Возвращение и встречи

Дмитрий Андреевич Арсентьев Подмосковье, май 1955 год. Кручу в руках бокал с коньяком и не знаю с чего начать. По сути можно было и не рассказывать бывшем наркому внутренних дел о всех своих попытках отправиться на тот свет, но о первой он знал и так, а что касается второй, то если ему не рассказал Кузнецов, значит не посчитал нужным. Сейчас Николай Иванович сидел в соседнем кресле и всем своим видом выражал равнодушие, но самом деле он ждал от меня рассказа, а может и не ждал и я себе всё придумал про его интерес. — Не хотите рассказывать? — ровным тоном спросил Ежов. — Как вы догадались? — вопросом на вопрос ответил я. — Вы слишком долго думаете, Дмитрий Андреевич. Но раз вы не хотите поделиться вашей версией, мне всё-таки придётся расспросить Кузнецова и что он расскажет, я не знаю. Интересно, а какой тут интерес у Ежова? — Вы же всё равно его спросите, — усмехнулся я в ответ. — Возможно, но я могу кое-что и сам сопоставить: некоторые даты и поведение Кузнецова. Например, в конце июля сорок третьего Валерий сорвался не только на меня, но и на задержанного в те дни Большакова. — Сорвался? — Да. Полагаю, это связно с вами, Дмитрий Андреевич. Я закусил губу. Да, бывший и вроде как расстрелянный нарком прав: связано это было со мной, поскольку на несколько дней с фронта Кузнецов отпросился из-за меня на самом-то деле. Нет, начальство и впрямь хотело его видеть, а тут как раз и моё дело удачно подвернулось. Как Валера его себе выцарапал — ума не приложу, но факт остаётся фактом — он заменил толстого следователя, что вёл дело первоначально, и добился своих результатов. Москва, июль 1943 год. Медленно, очень медленно заходит солнце. Забранное решёткой окно в камере практически не давало света, но меня теперь это мало волновало. На сей раз я окончательно могу распрощаться с жизнью. Всё для этого сделал: подписывал все документы, что мне подсовывал следователь-жирдяй с сальным выражением лица; соглашался со всеми обвинениями, да ещё и присочинил до кучи. Какая была фамилия у толстяка-следователя, я до сих пор не знаю и знать не хочу. Кто он мне: брат, сват?.. Пошли все на…! На сей раз смерть не посмеет показать мне кукиш. Мысли резко перекинулись на Марусю и её дочь Надю. После ареста комдива в тридцать шестом и лечения в госпитале НКВД нервов (всё из-за Старкова, чтоб ему икалось!), я сразу же взял Марусю и её семью под своё крыло. Правда, через некоторое время понял, что Надя меня тихо ненавидит, а Марусе до чертиков приелись импозантные мужчины-командиры. Она вскоре и нашла себе Кирика — этакое чудо в перьях, но зато он её слушался, как никто другой. Где-то через месяц-другой после начала войны стало ясно, что быстро нам не удастся выкинуть фашистов за пределы наших границ. Немцы пришли с намерением прочно окопаться на советских землях. Началась повальная эвакуация заводов, институтов и мирных жителей, особенно из западных регионов. Как только эвакуироваться начали в столице, я сразу же хотел отправить Марусю с семьёй в Казань или Куйбышев, но женщина упёрлась как баран и дальше Горького не поехала. Оно и понятно. Дачка-то марусиного семейства, а теперь как бы и моя, как раз по пути в Горький и располагалась. В середине весны сорок третьего Маруся с семьёй и верным Кириком вернулась в Москву и тогда я окончательно понял, что даже фасада семьи у нас не осталось. Надя сразу же по приезду сбежала на фронт с «летучкой» (санитарным поездом), но сие обстоятельство Марусю мало взволновало. Она готовилась стать матерью во второй раз. Её новый мужчина был до того несуразен, что я решил махнуть рукой и пусть Маруся сама разбирается. Внезапно, поняв, что семьи нет и не было, я испытал невероятное облегчение — словно камень с души свалился. Едва осознав это, внезапно получаю приказ отыскать Котова, который находился в одном из штрафных то ли батальонов, то ли рот. Сам товарищ Сталин подписал указ о его полной реабилитации, как в случае с генералом Горбатовым, и теперь жаждал видеть перед своими очами. Едва озвучили приказ о поиске Котова, я вытаращился на своё начальство. Мне что, заняться нечем?! Почти комиссара НКВД посылают отыскать и привезти в столицу какого-то бывшего врага народа, который теперь кровью искупает свою вину? Моё справедливое возмущение вежливо послали лесом и дали понять, что ехать мне всё-таки придётся. Сейчас-то я понимаю, что меня надо было срочно сплавить из Москвы, чтобы по приезду (если вернусь с фронтов, конечно) обрушить всю мощь нашей системы по выявлению врагов народа и очередных элементов, решивших извести товарища Сталина. На фронт я прибыл без осложнений, хотя ехал один, без водителя, но проблемы начались, как только меня узрел бывший комдив Котов. Когда он понял, что я перед ним стою живой и здоровый, то, словно заяц, принялся улепётывать от меня по окопам. После долгой дороги я соображал с трудом и когда до меня дошло из-за чего Котов сорвался с места, слово ужаленный в причинное место, тот успел рвануть прочь из окопа в момент начала атаки. В этот самый момент один из фронтовых комиссаров гнал бывших сидельцев и проштрафившихся из окопов, не разбирая, кто перед ними. На мой законный вопль, что я вообще-то из НКВД (по фуражке и знакам отличия не видать, что ли?!), лейтенант скабрезно ухмыльнулся и крикнул, потрясая пистолетом: — Да мне плевать кто ты! Пшёл вон из окопа! В атаку! Понимаю, этому придурку очень хотелось послать кого-то из начальства, а тут такой случай. Я плюнул и ринулся в гущу боя. Пока отыскал Котова, меня успели ранить. В горячке не сразу понял, что рука онемела, но рана была не опасной, так что вполне могу с ней справиться и в одиночку. Уже к вечеру, затолкав Котова в машину, поехал прочь от линии фронта. По дороге Котов что-то скулил позади меня, а я демонстративно молчал. Мне нужно было смыть грязь и пот, а заодно промыть рану, поэтому остановил машину у озера, обозначенного на карте. Водоём находился на открытой местности, куда в любой момент могли налететь фашистские самолёты, но честно — было плевать. Не обращая внимания на Котова, который не пытался бежать, разделся полностью и пошёл в воду. Внезапно за спиной Котов замолчал. Хм, ну-ну. Выбравшись из воды, оделся прямо на сырое тело и, наконец, соизволил сообщить Котову причину, по которой его вдруг выдернули из штрафной роты: — Товарищ Сталин вспомнил вас, Котов. Вполне вероятно будете командовать полком или армией. Котов от неожиданности раскрыл рот и больше не задавал мне глупых вопросов. Н-да, а он поблек, как краска на заборе. От когда-то высокомерного и блестящего комдива Котова не осталось ничего. По приезду в Москву я сдал Котова другому сотруднику и узнал, что меня задерживают в связи с тем, что нашли доказательства моей подготовки покушения на товарища Сталина. Ну да, я прям так их на виду и оставил. С другой стороны, устал уже от жизни этой. С лета тридцать шестого мне казалось, что и не живу вовсе, что я умер тогда в ванной, вскрыв вены, а по земле бродит оболочка без души. Сколько прошло дней, я не задумывался, но вчера подписал все бумаги и ждал расстрела. Внезапно дверь открылась и мне приказали выйти. Команды «лицом к стене», «стоять», «пошёл» — выполнял автоматически. В маленькую комнатушку, где прячась в тени, стоял мужчина, меня втолкнули так, что я едва не растянулся у порога. Обматерив вполголоса охранника, я встал у стола и потирал освобождённые от наручников запястья, а заодно силился