Возвращение и встречи

КЛАУС ЯГЕР Москва, май 1955 год Ужинал в ресторане гостиницы «Москва», отмечая отличный вкус приготовленных блюд и разглядывая посетителей. После ужина решил прогуляться до Красной площади, что была всего ничего от гостиницы и по которой так мечтал прогарцевать на белом жеребце фюрер. Не случилось. На белом жеребце гарцевал маршал Жуков на параде Победы в сорок пятом году. Я видел эту запись на плёнку в начале пятидесятых. Взяв с собой газету, вышел из гостиницы и прогулочным шагом направился в сторону виднеющихся башен московского Кремля. Мимо меня шли люди, совсем разные по фигуре, одежде, манере держаться, даже цвету кожи. Вот явно какие-то провинциалы из глубинки большой страны идут, оглядывая мощные дома с каким-то благоговением. Мимо, чуть не сшибив, промчалась группа молодёжи, среди которой были разные лица: славяне, азиаты и парочка негров. Степенно шли какие-то иностранцы с гидом-переводчиком. Поравнявшись, я понял, что это французы. Рядом протиснулись, обходя меня, шустрые японцы. Похоже, жители из страны восходящего солнца путешествуют везде, даже в Советский Союз. Наконец я дошёл до красивого здания из красного кирпича, обогнул его и вышел на площадь. Первым в глаза мне бросился Мавзолей, к которому на параде Победы кидали штандарты наших родов войск. Ступенчатый Мавзолей с трибуной наверху стоял, словно незыблемая маленькая скала у кирпичных стен Кремля. За елями разглядел на стене несколько мемориальных досок-плит. Вспомнил, что русские особо отличившихся в новое время людей хоронили именно в кремлёвской стене. Постояв какое-то время на месте, обхожу площадь и иду в сторону Александровского сада, как было сказано в путеводителе. Народу там было немного, потому что нашлись пустые скамейки. Сев на одну из них, я развернул газету и углубился в чтение. Я до такой степени зачитался статьёй одного известного в ФРГ журналиста, который писал на довольно злободневные темы, что не сразу почувствовал на себе ненавидящий взгляд из толпы. Вздрагиваю, оглядываюсь и чужой взгляд мгновенно перестаёт давить, а я лишь улавливаю стремительно уходящую женскую фигуру. Вскакиваю со скамьи и до боли напрягаю зрение. Мне показалось или я действительно видел эту переводчицу из угнанных, которая в лагере вела себя ниже травы, тише воды? Но несмотря впечатление, которое производил на всех её забитый вид, у девицы хватило ума незатейливо отмежеваться от моих неловких ухаживаний (честно, не она мне была нужна, но Анна Ярцева послужила катализатором между мной и Ивушкиным) и стащить карту минных полей вокруг концлагеря. Как ей это удалось, мне потом смущённо рассказал бедняга Тилике. Ну, в самом деле, кто ещё мог лежать в моей постели, как не моя временная любовница из работников лагеря? Тилике тогда, по его словам, на цыпочках ходил, чтобы не разбудить девушку и забрать мою трубку с кисетом. Вздыхаю, вспоминая преданного Тилике, ловящего каждое моё слово. Красивый был парень и на самом деле вовсе не был тем изнеженным адъютантом, как их обычно представляют. Как танкист, гауптман Тилике знал своё дело, пока не нарвался на бывшего русского пленного. Сев обратно на скамью, ухожу мыслями в сорок четвёртый год, когда в Ордруфе нашёл я своего русского танкиста из сорок первого. Концлагерь Ордруф. Апрель 1944 г. Я держал в руках карточку заключённого и сам себе не верил — нашёл! Езус-Мария, нашёл! С фотографии на карточке на меня смотрел мрачный, как древнегреческий Харон, тот самый русский, чей танк уничтожил всю мою роту в Нефёдово. Мог ли я подумать всего сутки назад, когда ехал в концлагерь под руководством штурмбанфюрера Вальтера Гримма и размышлял о том, как работать с русскими военнопленными, что судьба преподнесёт мне такой подарок? О русских пленных мне достаточно баек