Возвращение и встречи

Юрий Старков Подмосковье. Май 1955 год. Не знаю, кто из нас больше изголодался: я, которые постоянно держал Валерку на расстоянии, не потому что он мне не нравился, а просто потому что, или он, не смевший преступить ту черту, которую я же и начертил. Мне всегда казалось, что Валерка более решителен, но нет — ходил кругами, словно я хрустальный, что, собственно, он и озвучил прямо сейчас, зацеловывая мне лицо. Моя бедная спина, которую один раз мне едва не сломали, ныла от удара о доски террасы. Вот ведь, зараза такая, как об стену дома шарахать и целовать, так, чтоб задыхаться начал — я не хрустальный. А как член в меня вогнать, так разобьюсь, мать твою. Собственно, Валера мог не волноваться — и он бы не порвал, и я бы не разбился. Как говорится, аукнулось мне то, что натворил в конце тридцать девятого года в Сухановке. А пока Валерка не мог в буквальном смысле слова от меня оторваться. Я плюнул на всё и позволял ему делать всё, что заблагорассудиться. Он же словно отрывался за все двадцать лет, когда не мог воплотить свою мечту в жизнь. Последние мгновения было словно фейерверк эмоций, до слёз, до звездочек перед глазами. Валерка зарычал, словно зверь, и, кончая, вжал меня в пол. После всего мы сначала бездумно пялились в потолок, а потом Валерка сел. Я коснулся рукой его спины, на которой были едва заметные шрамы. В своё время один хороший пластический хирург постарался, чтобы последствия гестаповских пыток не так бросались в глаза. — Больно было? — спросил я, понимая, что вопрос дурацкий. — Сначала да, — Валерка извернулся и улёгся мне на грудь, опираясь подбородком на сложенные в замок пальцы. — А потом уже не чувствуешь. Можно подумать, ты не знаешь что это такое? — Знаю. — Почему спрашиваешь? Я долго смотрел на валеркино лицо, а потом невпопад сообщил: — Жалею, что я тебя не уберёг. — Перестань. Тут и без тебя защитников хватало. Под защитниками явно имелся в виду наш бывший неугомонный нарком Ежов, который в конце лета сорок третьего внезапно потребовал от Берии разрешения отбыть в сторону Западной Украины. Что-то ему, то ли почудилось, то ли привиделось, но надо сказать — не ошибся. Валера об этом событии как-то неловко один раз буркнул, а Николай демонстративно становился глухим, когда я всё-таки пытался выведать, что случилось. Пришлось отстать, потому что я и сам, собственно, не особо разговорчив про период с сорокового по сорок пятый годы. Валера встал и спросил: — Одеваться будешь? Я сел и понял, что если не отвечу «да», моя спина подобного обращения во второй раз не выдержит. — Да. Буду, — говорю я, ища, куда же в порыве страсти Валерка кинул мои брюки. Не, ну можно было просто встать в полный рост и абсолютно голым пройти в дом, но беда в том, в доме напротив практически весь год живёт некая богемная дама неопределённых лет — тёща одного из наших коллег. Кто-то мне говорил, что она в своё время была балериной в императорских театрах и лично знала Матильду Ксешинскую с великими князьями. Конечно, по сути, плевать — я у себя на даче, но мое тело сейчас не том состоянии, чтоб его в театральный бинокль рассматривали. Рядом со мной упали брюки, но я, вдруг подавшись непозволительным в обычное время эмоциям: «Да плевать мне на старую бабку!» — резко встал, едва не потянул спину и схватил с кресла плед, обернув его вокруг бёдер. Мне показалось или я всё-таки слышал звук падающей в обморок старушки? Валерка с изумлением смотрел за моими манипуляциями. — Что с тобой? — Хочу кое-кого отучить подсматривать. — Ты про богемную даму, что напротив? — понимающе смеётся Валера. — Именно. — Думаешь, после греческих