Возвращение и встречи

ИВУШКИН Подмосковье. Май 1955 год. За этими двумя было интересно наблюдать. Ни один не уступал и каждый аккуратно кружил возле другого. Я аж с мысли сбился по поводу Ягера. Заметив моё неподдельное внимание к ним, Борис буркнул: — Изучаешь? — Да нет. Интересно просто. — Угу, на себя бы со стороны посмотрел, когда про Ягера рассказываешь, — ехидничает Борис. — Аж светишься. — Не говори ерунды! — сержусь я, в душе принимая слова Бориса. Да прав, по сути. Этот чёртов фриц с ледяными глазами и шрамами на лице зацепил меня куда больше, даже чувства к Ане отошли со временем на второй план. Она меня устраивала, как хозяйка и мать нашего сына, но всё остальное — нет. Знаю, Аня всё понимает и в последнее время мы часто вечерами просто молчим, словно чужие. А тут ещё это письмо! — Ну, продолжайте свой рассказ, Николай, — попросил Виталий, выбивая неизвестно какую по счёту папиросу из пачки. Борис, проследив мой взгляд, молча положил практически пустую пачку «Беломора» в карман своих брюк. Виталий поморщился, но промолчал. Взъерошив волосы, я продолжил рассказывать про пребывание в лагере и дальнейший побег. Концлагерь. Апрель–май 1944 год. Поправлялся я, после того, как по распоряжению щеголеватого офицера был отправлен в лазарет, на удивление быстро. Лежавшие в лазарете военнопленные ходили вокруг меня на цыпочках, удивляясь тому, что со мной носятся как с писаной торбой. Я, конечно, догадывался, что слухи о моих побегах прибыли в лагерь раньше меня, но такое внимание со стороны других пленных немного выбивало из колеи. Но стоило мне для вида принять предложение чёртового фрица, как сразу отношение ко мне изменилось вплоть до желания придушить такую тварь, как я. Хоть я и ждал нападения, но оно было для меня неожиданным. В одну из ночей сообразить ничего не успел, когда мне на затылок положили подушку и стали душить. Самое смешное, не жизнь перед глазами пролетела, а наши встречи с Ягером, тут, в лагере. Неделю назад. Едва начал вставать после интенсивного лечения, как тут же попросил, чтобы меня привели в божеский вид. Не собирался я повторно красоваться перед штандартенфюрером СС обросшим, вонючим и небритым. Пусть эта сволота фашистская знает, что и в лагере советские люди не запускают себя. Короче, меня отмыли, постригли и побрили. Наступил день, когда я, опираясь на трость, шёл вслед за чванливой немецкой мордой в административное здание лагеря. Остановились мы у дверей канцелярии. На стук фрица кто-то открыл дверь и меня пригласили войти. Фашист отошёл в сторону и я шагнул к двери. Передо мной с недовольной миной стоял гауптман, у которого было слишком смазливое лицо для военного, тем более танкиста. Он с таким недовольно-изучающим видом смотрел на меня, что я мне вдруг закралась шальная мысль: «Ревнует что ли?». Гауптман дёрнул уголком рта, словно прочитал мои мысли, и дохнул мне в лицо сигаретным дымом, а после как бы нехотя впустил меня внутрь. В канцелярии, помимо гауптмана, стоящего у окна старого знакомого в форме штандартенфюрера СС и девушки-переводчицы, были ещё два немецких офицера. Один из них посматривал на меня со смесью брезгливого любопытства. А я решил — наглеть, так с музыкой! Мой нос ещё за порогом канцелярии уловил аромат кофе. Господи, как я давно не пил кофе! Кажется, это было в другой жизни, когда маме пару раз приносили в качестве благодарности растворимый кофейный напиток. А тут, судя по всему, настоящий кофе. Была — не была! Попрошу, решил я и сказанул, глядя на чашку на столе канцеляриста: — А можно кофе? — И нагло добавил, — и пирожное. Девушка слегка застопорилась, но перевела. По её губам было видно, что она едва сдерживается, чтобы не рассмеяться от моей наглости. Канцелярист, тот самый что брезгливо меня рассматривал, на мои слова демонстративно вынул из ящика стола кобуру, в которой лежал пистолет и расстегнул застёжку. Лицо же штандартенфюрера расплылось в улыбке и он коротко мотнул головой на действия канцелярской крысы. Тот закрыл