рассказали в Берлине, да я и сам был свидетелем их отваги в сорок первом году. То, что мне обязательно подберут танкистов, я не сомневался, но мне бы хотелось именно такого, который по искусству ведения боя был бы равен тому русскому Ивану в сорок первом под Москвой. Да и какие могут быть заключённые танкисты, тут, Ордруфе?! Наверняка истощены, выглядят как скелеты и тупо думают, лишь бы выжить. Согласятся наверняка, толку лишь от них никакого. От мрачных дум меня отвлёк мой адъютант гауптман Тилике, который напомнил, что негоже ехать в концлагерь, где есть молодая супруга коменданта без какого-либо презента. Я внимательно посмотрел на него, давая понять, что об этом надо было напоминать в Берлине, а не сейчас, когда мы едем вдоль лугов. Тилике понял меня без слов и попросил остановить машину. Выбрался и за пять минут нарвал несколько жёлтых цветов, соорудив какой-никакой букет. Вскоре перед нами мрачной громадой выросли стены концлагеря. Мы въехали через главные ворота, шофёр подрулил к дому коменданта. Нас уже ждали. Перед входом в дом коменданта выстроился оркестр, состоящий из военнопленных. Офицеры, служившие в концлагере, сидели за столиками под зонтом. Едва шофёр остановил машину, как самый надменный из офицеров махнул рукой и оркестр заиграл нечто бравурное. Я поморщился, а Тилике невозмутимо открыл заднюю дверцу и стоя с этим букетом из дурацких полевых цветов, едва не подал мне руку. Пришлось осадить его свирепым взглядом. Выбравшись из машины и поправив форму, двинулся навстречу коменданту. Тот вытянулся в струнку и вскинул руку в приветствии: — Хайль Гитлер! Сделав ответное приветствие с трудом удержал на лице невозмутимую мину, потому что, по правде, отвечать характерным жестом совершенно не хотелось. Это у нас только штандартенфюрер СД Манфред Линке пользовался правом не отвечать на «хайль, Гитлер», ибо кадрами занимался. А тут, и я нисколько в этом не сомневался, глядя на заискивающе-самодовольную рожу коменданта, что он из тех, кто напишет донос. Просто потому что. Комендант позвал жену, затем представил мне дочек-близняшек, не назвав их имён, и маленькому сыну Густаву, а потом упросил сделать один групповой снимок. — Я не люблю фотографироваться, — ворчу я. — О, всего лишь один снимок с героем рейха. «Хорош герой!» — думаю про себя, стараясь встать как можно дальше, чтобы на фото не слишком было заметно кто я и где я. После фотографирования я попытался заставить коменданта заняться подбором пленных танкистов, но Вальтер Гримм сделал всё, чтобы сегодня я не получил карточки заключённых. Пришлось, стиснув зубы, изображать, что мне очень приятно находится среди руководства лагеря для военнопленных. Я не обольщался насчёт Ордруфа и всего того, что тут могло происходить. Да, лагеря были разные. В иных пленные с Запада могли вести научные работы, писать книги и прочее. Но были такие как Бухенвальд, Дахау, Освенцим и ещё парочка, где над людьми, в основном из Восточной Европы и Советской России, ставили опыты и практиковали различные способы умерщвления. Только на следующее утро заведующий картотекой лагеря в чине гаупштурмфюрера наконец выложил передо мной карточки пленных танкистов. По немецкой дотошности выложены были все: и тех, кого хотели уничтожить и более спокойные. — Одна проблема, господин штандартенфюрер Ягер, — сокрушался верный Тилике. — Нет командира. — Могу вам сказать, господин штандартенфюрер, — затарахтел в ответ за спиной заведующий картотекой. — Русские офицеры специально скрывают свои звания, чтобы избежать законного возмездия. Я не послал подальше исполнительного идиота лишь по одной причине — он мне был ещё нужен. Кто как не заведующий картотекой заключённых знает всё, наравне с комендантом, а то и больше? Поэтому я лениво перебирал карточки, ходя