нравов семейства Романовых и театральной богемы царской России, её чем-то удивишь? — ёрничает Кузнецов. — Как знать, — усмехаюсь я. — Но лучше не греческих, патрицианских. Бормоча себе под нос, что вроде: «Тебе видней», — Валера заходит в дом. Я ещё с минуту стою, как столб посреди террасы, потом потираю шею и вхожу следом за Валерой. Уже в доме он вновь хватает меня и прижимается к спине, утыкаясь носом основание шеи. — Ты чего? — удивляюсь я. — Вспомнил ночь перед твоим расстрелом, — жарким шёпотом выдыхает Кузнецов. Я напрягаюсь. — Перед первым, — для чего-то уточняет Валерка. Как будто я и так не понял. — А-а-а, это когда Вера обо всём узнала? — ровным тоном спрашиваю я, чувствуя, как снова начинаю плавиться в крепких валеркиных объятиях. — Узнала она на следующий день, — с занудством напоминает Валера. — Я забыл выложить свёрток из портфеля, когда заходил к ней, а он возьми и открылся. Портфель. Его пальцы ласково гладят мои шрамы на спине и чувствую, что вот-вот и… Валера это понял и не говоря ни слова сделал то, о чём бы я его во второй раз ни в жисть бы не попросил. Через какое-то время, я, едва отдышавшись, выдыхаю: — Какой же ты ненасытный! Мокрый лоб Валерки холодит мне спину. — Ты так и не рассказал, как ты оба раза выжил, — внезапно говорит Валера. — Зачем? Всё уже позади, — ворчу в ответ, всё-таки найдя в себе силы выскользнуть из его объятий. Вымыться бы, вытирать липкое семя радости мало. Такое чувство, что тебя патокой облили. Валера невозмутимо смачивает полотенце и начинает осторожно водить по моему телу, напоминая мне тем самым январь сорокового года. Подмосковье. Сухановская тюрьма. Январь 1940 г. Это было в тот поздний вечер, когда я каким-то звериным чутьём понял, что именно сегодня меня поведут на расстрел. И именно сегодня ко мне пришёл Кузнецов, потому что я просил следователя, чтобы ко мне пришёл именно он и принёс чистоё бельё. Ну, честное слово, от меня после месяца тюрьмы несёт, как от старого борова. В переданном свёртке было исподнее бельё. То, что нужно. Теперь надо бы всё с себя снять, но боюсь даже прикасаться к своей одежде, которая намертво прилипла к телу в некоторых местах. Но делать нечего и, стараясь не смотреть на мнущегося рядом Кузнецова, снимаю китель, а потом с силой сдираю с себя грязную и вонючую нательную рубаху. Не заорал только чудом, лишь застонал, до крови закусив губу. Откинув прочь окровавленные драные тряпки, что остались от рубахи, покосился на Валерку. Он стоял с перекошенным от ужаса белым лицом, разглядывая мои раны. — Никогда не видел такого, а, товарищ Кузнецов? — ехидничаю я и добавляю. — Понимаешь, перед расстрелом раздеться заставят, а грязном умирать не хочется. — Что они с вами сделали? — выдавливает из себя Валера и делает движение, словно хочет броситься к двери. — Это называется мыслить по-новому? Я перехватываю его и шиплю: — Не смей, слышишь? Они и тебя упекут. Обещай мне, что не дашь повода для ареста. — Я… — Обещай! — Хорошо, обещаю, — кивает Валерка, затем хватает полотенце и кидается к рукомойнику. Валера начал обтирать мой торс, больше не говоря ни слова. Я выхватил полотенце и велел ему убираться. Мне было невыносимо находиться рядом с Валеркой. Уверен, глядя на меня, он вспоминает Никиту. — Но., — начал было возражать Кузнецов. — У-хо-ди! — по слогам повторил я. Валера обиженно посмотрел на меня, поднял с пола разодранное окровавленное бельё, сунул в портфель и направился к двери. Когда он постучал, а конвойный открыл дверь, я прошептал: — Прости меня, пожалуйста. — И вы тоже, — ответил Валерка и стремительно вышел прочь. Закрыв глаза, прислонился