кобуру, но пистолет со стола не убрал. Потом Ягер, не разжимая губ, одним лишь движением бровей, приказал принести мне требуемого кофе с пирожным. Гауптштурмфюрер скривился, как от зубной боли. Демонстративно оглядев всех тяжёлым взглядом, я засмотрелся на лицо девушки, у которой на лбу красовалась свежая рана, задал ей вопрос: — Это кто вас так? — Вам нельзя разговаривать, — тихо пробурчала она в ответ, не отрывая взгляда от пола. — А, вы ж под немцами, — не удержался я от подколки. — Вы тоже, — чуть не зашипела она, стреляя на меня своими глазищами. Странные у неё глаза: вроде тёмные, а как луч солнца попадает — синим светятся. Ягер сначала переводил свой взгляд с меня и на девушку, ничего не сказал и предложил мне самому выбрать людей в экипаж из тех, что подобрали немцы. Надо ли говорить о бесцветном переводе его слов? Когда я сел за стол с разложенными на нём карточками военнопленных, то передо мной тут же поставили чашку с кофе и шоколадное пирожное. Правда, по виду оно больше напоминало некую неаппетитную субстанцию, но исходивший от пирожного запах настоящего шоколада всё-таки давал понять, что передо мной выпечка, а не то, что подумалось. Запах шоколада перебил даже кофейный аромат. Ох, обострился у меня нюх в плену! Словно у меня могли отнять, мгновенно запихиваю в рот всё пирожное и запиваю кофе. Во взгляде Ягера читалось что-то вроде жалости. «Да плевать мне твою жалость!» — зло подумалось мне. — «Жалеет он, видишь ли». Выбирал долго, потому что от моего выбора зависел очередной побег. Да, я собирался бежать ещё раз, поскольку немцы недальновидно предлагали мне танк. И пусть у экипажа не будет снарядов, но наши боевые машины в несколько раз прочнее и маневреннее «пантер». Я уверен в нашей удаче, главное правильно подобрать экипаж. Интересно, а какой танк будет? Т-34? ИС? КВ? Лучше б первый, но размечтался, короче. Итак, перебираю я, карточки, перебираю, как вдруг на одной из них вижу до боли знакомое лицо. Да неужели?! Стёпа! Значит, мой мехвод жив?! Едва смог сдержать себя, чтобы не заорать от восторга. Фу-ух! Спокойно. Так кто тут ещё? Ага, вот этот, как его, Волчков, попал в плен совсем недавно. Значит, может кое-что подсказать, как теперь ведут танковые бои. Нет, в своих способностях я не сомневался, но и свежие мысли тоже сейчас приветствуются. Господи, а это кто такой с блаженным взглядом? Ладно, посмотрим. Ну, ещё пяток людей до кучи — вроде как выбрал. Встаю и протягиваю Ягеру карточки: — Вот, отобрал кое-кого, но надо посмотреть вживую. Ягер, куря трубку, задумчиво кивнул головой. Что-то он прям добрый и со всем соглашается. К чему бы это? Всех военнопленных, кто мог ходить, конечно, собрали на удивление быстро. Чёртов комендант явно постарался. Стоя где-то за воротами, прислушиваюсь к немецкой речи, которую на сей раз переводил мужчина. Что за религиозную чушь несёт комендант? Какой я добрый человек? Вовсе не добрый. Точнее, не могу быть добрым для всех заключённых. Настало моё время выходить и я, опираясь на трость, вышел к заключённым, которых выставили вперёд по моему списку. Степана я увидел сразу. Тот тоже, судя по взгляду, меня признал. Он постарался как-то сжаться и уставился себе под ноги. Я шёл вдоль строя и внимательно смотрел на пленных. Многие отводили глаза. Кроме одного — Серафима-как-его-там? Парнишка с замотанным грязной тряпкой горлом, наоборот, поднял на меня доверчивый взгляд и внезапно из-за туч вышло солнце, словно подсказывая мне: «Возьми его — не пожалеешь». Я внял знаку свыше, хотя вовсе не верил в подобную чушь. Но за три года плена на многое стал смотреть с философской точки зрения. Возле Степана задержался чуть дольше положенного и кивнул головой. Его тут же вытолкнули из общего строя. Последним оказался тот, кто вызывающе сплюнул мне под ноги смолу, которую жевал. Волчков! Короче, выбрал я себе экипаж и сказал застывшей, словно статуя, девушке: — Эти подойдут. Она кивнула и семенящей походкой подбежала к штандартенфюреру Ягеру и