сами слетели у меня с языка, прежде чем я сообразил, о чём спрашиваю: — Надеюсь пожар в монреальском пансионате не ваших рук дело, господа? Тот же офицер, который первый заметил меня, посмотрел в мою сторону своими серыми штормовыми глазами с высокомерным недоумением и ничего не ответил. Его спутник сделал вид, что меня вообще не видит и не слышит. — Может, вы ответите мне как бывшему поручику? — не унимался я, глядя, как носилки с Юрой втаскивают в самолёт. Кузнецов прожёг меня глазами, напоминая о цели моей поездки: — Кажется, вы торопились, Дмитрий Андреевич? Да, конечно, вспоминаю об Ивушкине. Надо было спешить. Подмосковье. Май 1955 г. Разумеется, ни в какую Аргентину в сорок пятом я не летал. Это так, для красного словца на курорте сказал. Самого Ягера тогда не нашёл, мы встретились только через десять лет. Но в сорок пятом кто-то принёс в комендатуру Берлина запечатанный конверт как раз в день моего приезда. Неизвестный точно указал моё звание и фамилию. У меня волосы на затылке зашевелились — среди моих коллег есть предатели? Позже выяснилось, что всё намного проще, но об этом потом. В конверте было письмо от Клауса Ягера, засвидетельствованное уважаемым нотариусом (между прочим из евреев), о том, что случилось в лагере для военнопленных, почему он выбрал именно Ивушкина командиром танка и что случилось в городе и на мосту. Вся поездка в Берлин заняла у меня неделю, но когда я вернулся — оказалось Ивушкина уже отпустили и просить за него пришёл не кто иной, как генерал авиации Василий Иосифович Сталин. Меня же настоятельно попросили не вмешиваться и пришлось лишь подшил в дело Ивушкина добытые бумаги. Они мне потом пригодились, когда Ивушкин вернулся к мирной жизни, были этакой периной между ним и моими ретивыми коллегами. Устав метаться по дому, я решил пойти к гости к бывшему наркому внутренних дел. Хотелось с кем-то поговорить.