Возвращение и встречи

Николай Иванович Ежов Подмосковье. Май 1955 г. На часах было около восьми, а Валеры до сих пор не было. Мне оставалось лишь устало и, как мне кажется, понимающе улыбаться. Юра, по сути, «жаворонок» и в случае чего Валера бы уже давно пришёл. Тут два варианта: либо серьёзный разговор состоялся, либо Валера всё-таки получил то, что вожделел лет двадцать. Ну не дурак ли? Я ж ему ещё тогда, в сорок третьем сказал, что с моей стороны никакой обиды не будет, если вдруг Юра окажется в живых. Так и случилось, но выяснилось это лишь в сорок пятом, за месяц до победы. Правда, чтобы его, так сказать, «воскресить» и узаконить, пришлось приложить кучу времени, сил и прибегнуть к помощи старого знакомого. Ну как знакомого… В своё время, в августе тридцать седьмого Юрка задержал Валерия Сигизмундовича Никитского, бывшего офицера императорского флота России, а потом так же внезапно выпустил. На кой ляд он ему был нужен, так я до конца и не понял, но как показало будущее — сработало. О чём же мы говорили летом тридцать седьмого? Я потёр переносицу, вспоминая разговор между мной, Юрой и Никитским Москва, Наркомат внутренних дел, август 1937 года. В ту августовскую ночь я проснулся, словно меня что-то толкнуло, долго смотрел в потолок, думая о том, где же я заснул. Потом сообразил, что нахожусь на работе, а не дома. Женя меня прибьёт когда-нибудь. Дома не бываю, дочь не вижу. Наташка вроде не обижается, но по глазам заметно, что ей грустно от того, что я редко появляюсь в доме. А как тут появишься, когда что ни день, то новые аресты. Впрочем, сам виноват, нечего было вертеть перед носом у нашего Политбюро докладами о том, что и где твориться. Сколько кулаков сбежало из ссылки, сколько освободилось и т.д. Где и какой диверсант и шпион перебежал границу, а где разбудили спящих агентов. А порой и снаряд в шахте найдут, и плавильную печь чуть не заморозят. Как тут домой идти?! Не успеешь в машину сесть, как бегут и обратно зовут. Надоело! Встаю, ополаскиваю лицо. Приведя себя в порядок, выхожу в кабинет и натыкаюсь взглядом на бумаги, которые вчера в дикой спешке оставил мне старший лейтенант Старков. Подхожу к столу, перебираю… Так, Пушкино, какой-то Никитский… На хрена он ему?! Бывший царский офицер и что? Этих офицеров и так пруд пруди. Тухачевский, вон, тоже бывший. Был, правда. За окном светло. Смотрю на часы. Стрелки показывают полчетвертого утра. Решил проверить вернулся ли Старков, а то у него иногда случалось исчезнуть на день-два без предупреждения. Едва я вошёл в кабинет, как понял, что тут мне явно не рады. Старший лейтенант Старков вообще в последнее время вёл себя нагловато для подчинённого. Хотя, он всегда таким был. С первой минуты, как я его только увидел. Это было до того, как меня назначили председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б), которая надзирала ещё и над НКВД, но я тогда уже входил в состав комиссии. И надо ж тому случиться, что первого декабря тридцать четвёртого года убивают Сергея Мироновича Кирова. Когда меня вызвал товарищ Сталин, то, нет, не рвал и метал, но его взгляд кобры перед прыжком ничего хорошего не сулил (впрочем, и сейчас ничего не поменялось). Я невольно тогда вытянулся в струнку и готов был делать, даже то, чего он не просил. Так меня буквально выпнули в Ленинград в ночь после убийства товарища Кирова надзирать за следствием по этому делу. Вместе со мной в Ленинград вылетели самолётом несколько московских сотрудников НКВД, дабы более непредвзято оценить обстановку в городе и управлении, а местным это вовсе не понравилось. Что и говорить, ленинградцы болезненно-ревниво относились ко всяким москвичам. Ну да, двести лет быть столицей в имперском смысле слова, а теперь что? Вторые после Москвы? Впрочем, я и сам жил в Петрограде и поэтому прекрасно понимал чувства местных сотрудников, но старался не подавать виду. Надо сказать, что в самолёте я совершенно не смотрел по сторонам, полностью углубившись в свои записные книжки. Лично я был склонен думать, что к убийству Сергея Мироновича свои руки приложили Троцкий, Каменев и Зиновьев. Мнение главы НКВД Генриха Ягоды по этому вопросу я узнал уже в Ленинграде. Он обвинял эмигрантские круги. Узнав об этом, мне оставалось лишь закатить глаза к потолку. В общем, не видел я Старкова в самолёте. Как потом оказалось, парень уже был в Ленинграде и его в приказном порядке