передала мои слова. Тот самодовольно улыбался. Прибил бы, скотину! Концлагерь. Ночь. Всё это пронеслось в голове, как только меня начали душить в несколько рук: одни прижимали подушку, вторые держали за ноги и за руки. Перед глазами замелькали цветные круги, потом стало темно, но внезапно всё прекратилось. Как сквозь вату в ушах услышал голос Степана, буквально орущего на несостоявшихся убийц: — А ну прочь пошли! — Да мы тебя спасали от этой гниды, — возмутился кто-то. — Сам разберусь! — отрезал Степан. Что-то бурча под нос, пленные ушли прочь. Я уже сидел в кровати и судорожно, со всхлипом, вдыхал воздух, потирая горло. Наконец смог хрипло выдавить: — Здравствуй, Стёпа. — Здравствуй, командир, — раздражено поприветствовал Степан. Конечно, он был зол, что-то бурчал, но мне как-то удалось уговорить его подождать, потому что я бы что-то придумал. Степан хмуро куря, веско сообщил мне о том, что помнит о своём спасении из горящего танка, но дал три дня, чтобы я мог объяснить свои заскоки по поводу того, чтобы подставлять себя и ребят под удары танков немецких курсантов. Разумеется, я согласился. Наутро нас провели к ангарам, где ремонтировались военные машины и танки. Едва мы переступили высокий порог ворот, отделяющих эту часть лагеря от остального, как увидели что немцы снимают брезент с танка. Мелькнули знакомые очертания и вскоре перед нами стоял грязный до невозможности наш Т-34. Я только крепче сжал рукоять трости. Твою дивизию! Жуткое амбре разлилось в воздухе. Они чего с танком-то делали? Все закашлялись и лишь Ягер, как я мельком увидел, держался так, словно ему было всё равно. Странно как-то. Ладно, потом подумаю над этим, если время будет. — Мать честная! — воскликнул Степан со своим непередаваемым белорусским говорком. — Шо ж это за агрегат-то такой? Мне ответить не дал Волчков, опередив меня на доли секунды: — Не пойму, вроде Т-34, а вроде и не он… Так, ясно парень воевал либо на КВ, либо на ИС-2. — Он-он, — наконец и я внёс свою лепту. — Тридцать четвёртый, восемьдесят пятый калибр. — Не меньше, — в нос проговорил Серафим, который не далее как минуту назад с раскрытым ртом смотрел на танк. Интересно, что у него голосом: хронический насморк или нос сломан? Тем временем гад Ягер, щурясь словно кот, чётко начал говорить, а девушка вновь без эмоционально переводила: — Для начала уберите трупы, потом вычистите башню и отремонтируйте танк. Понятно, что так воняет. Они на фронте не могли освободить от тел, сволочи?! Опираясь на палку, командую: — Экипаж стройся! Выбранные мною люди нехотя построились. — С этого момента я ваш командир. Не смейте сомневаться во мне и оспаривать мои приказы. Как я и предполагал, для начала, разумеется, все повыкобенивались, особенно Волчков. Он намекал на то, что он тоже может командир и воевал по более моего. Что ж не спорю и лишь грустно улыбаюсь — ситуация напомнила мне встречу с первым экипажем. Что касается Волчкова, можно подумать, я не знаю о том, что он младший лейтенант? Однако продолжаю твёрдо гнуть свою линию. Мне помог Степан, напомнивший об обещании, а затем и Серафим, бросивший: — Мне надоело вагонетки крутить — лучше в бой. Понимая, что остался в меньшинстве, Волчкову ничего не оставалось делать, как согласиться со всеми. Обмотав нижнюю часть лица полотенцем, я с трудом полез в танк (нога всё ещё давала о себе знать). Открыв люк, понял, что едва смогу провести внутри танка хотя бы пять минут. Мои глаза сразу выхватывают мёртвое разлагающееся тело капитана. Видимо это был командира танка, раз я его обнаружил почти у самого люка башни. На его груди матовым цветом горел орден Красной звезды. Сорвал его, чтобы при случае (если выживем, конечно) передать родным. В танке обнаружились ещё три трупа. Выходит погиб весь экипаж. Вонь, да простят меня наши ребята, была невыносимой и вдруг я заметил что-то странное под рукой рядового. Чуть спустился вниз, отодвинул позеленевшую руку мертвеца и … Здрасьте, пожалуйста! Снаряды?! В танке?! Невольно