по кабинету, пока на одной из них не мелькнуло знакомое лицо. У меня перехватило дыхание и сначала показалось, что я ошибся. Но нет! На меня с фотографии хмуро смотрело юное лицо того танкиста, который (а я был в этом уверен) командовал единственным танком в бою у Нефёдово. Его черты лица я запомнил на всю жизнь, хотя видел всего ничего и мой враг был чёрен от копоти. Сдерживаясь, чтобы не заорать от восторга, разворачиваюсь и выразительным жестом демонстрирую карточку русского танкиста. Гаупштурмфюрер обладал просто острейшим зрением, потому что, едва взглянув на карточку, насмешливо фыркнул: — Это обратный случай, господин штандартенфюрер. Этот русский Иван ищет смерти. Он в плену с сорок первого года, но так не открыл своего имени. Совершенно бесполезен. Семь побегов. Прибыл для уничтожения. Услышав, что танкиста из Нефёдово собираются отправить в газовую камеру или в печь, мои руки невольно задрожали. Нет уж, это грязная скотина Гримм не получит моего танкиста! Гаупштурмфюрер недоумённо застыл, глядя на меня. Тилике же, видя, как дрожат мои пальцы, осторожно спросил: — С вами всё в порядке, штандартенфюрер? «Нет, со мной не всё в порядке!» — хотелось рявкнуть в ответ, но я только смог выговорить совершеннейшую лабуду: — Гаупштурмфюрер, речь идёт о величии рейха и личной просьбе рейхсфюрера. Где он? Поражаюсь, как меня не взяли на заметку с такими-то речами. Выяснилось, что парень в карцере и доступ туда разрешается лишь самим комендантом, но мне было всё равно. Плевать я хотел, что Гримм развёл тут маленькое тоталитарное государство, считая себя богом над пленными. Я войду в карцер, чего бы это не стоило. Только пусть мне дадут того, кто понимает и говорит по-немецки. Из тех, кого угнали на работу в Германию. Расходный материал. С горем пополам я всё-таки попал в ледяной карцер, а заодно и молодую переводчицу (её не хотели туда пускать) втащил за собой. Девушка прятала глаза в пол и казалась полностью смирившейся со своей участью. В карцере хлюпала под ногами вода. Русский танкист лежал на откидных нарах, закутавшись в какое-то тряпьё и, казалось, был без сознания, но едва я встал перед ним, как он попытался поднять голову. — Давно не виделись, солдат, — тихо сказал я. — Помнишь двадцать седьмое ноября сорок первого года, село Нефёдово? Если бы взглядом можно было убивать, я был уже мёртв от пронзительных голубых глаз пленника, которые не потускнели от боли и страданий, перенесённых им. Русский попытался подняться, но у него ничего не вышло. Я дал знак переводчице и девушка, как мне показалось, с радостью кинулась помогать танкисту. Но его раны были слишком болезненны и парень вскрикнул, тем самым заставив девицу шарахнуться от него. И всё-таки он сел. Вот упрямый! В его глазах зажёгся ехидный огонёк превосходства и он, усмехнувшись, что-то хрипло спросил на своём тарабарском языке. — Так это твою роту я разбил? — без эмоций перевела девушка. Мои губы сами собой расползались в улыбке. Значит, я не ошибся! Именно этот парень был командиром танка. Это же уникальный танкист! Среди германских военных я таких не встречал. Конечно, мне рассказывали о других русских танковых асах, но я искал именно своего, того самого из осени сорок первого. В этот момент мне было плевать на гибель Вольфа, потому что я во чтобы то ни стало хотел заполучить себе этого пленного танкиста. Я нисколько не сомневался в том, что он сможет обыграть курсантов из гитлерюгенда и тем самым дать мне шанс на бой-реванш. — Это я в тебя стрелял, — для чего-то я счёл необходимым сообщить пленнику об этом. Тот же намекнул на мои шрамы, которые появились после того боя: — Хорошо выглядишь. И эти слова девушка столь же монотонно перевела. Если бы не интонации пленного офицера, я бы мог принять их даже за