отправили помогать своим коллегам расследовать дело об убийстве Кирова, не снимая с основной цели командировки. Что по этому поводу думал сам Старков в те дни, я так и не узнал. Надо полагать, что ничего хорошего. В здании управления НКВД я просидел весь день, не мешая никому и внимательно наблюдая за всеми участниками. Вечером того же дня мы вместе с начальником УНКВД про Ленинградской области Филиппом Демьяновичем Медведем, уроженцем Гродненской губернии, обходил поздно вечером кабинеты на Литейном, где шли допросы, работали люди и наугад зашёл в один из кабинетов. Помещение было совсем маленькое и тёмное, если не считать света от лампы на столе. За столом, склонившись, сидел мужчина. Не поднимая головы, он рявкнул: — Да пошли вы все на х—й! У самого закончились! Медведь готов был заорать, я мне стало смешно. Понимаю, что сотрудник занят по самое не могу и мы тут ещё для пущей неразберихи. — Товарищ младший лейтенант, — всё-таки шипит Медведь. — Это что за тон? Потрудитесь ответить по уставу. Мужчина поднимает голову и я вижу, что это совсем молодой парень с растрёпанными светлыми волосами, с красивым, но каким-то острым лицом. Казалось, прикоснись к нему и обрежешься. Глаз не видно, но чую на себе его изучающий взгляд и понимаю, что он смотрит только на меня, игнорируя Медведя. Кошусь на Филиппа Демьяновича и догадываюсь, что этот кадр не местный. Значит, москвич. Вон как лицо у начальника УНКВД перекосилось. А младший лейтенант, тем временем, поднимается, поправляет гимнастёрку и соизволяет представиться: — Младший лейтенант управления наркомата внутренних дел города Москвы Юрий Данилович Старков. Извините меня, товарищ Медведь. Папиросы почти закончились, а товарищи всё ходят и просят. При этом цепкий взгляд парня меня не отпускает. Медведь незаметно, как ему кажется, показывает младшему лейтенанту кулак, а я усмехаюсь. Ладно, будут ему папиросы. С утра я прошу шофёра съездить и купить пачку «Казбека», а потом доставить в такой-то кабинет младшему лейтенанту Старкову, а лучше две пачки. Медведя я приказал арестовать в тот же день, третьего декабря, когда мой шофёр принёс Старкову папиросы. Ну, дураку же было ясно, что без некоторых «рыцарей без страха и упрёка» дело не обошлось, а Медведь, как руководитель, всё это прошляпил, если не хуже. Надо же было тому случиться, что именно в этот момент, когда Старков с двумя пачками папирос вышел из кабинета, мимо него провели арестованного Филиппа Демьяновича Медведя. Когда он и его конвоиры поравнялись со Старковым, Медведь увидел в руках последнего пачки «Казбека» и прошипел: — Московский выскочка! Накопал за пачку папирос или за что другое? Судя по изменившемуся лицу Старкова, он кое-что слышал обо мне. Точнее, слухи, которые весьма умело, словно таракан заразу, распространял Генрих Ягода. Даже если Ягода и прав (что его вообще не касается!), то где я со своим росточком и где поджарый и высокий красавец Старков. Впрочем, сам я не присутствовал на встрече Старкова и Медведя. Мне позже об этом последний и рассказал, обвинив в своём аресте «засланного казачка» Старкова. Узнав об аресте Медведя, Ягода тогда сильно взбесился, а я, если честно, злорадствовал. Мне казалось, что он заигрался во всесильного наркома и только я, заведующий кадрами ЦК ВКП (б) могу разглядеть истину. Угу, стоило мне только самому занять кресло наркома внудел, как я волей неволей стал вести себя так же, как мне на следствии в тридцать девятом намекнули. Когда я стал наркомом, Старков пару раз попадался мне на глаза и даже поблагодарил за папиросы. Я в ответ лишь пожал плечами. Потом у Юры случился нервный срыв в тридцать шестом и всё благодаря Арсентьеву. Довёл он парня почти до ручки своим неудавшимся самоубийством. Юра в тот год лишь крепче сжал зубы и работал потом как проклятый, порой перегибая палки. Вот именно этого я сейчас и боялся. Как бы бывший кадровый офицер царской армии не лежал бы сейчас на полу в кабинете Старкова, схаркивая кровь изо рта. Первое, зря боялся. Задержанный был жив и здоров. А вторым было то, что Старков сидел на столе прямо перед задержанным и что-то спрашивал у него. Услышав скрип двери, оба повернулись в мою сторону. Со стола Старков так и не слез, лишь хмуро смотрел на меня своими ледяными глазами. Мои губы непроизвольно складываются в улыбку — ну каков наглец, а? Жду, когда Старков перестанет ломать комедию. Дождался