к холодной стене. Открытые ранки на спине заныли от соприкосновения с камнем. Не знаю, сколько времени прошло, но я всё-таки заставил себя обтереться полностью и переодеться. Заснуть не мог, прислушивался к шуму за дверью. Какой уж тут сон? Сердце колотилось, как бешеное. Наконец в полнейшей тишине раздались гулкие шаги конвоиров. Казалось, они грохочут на весь мир. На моём лбу выступила испарина, закружилась голова. — Спокойно, Юрка, спокойно. Они не должны видеть твой страх, — шептал я пересохшими губами. Разумеется, самоуговоры не помогли. Меня колотило, словно в ознобе, когда дверь в мою камеру открылась. Представляю себе, какое жалкое зрелище увидели конвоиры. — Старков, на выход! Ноги сразу стали ватными. Господи, только б встать с нар. Самому встать, а чтоб волоком тащили, как некоторых. Сжал кулаки так, что костяшки побелели, кое-как поднялся и побрёл к двери. На пороге камеры липкий страх куда-то ушёл. Видимо, внутри меня что-то сломалось. Да и глупо было трястись, когда через полчаса твой труп вынесут куда-то прочь и захоронят хрен знает где. До помещения, где приговоры приводились в исполнение, я шёл прямо, держа руки за спиной. Но у дверей замешкался и меня буквально втолкнули внутрь. Не сразу сообразил, что раздеться не попросили. — Лицом к стене! — скомандовал чей-то уверенный голос. Самого говорившего не было видно — лишь силуэт в темноте помещения. Освещённым был лишь угол, где я находился. Встал, как приказали, закрыл глаза и сглотнул. Ноги вновь стали ватными, едва не подкосившись. Мысленно плюнув на всё, прикусил зубами сжатые в кулак пальцы. Сердце не просто сильно стучало, оно готово было прорваться сквозь рёбра наружу. Сдуру вспомнились всякие неприятные физиологические подробности, которые случались с казнёнными людьми. Я лишь надеялся, что это будет потом, когда пуля поставит точку в моей жизни. Звук взведенного курка вызвал приступ паники, заставив меня непроизвольно спрятать лицо в ладонях. Со стороны наверно это жалко смотрелось, но мне было плевать. Грохот выстрела, второй, третий и… и всё прекратилось. Не сразу дошло, что я продолжаю стоять — ни одна пуля в меня не попала. Что это?! — Испугался, Старков? — насмешливо спросил тот же голос. — Радуйся, тебя всего лишь решили проучить. С этими словами мужчина вышел за дверь, оставив её открытой. Тут же из коридора раздался голос, который ни с кем не спутаешь: — Вот видишь, Николай, я держу слово. Твоему Старкову оставили жизнь. Теперь твоя очередь. Из коридора упала чья-то тень. Медленно повернувшись, я увидел, что напротив дверей стоит, опираясь на трость, Николай Иванович Ежов. Он смотрел на меня обжигающим взглядом, а потом отвернулся и ответил: — Ты получишь то, что просишь, но смотри не зарвись. — Старкова-то куда? — насмешничает Берия. — Сам решай, — пожимает плечами Ежов. — Его я видеть больше не хочу. С этими словами он скрывается из видимости дверного проёма. И только теперь я сполз вдоль стены на пол. В голове было пусто, оглушающее пусто. Умом понимаю, что остался жив, но какой ценой и как теперь жить самому? Чувствую, что не могу сдержать невольного хриплого хохота, что пробивается из груди наружу и я начинаю истерически смеяться. Продолжаю даже тогда, когда за мной пришли и повели в тюремный лазарет. Проходя по коридору мимо Берии и Ежова, я вдруг захлебнулся воздухом из-за того, что лицо Николая было белее снега в горах. В лазарете мне что-то вкололи и я уснул. Проснулся, когда было светло. Врач увидел, что я очнулся и вышел за дверь. Через какое-то время ко мне в лазарет вошёл нарком НКВД Лаврентий Павлович Берия. — Что ж, товарищ старший