комплимент, но насмешка в его голосе не давала простора для фантазии. Наш дуэльный диалог зашёл в тупик, когда парень, выслушав моё предложение учить немецких курсантов, упёрся и ни в какую не хотел соглашаться на мои условия. С одной стороны я его понимал — зачем продавать свою славу легенды среди военнопленных за сомнительное ремесло танкиста-гладиатора? Но с другой стороны — жить хотят все, кто бы что ни говорил. Конечно, я бы мог принять его стойкость и отцепиться раз и навсегда. Однако я слишком долго ждал этой встречи, которая могла бы и не состояться, если бы поехал в другой концлагерь, чтобы так просто уйти. Нет, упускать это сокровище я не собирался. Значит, подключим квёлую переводчицу. Одним движением достаю пистолет и наставляю на неё. Девушка в ужасе старается закрыться руками, понимая, что всё бесполезно, но продолжает переводить со слезами в голосе. Считая до пяти, я видел, как пленного трясёт, как он не хочет идти ко мне в подчинение, но ещё больше ему жаль глупую девчонку, которая может погибнуть из-за его упрямства. Победило желание спасти никчемную жизнь русской девицы. Парень что-то прокричал и я равнодушно сказал: — Это можете не переводить. Мне и так было понятно, что пленник согласен. И вот теперь никто не мог остановить меня, даже этот русский Иван. Подхожу как можно ближе к пленному. В нос мне ударяет запах давно не мытого тела, пота, крови и гноя. Мне всё равно, правда. — Имя? Звание? — чётко спрашиваю я и снимаю перчатку, чтобы коснуться рукой его лица. Парень с ненавистью глядит на меня и хрипит: — Младший лейтенант Ивушкин. Господи, ну и фамилия. Как её произносить? Мысленно пытаюсь повторить все буквы, которые я услышал: «Иву… Ивузкин… Нет, Ивущкин». Всё равно не то! Только русские могут тянуть шипящий звук после гласных, так, словно это песня. Я всё-таки прикоснулся ладонью к его щеке, но Ивушкин попытался отодвинуться в угол. Да куда ему! Встаю как можно ближе, стараясь не касаться израненных ступней парня, которые напоминают мне ноги Христа, когда в них забили гвоздь. С трудом усмирил своё желание обвести каждую чёрточку лица русского своими пальцами. Право слово, мне было всё равно, как выглядит сейчас этот русский лейтенант, что его борода и волосы были жирные от грязи, но кожа на лице оказалась на удивление не огрубевшая. Меня хватило лишь на то, чтобы потрепать его по волосам и быстро уйти. Следом поднимается с корточек всхлипывающая переводчица и, вытирая слёзы, ужом выскальзывает из карцера. Едва мы оказались во дворе концлагеря, как тут же через ворота на вороном жеребце влетел Вальтер Гримм и чуть ли не с кулаками накинулся на меня. — Клаус, никто не имеет права заходить в карцер без моего приказа! — орал мне прямо в лицо. Я молчал, демонстративно заложив руки за спину. Понимая, что на мне или Тилике не отыграешься, комендант напустился на переводчицу, свалив её одним ударом кулака. Девушка упала. Из раны на голове потекла кровь. — Кто разрешил ост-шлюхе находиться в карцере? Здесь только я приказываю, что и как делать, таков порядок в этом учреждении. Повесить грязную шлюху у всех на глазах, чтобы другим неповадно было. Я поиграл жвалками и вкрадчиво напомнил для чего я здесь: — Вальтер, вы же хотите победы для великой Германии? Не забывайте, что меня прислал лично рейхсфюрер. Воинственно вздыбленные усы Гримма немедленно обвисли и он вытянулся передо мной во фрунт: — Я живу ради победы великой Германии. Тем временем, я соизволил повернуться в сторону Тилике, который судя по виду разрывался между желанием помочь избитой девушке, наплевав на коменданта, или всё-таки дождаться от меня согласия на подобное. Он выбрал второе и только после моего кивка головой поднял девушку с земли. — Не мешайте мне, Вальтер. Я забираю девушку и танкиста себе и