того, что Юра с таким выражением лица слез со стола и доложился, что у меня зубы заломило. С трудом удержался, чтобы не наорать. Вот просто наорать за такое отношение подчинённого к начальству. С другой стороны, это ж Старков! Ори, не ори — бесполезно. Он будет себя вести себя так, как ему нужно в конкретный момент. Я же тем временем разглядываю задержанного. Что ж, сразу видно — кадровый царский офицер. Осанка, манеры, взгляд, словно ты пустое место. Видал я таких во время империалистической войны. Да и в гражданскую тоже, особенно когда они в плен попадали и некоторые из них готовы были тебе сапоги лизать, лишь бы не казнили. А бывали и такие, которым было всё равно — вот и задержанный в Пушкино из вторых. Так значит, вы и есть Валерий Сигизмундович Никитский. Старков наконец замолчал, ожидая моей реакции. Сам себе удивился, на сколько спокойно говорю: — Я понял вас, товарищ Старков. Когда всё закончите — доложите обстоятельнее. — Слушаюсь, товарищ Ежов, — с подтекстом ответил Старков. Нет, помяните моё слово, он допрыгается! Сколько можно испытывать моё терпение? Наши гляделки со Старковым прерывает уверенный голос задержанного: — Извините, товарищ нарком, а у вас все подчинённые под цвет глаз подобраны или только товарищ Старков? Что?! Что он сейчас спросил? Едва не начинаю хватать ртом воздух. Он-то куда лезет? И причём тут цвет глаз Старкова? Потом соображаю, что мои и его глаза по цвету схожи. Мысленно приказываю себе успокоиться и думаю, откуда ты такой наглый взялся, гражданин Никитский? Ничего не боится. Поразмыслив, решаю не заострять внимание на вопросе Никитского и буквально цежу следующее: — Вот скажи мне, Старков, каким макаром ты умудряешься находить подследственных себе под стать? — Я ещё не подследственный, обвинение мне не предъявляли, — не успокаивается Никитский. — За этим дело не станет. — Не скажите. Мне кажется я здесь совсем по другому поводу. Больно кольнуло в висок и я потёр его пальцами, чтобы успокоиться. — Старков, для чего тебе понадобился этот человек? — интересуюсь усталым голосом. — Вопросы есть к нему, — отрезает в ответ Старков. — Угу, а группа ночью в Пушкино за каким выезжала? — не выдерживаю я и немного повышаю голос. Да, орать я мог сколько угодно и продолжаться всё это могло до бесконечности, потому что Старкову, если удила закусит, палец в рот не клади. Решаю первым прекратить словесную перепалку. Нарком я или где? Поэтому сев на стул, я вздохнул и тихо попросил: — Рассказывайте, товарищ Старков. — Что рассказывать? — Старков смотрел на меня воспалёнными глазами. — Да всё. Старкову неожиданно помог задержанный Никитский, который сообщил следующее: — Судя по всему, гражданин следователь хочет узнать о человеке, убитом осенью двадцать первого года в одной из больниц Москвы. Так, у нас тут ещё оказывается ниточки к ОГПУ тянуться. — И кто это? — ворчу я. — Один из офицеров линкора «Императрица Мария», — ядовито улыбнувшись, ответил Никитский. На мой вопрос о том, какой он имеет к этому отношение, Никитский усмехнулся: — Я тоже служил на этом линкоре и был там в момент взрыва. Твою ты дивизию! О взрыве флагмана Черноморского флота в 1916 году не знал только ленивый. Зачем, ответьте мне кто-нибудь, Старкову понадобился бывший офицер линкора? Какой интерес у моего сотрудника к взрыву двадцатилетней давности? Усталость как рукой сняло. Я попросил Никитского напомнить его имя-отчество и полюбопытствовал: — Скажите мне, Валерий Сигизмундович, — при этом потянулся на пачкой с папиросами, лежащей на столе (разумеется, не достал при моём-то росте). — А как вы спаслись? Насколько я помню, линкор затонул довольно быстро. Никитский с интересом наблюдал за моими потугами, а потом ответил, что ему просто повезло. Как именно повезло не уточнил. Именно в этот момент Юра отмер и соизволил подать мне пачку папирос. Я выбил папиросу и забрал из рук Юры спички, очень медленном прикурил, а потом, выпустив струю дыма, мрачно спросил неизвестно кого: — Когда закончатся все эти загадки времён царской России? На меня с удивлением уставились две пары глаз. Да, знал я кое-что, но истину мои знания не претендовали. Подмосковье. Май 1955 г. От воспоминаний меня отвлекли шаги на крыльце. Я встряхнул головой и стал ждать, кого же ко мне принесло. В дом вошёл никто иной, как Дмитрий Андреевич Арсентьев. Вид у него был, словно на плечи что-то навалилось. Так, всё