смотрю наверх. Тихо. Только Серафим всё порывается нырнуть внутрь, но его шипеньем останавливает Степан. Резко выдыхаю и по возможности быстро выбираюсь наверх. Стянув полотенце, судорожно дышу и понимаю, что рвоту не сдержу. Да и плевать! Лица моего экипажа в одно мгновенье стали сурово-серьёзными. Отдышавшись после рвоты, делаю крест руками и сиплю: — Нельзя, нужна дезинфекция. И невольно бросаю взгляд на Ягера. Тот, словно его это не касается, стоял, прислонившись к броневику и с ленцой курил трубку. Лишь один уголок рта приподнят в ухмылке. В моей голове тут же зароились куча мыслей, но первая — у нас есть снаряды и их надо забрать из танка и спрятать. А для этого мне понадобиться разрешение штандартенфюрера СС на захоронение наших танкистов. Неуклюже спускаюсь вниз, подхожу к Ягеру и его адъютанту и зондирую почву своей просьбой: — В танке находятся тела советских солдат. Прошу вашего разрешения захоронить танкистов достойно. — Не возражаю, — пожимает плечами Ягер, отворачиваясь от меня, словно я пустое место. Так бы и врезал! Гауптман, что стоит рядом с Ягером, старается держать лицо. По его виду понятно, что ему вообще неприятна вся эта ситуация, но ради своего командира (а то я слепой и не вижу какие взгляды красавец бросает на Ягера) вытерпит всё. Получив таким образом разрешение от немецкого гада в форме СС, я тихо сообщаю ребятам, что у нас есть снаряды. Парни с трудом сдержали вопли радости. Кошусь на девушку, которая изо всех сил старается не тянуть в нашу сторону шею. Пусть она и красивая девушка, но я пока не доверяю ей. Где-то через полчаса, снаряды мы, худо-бедно, смогли упаковать вместе с телами наших танкистов. Как немцы не замечали торчащие иногда бока снарядов, оставалось лишь списывать на сумасшедшее везение. Когда четыре трупа, завёрнутые в брезент, были уложены возле танка, я и мои парни стянули головные уборы. В воздухе разлилась тишина. Даже немцы притихли, а девушка стащила с головы серый платок. Я молился всем, кому можно, чтобы Ягер не заставил проверить завёрнутые тела, но обошлось. Хоронить ребят пошли я и Серафим. Комендант указал в сторону будущего полигона для танкистов. Добравшись до места, захоронили ребят на холме, завалив импровизированную могилу камнями. Пока Серафим выбивал звезду на камне, я оглядывал полигон. Моя отличная память пригодилась — запомнил всё до мельчайших деталей. Наконец Серафим закончил со звездой, с кряхтеньем водрузил камень поверх остальных и его губы зашептали молитву. Подивившись, откуда парень знает подобное, всё же решил не заострять внимание. С могилой мы закончили, так что пора идти обратно. — Спите спокойно, парни, мы отомстим, — сказал я на прощанье и мы двинулись в лагерь. В гараже Степан и Волчков, которого мой мехвод называл Волчком, возились с танком. Пока Серафим ставил тележку на место, я подошёл к ящику с песком и стал делать макет полигона. Закончив, крикнул: — Парни, это объёмный макет полигона. Подходим и мал по малу изучаем. Знать как «Интернационал». — А если я в третьем куплете слова путаю? — тут же отозвался неугомонный Волчок, что-то делая с фарой от танка. Вздыхаю и с усмешкой отвечаю: — Серафим, позанимайся с Волчком на досуге. Помоги убогому. — Есть помочь убогому! — радостно откликнулся парень. Волчок незамедлительно показал ему кулак. Серифам подошёл к макету из песка, уставился на него и буркнул: — А мы тут сегодня были. А вот это… — он поднял спичечную коробку, изображающую танк. — Наш танк. И словно поняв в чём дело, аккуратно поставил коробку-танк на место. — Командир, — вкрадчиво пропел за спиной Степан. — Я! — отзываюсь, не сдерживая весёлого тона. — На два слова, — тем же вкрадчивым голосом просит Степан. Пожимаю плечами и говорю Волчку и Серафиму: — Парни, погремите чем-нибудь. Серафим вместо того, чтобы выполнять мой приказ, двинулся было в нашу со мехводом сторону. — Ты куда? — останавливает его Степан. — Тебе сказали греметь, вот и греми. — Чем? — недоумённо уточняет Серафим. Вот