разглядеть скрывавшегося в темноте человека. Было видно, что это не толстяк-следователь — это кто-то другой: высокий, поджарый. От него ощутимо исходила опасность. Я сел (терять-то нечего!), в наглую развалившись на стуле. Незнакомец издал короткий смешок и тихо спросил: — Несмотря на своё желание умереть, гражданин Арсентьев, вы умудряетесь наглеть? Его голос показался мне знакомым. До того знакомым, что меня невольно прошиб пот. Мужчина тем временем вышел из тени и встал на тусклом свету от единственной настольной лампы. Так и знал! Передо мной во всей красе стоял Валерий Кузнецов, бывший подчинённый Старкова. Воспоминания нахлынули так же внезапно, как и до этого страх. За Старкова Кузнецов мог не то, что порвать, он бы медленно выкачивал из меня жизнь, садистки ухмыляясь. — Не бойтесь, Дмитрий Андреевич, — усмехнулся Кузнецов, правильно оценив моё состояние. — Ваше дело перешло ко мне. — С чего вдруг такая честь? Вам и доказывать ничего не надо — всё уже подписано мной. Я со всеми обвинениями согласен. — Не спешите на тот свет, гражданин Арсентьев. Вы будете жить до тех пор, пока я окончательно не получу доказательства смерти Старкова. — Вы не верите в то, что его расстреляли? — ехидничаю я. — Нет. А вы? Что я мог ответить? Где-то глубоко в душе я чувствовал, что Юра живой. Тот странный арест, когда он сорвался при всех на Лаврентия Павловича, аккурат перед началом войны не давал мне покоя. До грандиозного скандала Юра ездил в какую-то командировку. Вернувшись, ходил мрачнее тучи, иногда огрызался, но старался держать себя в рамках, а потом это злосчастное совещание и всё. О Старкове ничего не было слышно уже два года. Интересно, чем я сейчас мог помочь в данной ситуации? Какие-такие рычаги воздействия есть у Кузнецова, чтобы вернуть меня обратно в наш гадючник? Честно, не особо-то и хотелось, но Кузнецов не отцепиться. Он иногда бывал хуже клеща. Вздыхаю и всем своим видом выражаю заинтересованность. Судя по гримасе, неуловимо исказившей лицо Валерия, он понял моё состояние, но менять свои планы вряд ли будет. — Ну, рассказывайте уже, — ворчу я. — Спать охота. — Отсыпаться после войны будем, — отрезал Валерий, доставая откуда-то пачку папирос «Герцеговина Флор». — Осталось только узнать, когда она закончиться? — ворчу я, беря из протянутой пачки папиросу. Кузнецов кинул мне спички и мягко спросил: — Сомневаетесь в победе? Думаете, что всё будет, как при окончании Первой мировой? — Это вряд ли! — отмахнулся я, закуривая. — Так не будет. Товарищ Сталин такого не допустит. Впрочем, в восемнадцатом году все хотели мира. — Не все, — уточнил Кузнецов. — Многие офицеры не хотели мира. У них были обязательства перед иностранными державами. Я сардонически ухмыльнулся и ответил: — Бросьте! Какие обязательства? Только самые упёртые романтики верили в то, что мы обязаны странам Антанты. — Хорошо, не будем разводить дискуссию, — прервал меня Кузнецов. — Я кое-что расскажу вам и, может, мы вместе поймём, что случилось в сентябре сорок первого года, когда Старков сорвался. — Извольте, — я вальяжно курил, выпуская дым колечками. Кузнецов усмехнулся и начал: — Это случилось весной сорок первого… Подмосковье. Май 1955 год. Внезапно мой рассказ прервал Ежов: — Не стоит рассказывать, что случилось в последнюю предвоенную весну. Я об этом знаю. — Но всё идёт оттуда. — Согласен. — Так мне рассказывать дальше. — Нет, — Ежов задумчиво отставил бокал. — Лучше мы Валеру с Юрием подождём, — и спросил, вставая. — Есть хотите? Я прислушался к себе и честно ответил: — Да. — Тогда поможете мне разогреть. Что касается вашей истории, то нам пора всем четверым расставить точки над «ё». Как вы считаете? — Может вы и правы, — киваю я и иду следом.