лейтенант Старков, свой урок вы получили, — сказал он. — Надеюсь, больше такого с вами не повториться? Отвечать мне не хотелось совершенно, поэтому вновь показал свой вредный характер и отвернулся к окну. Тяжёлый вздох дал понять, что нарком если и сердиться на меня, то понимает, что переделывать поздно. Пусть выгоняет прочь из органов или отправляет лес валить. — Одного не могу понять, Юрий Данилович, — продолжил совершенно ровным тоном Берия. — Что Ежов в тебе нашёл? При этих словах я так резко повернул голову, что шейные позвонки хрустнули. — Вы так себе шею свернёте, товарищ Старков. Отдыхайте и через два дня можете быть свободны. Увольнять я вас не буду. Тут уже другие люди просили. — Я не просил, — и снова отворачиваюсь. Меня и вправду выпустили, а за стенами меня уже ждал взволнованный Валера, который и сообщил, что расстрел Ежова назначен на первые числа февраля. Шальная мысль присутствовать на расстреле приходит сразу же и я немедля начинаю доставать Лаврентия Павловича, чтобы тот дал разрешение. Он, конечно, долго ворчал, но позволил мне быть в ту ночь в Сухановке. Подмосковье. Май 1955 год. Из воспоминаний меня выдернул всё тот же Валерка, неосторожно проведя сырым полотенцем вдоль позвоночника. Старая рана дала о себе знать, я невольно охнул. — Что? — испугался он. — Кузнецов, — прорычал я, отодвигаясь от него, — если тебе интересно, то в первый раз мне повредили спину именно тогда, в сороковом. — Да? — внезапно рассердился Валера. — А по-моему, кое-кто вышел из Сухановки на своих двоих, только с палкой. — Именно. Колено подвернул или лодыжку, не помню. А спина она потом сказалась, когда мы Николая увезли. — Поэтому тебя два месяца не было? — уточнил Валера.  — И поэтому тоже, — соглашаюсь я, наконец-то натянув на себя брюки, и резко меняю тему. — Ты хотел знать, как мне оба раза удалось избежать расстрела? Валера настороженно смотрит на меня и кивает. Наблюдая за тем, как он одевается, сообщаю совершенно будничным тоном: — В первый раз никакого расстрела не было. Валера уставился на меня немигающим взглядом своих карих глаз. — То есть?! — медленно уточняет он. — А то и есть, — говорю я, наливая себе в стопку водки. — Не было, хотя и у стены стоял и выстрелы прозвучали. Валерка вырывает у меня из рук стопку, ставит на стол и встряхивает меня за плечи. — Ты можешь толком объяснить?! Я вырываюсь из его захвата и цежу сквозь зубы: — Пули прошли мимо. Мне дали понять, что меня всего лишь пожурили, ясно?! Валера переваривал мои слова долго. Наконец он отмер, залпом выпил то, что осталось в стопке и очень спокойно уточнил: — То есть всё-таки отвели туда, где приводили приговоры в исполнение? — Оглох что ли? — сержусь я. Валера наливает ещё водки и выпивает. Я отбираю бутылку. — И как ощущения? — взгляд Кузнецова буквально выжигает душу.  — Будто бы тебя не ставили? — отвечаю вопросом на вопрос и убираю водку в навесной шкафчик. — Сравнил: немцев и своих, — Валера покачнулся и я подхватил его, чтоб не упал. — А там уже не было своих, понятно? — добиваю я словами и веду Валерку к дивану. Севший на диван Валерка тупо уставился в пол, потом поднял на меня взор и задал ещё вопрос: — А второй раз? Я сардонически усмехаюсь: — А второй раз в меня попали. Ты и сам видишь куда. — И что? — пьяно бурчит Валерка. — А то, что у нас второй раз не расстреливают. В комнате повисла тишина. Валерка выматерился и собрался было куда-то идти, но я силой уложил его спать. Дождавшись, когда он уснёт, внезапно подумал о том, что не хочу я про второй расстрел рассказывать. Проблема в том, что Кузнецов не отцепиться. Как говорится, «сказал А, говори и Б».