блаженный-то! — Костями, — с досадой уточнил Степан, идя ко мне. Волчок утащил нашего блаженного прикручивать фару. Мы же отошли в угол и Степан прошипел: — Ты шо удумал? Бежать на танке с полигону? Я отчаянно шепчу в ответ: — А что? У нас новейший танк и лучший мехвод Красной Армии. — Скажешь тоже, — фыркнул польщённый Степан. — Но бежать на танке от немцев — это как зайцу волка загрызти. Я упрямо твержу своё: — До границы с Чехией триста километров по автобану. У нас и снаряды есть на случай чего. Видел, что Стёпа колеблется, но в глазах уже загорелась надежда на свободу. — Ты со мной? — С тобой, командир. И мы уткнулись друг в друга лбами, простояв так какое-то время. В один из вечеров в мастерские внезапно пришла переводчица и сообщила, что меня вызывает Ягер. До месторасположения Ягера в лагере мы с девушкой шли рядом и, наконец, познакомились. Её звали Анна Ярцева и она до войны жила в Пскове. Не успела эвакуироваться до прихода в город фашистов. Девушку, как знающую немецкий язык, отправили на работу в Германию. Что с её родителями, она не ведает. В лагерь под руководством коменданта Гримма Аня попала почти сразу же. Так пролетело три года. Нельзя сказать, что угнанные на работу и военнопленные совсем ничего не знали о ходе войны. Разговоры шли, потому что то и дело прибывали новые пленные, и все были в курсе, что Красная Армия пересекла границу Советского Союза. Прихода наших войск ждали, как манны небесной, но мало кто из пленных решался на побег. А кто всё-таки решился, комендант буквально превратил в фарш в назидание другим. Люди притихли. Я тоже ничего не говорил Ане про наши планы. Мало ли что. Но загнул ей про красивые глаза. Мне вспоминалось, что её образ мне снился, но может я и ошибаюсь. Впервые говорил с девушкой после того, как уехал на фронт и попал в плен. Так мы пришли к дверям Ягера. Постучавшись, услышали, как нам разрешают войти. Штандартенфюрер стоял посреди комнаты у большого полированного стола в расстегнутом кителе и крутил в руках бокал. Завидев нас, он радостно улыбнулся и пригласил присесть. Потом спросил, как меня зовут. Когда получил ответ, довольно воскликнул: — Так мы тёзки! Меня зовут Никлаус, но можно просто Клаус. «И что?» — хотелось мне ответить на это. — «В друзья, что ли набиваешься? Не выйдет!» Тем временем смотрю на его китель, потому что Клаус Ягер взялся тараторить о том, что он военный, танкист и всякое такое. А как его слова вяжутся с тем, что на его кителе две молнии — знак СС? Он, наконец, заметив мой взгляд, оглядел свой китель и отмахнулся: — Не обращай на это внимания. Так, интересно! И что же ты учудил, тёзка, раз открещиваешься от своего нынешнего мундира? Впрочем, частичный ответ я знал. Слепым не был и видел иногда издали, как Ягер морщился при виде тех наказаний, которые комендант устраивал для военнопленных. Значит, СС тебе не по нутру, Никлаус? А чего ж тогда служишь, обрядившись в их мундир? С другой стороны, не моё это дело. Главное, побег. Ягер тем временем показал мне карту, ткнув на мою позицию и позиции курсантов, но я его плохо слушал, хотя всё запомнил, потому что во все глаза смотрел на Аню. Девушка сильно засмущалась и сбилась с мысли, что переводит. До тугодума фашиста дошло, что на него никто из нас не обращает внимания, и он убрал карту в стол. Я проследил взглядом — вот бы добыть. А хозяин комнаты продолжал кружить вокруг меня, как наседка над цыплёнком и предложил мне выпить. Забирая бокал с коньяком из холёных рук Ягера, старался не касаться его пальцев, словно они ядовитые. Потом поймал себя на мысли, что просто боюсь к ним прикоснуться. Всегда считал лёгкие прикосновения пальцев двух людей чем-то интимным, не предназначенным для других глаз. Во взгляде Клауса мелькнуло разочарование, но в остальном он не подал виду и продолжил трещать, как сорока. Наконец приём был окончен и я с трудом смог добраться до места, где сейчас мы с экипажем жили. Голодный желудок и коньяк — вещи несовместимые. Я не помнил, как уснул, но