ясно — Ивушкин, но надо уточнить. — Что у вас произошло, Дмитрий Андреевич? — спросил я вместо приветствия. — Ничего, — слишком быстро ответил Арсентьев. Как же! — Ну да, — усмехнулся я в ответ, размышляя ставить чайник или доставать коньяк. — Ладно-ладно, угадали, — ворчит он, усаживаясь в плетённое кресло-качалку. Я ж решил добивать окончательно: — И даже назову фамилию того, из-за кого вы такой мрачный. Это — Ивушкин. — Ивушкин, — покладисто соглашается Арсентьев и добавляет. — Я отдал ему письмо от Клауса Ягера. От неожиданности я снова оказался в своём кресле. Не то, чтобы я всех помнил, но какой-то Ягер мелькал в разговорах и то давно и неправда. — Напомните мне, Дмитрий Андреевич, кто это? — попросил я. — А это немецкий танкист, — ехидно ответил Арсентьев. — Хороший танкист. В своё время послужил под началом Гудериана и Роммеля. — Роммель — это тот, что участвовал в заговоре против Гитлера в сорок четвёртом? — Да кто там только не участвовал, — отмахнулся Арсентьев. — Сначала привели к власти, а потом за головы схватились. Знакомая картина. И нет, я вовсе не про товарища Сталина. — И этот ваш танкист не попал под раздачу? — Ему повезло. По совету всё того же Роммеля, ещё в сорок третьем, перешёл в танковые части СС. — Интересно. Вермахт и СС не слишком стыкуются. И что потом? — Всё у них стыкуется, — проворчал Арсентьев. — Когда вермахту было надо, они с удовольствием использовали части СС для зачистки местности. Что касается нашего танкиста, то у него в сорок четвёртом возникла идея использовать пленных советских танкистов как пушечное мясо, ну ли как гладиаторов в Древнем Риме. Вы же знаете, кто такие гладиаторы? — Арсентьев не удержался от подколки, намекая на моё начальное образование. Да, когда меня назначили наркомом, такие как Арсентьев ходили высоко задрав нос и цедя слова на совещаниях, словно я был им обязан по гроб жизни. Да-да, у них было хорошее высшее образование ещё царских времён, но это не давало им право тыкать своей образованностью в нос тех, у кого не было такой возможности изначально. В своё время мне пришлось сцепить зубы и заняться самообразованием. — Я читать умею, Дмитрий Андреевич, — спокойно отвечаю я, вынимания из шкафчика коньяк. Арсентьев смутился: — Извините меня, Николай Иванович. — Я подумаю. Так что дальше с вашим танкистом? — С каким? — С обоими, если быть точнее. Арсентьев пожевал нижнюю губу и продолжил: — Короче, прибыл штандартенфюрер СС Ягер в Ордруф и отыскал там одного пленного советского танкиста, который слыл легендой среди военнопленных. — В чём была легенда? — интересуюсь, разливая коньяк по бокалам. — Семь побегов. — Семь?! — поражаюсь я и усмехаюсь, добавляя. — И все неудачные? — Именно. Один раз даже похоронить смогли. — Выбрался? — Как видите. Решил зайти с другой стороны. Как-то не очень верилось в семь побегов. Хотя с другой стороны везучесть Старкова с Кузнецов тоже была чем-то из ряда вон выходящим. — Вы в это верите, Дмитрий Андреевич? — Сейчас или тогда? Я пожимаю плечами и протягиваю ему бокал с коньяком. Арсентьев греет бокал в ладонях, а потом вздыхает: — Тогда не верил, а узнав поближе, понимаю, он и не такое способен. — Знакомая картина, — ворчу я куда-то в бокал. — А ко мне вас что привело? — Да так, скучно стало. — А со мной весело, — скептически говорю я и решаю сменить тему. — Ответьте мне, Дмитрий Андреевич, а на вас дело заводили когда-нибудь? — Почему вы спрашиваете? — изумляется Арсентьев. — Потому что при мне точно не заводили, — уточняю я. Мой гость залпом выпивает коньяк и сообщает: — Заводили. Я уж и с жизнью окончательно попрощался во второй раз. Его тон меня настораживает, но ничего не спрашиваю. — Меня Кузнецов вытащил и я думаю вы понимаете почему. — Понимаю, — киваю в ответ. — Когда это было? — Конец июля — начало августа сорок третьего. Ага, Валерка как раз тогда сорвался с места в карьер и мне пришлось уговаривать покойного ныне Лаврентия поехать за ним следом (у меня были плохие предчувствия), но нагнал я его только на Украине. Немного подумав, я повторно разливаю коньяк по бокалам, достаю из навесного шкафчика горький бельгийский шоколад (Валера привёз) и предлагаю Арсентьеву следующее: — Расскажите мне всё, Дмитрий Андреевич. — А разве вы ничего не знаете? — Нет, поэтому хочу выслушать вас. Арсентьев кивнул, взял свой бокал и начал рассказывать. Время потянулось куда быстрее.