если с ними что-то случиться, то вы будете персонально ответственны, ясно? Гримм кивнул головой, а я приказным тоном велел определить переводчицу в дом для прислуги. Она теперь постоянно должна находиться у меня под рукой. Комендант после моей отповеди ответственно подошёл к заданию и уже вечером лейтенанта Ивущ… Чёрт, как произносить его фамилию?! В общем, вечером русский был доставлен в местный лазарет, где его стали лечить врачи из числа военнопленных. Пока лейтенант-танкист приходил в себя после плётки коменданта, с полей сражений в Ордруф доставили новейший русский танк — Т-34-85. Доставить доставили, но никто, как выяснилось позже, не удосужился убрать трупы русских танкистов и вообще проверить танк на предмет оставшихся боеприпасов. На мой законный вопрос о том, что же внутри машины, сопровождающий пожал плечами: — Мы не смотрели. У нас бои каждый день. Русские словно с цепи сорвались. Ваши пленные пусть и убирают, если что обнаружат. Отматерить его я не мог, поэтому плюнув на всё, велел снять с танка брезент и лично полез в грязную снаружи машину. Пока забирался внутрь, краем глаза видел изумлённые лица коменданта, лагерных офицеров и моего адъютанта, который сунулся было следом, но получил приказ стоять на месте. А что они себе думают, раз я штандартенфюрер СС, то ничего не могу? Едва я забрался в танк, первым мне в глаза бросился мёртвый военный с офицерскими погонами. Он смотреть на люк танка неподвижными мутными глазами. Я не стал его трогать, а спустился ниже. Ещё три трупа в начальной стадии разложения. Так ладно, пора выбираться, иначе я тут помру от трупного запаха. И тут мой взор падает на что-то блеснувшее из-под тела одного из танкистов. Плюнув на брезгливость, отодвигаю его в сторону и вижу несколько снарядов. От неожиданности я сел рядом с трупом офицера и тихо спросил: — Что будем делать? Мертвец, разумеется, не ответил. Я задумался. Что должен сделать истинный патриот рейха и Германии? Сообщить о том, что танке снаряды и отдать приказ их вытащить. А что должен сделать тот, кому не по нутру Третий рейх и сам фюрер? Наверное, промолчать. Если Ивушкин быстро поправиться (а я нисколько не сомневался в этом), то он снова попытается сбежать, убив напоследок кого-нибудь из врагов и даже если сложит голову, но будет знать, что погиб, борясь за свободу. Может дать ему шанс с этими шестью снарядами? Мне гораздо интереснее Ивушкин на свободе, как враг, чем тут, когда в любую минуту может воткнуть в спину нож. Я проверил снаряды ещё раз. Все целы и пригодны для стрельбы. Больше сидеть в танке я не мог. Тилике снизу пару раз позвал меня, да и тошнотворный спёртый воздух давал понять, что мне пора вылезать. Выбравшись, попытался состроить сосредоточенное лицо, потому на меня с земли беспокойно смотрел Тилике. Сколько ж преданности в его глазах! Ну не ты мне нужен, чёрт побери! С тобой и так всё ясно — при желании и на Голгофу пойдёшь, а мне нужен этот ершистый русский. Нужен как достойный враг и … Ай (мысленно машу рукой), тут я уже размечтался. Русский никогда на это не согласиться. Решено. Я оставлю снаряды. Надеюсь, русский танкист не такой тугодум и поймёт, что к чему, оценит. Оказавшись на земле, приказал вновь накрыть танк брезентом и ждать, пока русский подлечиться и наберёт команду. Москва. Александровский сад. Май 1955 г. Вынырнул из воспоминаний так же внезапно, как они нахлынули. Тяжело вздохнул, встал со скамьи и пошёл назад в гостиницу. Анализируя события весны сорок четвёртого года, я теперь понимаю, что сильно ошибался насчёт характера Ивушкина. Да, русский пленник использовал шанс, который я ему подарил, но он оказался неблагодарной скотиной. Впрочем, иного я и не ожидал, но тогда было чертовски обидно. Именно моя обида довела меня до инвалидного кресла.