помнил, что пытался раздать приказания Степану. Наутро мы показали, на что способен танк, все его ходовые характеристики и немцы остались довольны. Особенно улыбался Клаус Ягер. Ему было всё равно, что Степан опустил дуло танка прямо на уровень его груди. Мы, сидящие в танке, не могли сдержать восторга. Особенно радовался Стёпа такой мощности у нашего танка. За день до показательных учений, где мы выступали в роли пушечного мяса или гладиаторов (Волчок сравнил), к нам в мастерские пришла Аня и быстро сообщила мне, что обо всём знает и хочет бежать с нами. Поначалу я отнекивался, но Анна упёрлась, а я не сдавал позиций. Наконец она прошептала, что Ягер предлагал ей стать его любовницей. — Я лучше умру, чем здесь останусь, — жарко заверила Аня. Кровь бросилась мне в голову. Сдержав себя, быстро обсудил с ней, где мы заберём её в случае удачного побега. Напоследок Аня сообщила, что сможет добыть карту, ибо Ягер приказал расставить мины вокруг полигона. Рыцарь, мать его! Наконец настал день «Х». С утра мы забрали снаряды. Поклялись над могилой ребят, что будем бороться с врагом и двинулись в сторону, где должны были находиться четыре танка с немецкими курсантами. Размениваться на мелочи мы не стали. Первым выстрелом шарахнули по танку, что был к нам ближе всего. При замешательстве немцев, я приказал навести дуло на смотровую башню. Знал, что там будет не только Ягер с комендантом, но и прибывший в лагерь генерал танковых войск. Судя по всему большая шишка. Наш выстрел уложил снаряд точно в цель. Вот теперь мы могли рвануть к воротам, главным воротам, потому что терять теперь было нечего, кроме свободы. «Тридцатьчетвёрка» выбила ворота на раз, потом проехалась по машинам немецких офицеров. Трясло так, что всерьёз опасался за ребят. — Что это было? — просипел Серафим, стараясь удержать голову от соприкосновения со стенками танка. — Немецкий автопром! — проорал Стёпа. — Был! — уточнил Волчок. Мне стало смешно. Оставив позади себя развороченные машины, мы помчались в сторону шоссе. Я боялся, что Аня не сможет уйти из лагеря, но рад, что мои страхи оказались пустыми. Радостная девушка ждала нас на автобусной остановке. Рядом с ней сидели благообразные немецкие дамы и в ужасе таращились на наш танк. Одна из них, не выдержав, упала в обморок. Аня показала карту, сорвала с головы платок и я помог ей взобраться на танк. — Ауфидерзейн, дамы! — прокричал я. Девушка нырнула внутрь боевой машины и устроилась между Волчком и Серафимом. Последний тут же отдал ей единственный шлем. В отличном расположении духа мы уезжали всё дальше и дальше от лагеря. Будем надеяться, удача нас не покинет. Подмосковье. Май 1955 год. Едва я дошёл до нашего удавшегося побега, как заскрипела калитка, раздались лёгкие шаги и из-за угла дачи вышла молодая женщина. Она была худенькая, довольно симпатичная лицо и с роскошными медными волосами, которые отливали в лучах солнца рыжиной. Это была Татьяна — жена Бориса Большакова. Мы были знакомы, но шапочно. С ней чаще Аня общалась. — Добрый день! — поприветствовала она. Борис, не двигаясь с места, ответил: — Добрый! Ты ж не хотела приезжать. Виталий тихо спросил: — Неужели Татьяна?! Женщина радостно засмеялась, подбежала к Виталию и крепко обняла его. — Можешь не сомневаться, та самая. — Как ты изменилась! — тихо сказал Радостин, отстраняя от себя женщину и разглядывая её. — Куда девалась та испуганная мышка, что боялась всего на свете? Татьяна грустно улыбнулась: — Война, Виталий Иванович, война. Да и ты изменился. — Знаю, — Радостин сгорбился, потирая рукой шею. — Так ты чего приехала-то? — Борис хитро смотрел на жену. Та усмехнулась в ответ. — Да уеду я. Сготовлю вам и уеду. — Я и сам смогу. — А я помогу, — Таня пнула ногой осоку у беседки. — Ну, выкладывай, что случилось? — Борис повторил вопрос, не сводя с жены цепкого взгляда. Таня нарочито тяжело вздохнула и ответила, в упор, глядя на меня: — Клаус Ягер в Москве. Из моих рук выпала рюмка, которую до этого сунул мне Борис.