Возвращение и встречи

НИКОЛАЙ ИВУШКИН Подмосковье. Май 1955 г. Наш доверительный разговор прервался приездом жены Бориса, сообщившей нам, а точнее мне, грандиозную новость. Да, я понимал после полученного от Арсентьева письма Ягера, что рано или поздно этот упёртый немец меня всё-таки найдёт. Точнее, приедет в Москву. Но то, что он уже здесь — для меня стало шоком. Я не готов сейчас ко встрече с ним! Не готов и всё. Я плюхнулся обратно на скамью в беседке и на какое-то время выпал из действительности. Пытался понять, что для меня значит Клаус Ягер? Он враг или кто-то другой? Явно, что не друг, но кто тогда? События того утра на мосту близ городка на немецко-чешской границе врезались в мою память навсегда. Даже сейчас я мог вспомнить запахи, что витали в воздухе. Туман, который поначалу скрывал всё вокруг, но это не помешало нам выиграть сражения с четырьмя танками. С тех пор, в плохую погоду мне снился надменный Ягер, который рыцарским жестом кидал свою перчатку на камни городской дороги. Иногда сон сразу начинался с момента, когда Ягер, разведя руки, давал мне время, чтобы забрать тяжелораненого Волчка из танка. Затем немец исчезал, а я просыпался в холодном поту. Мне до сих пор иногда казалось, что моя жизнь после апреля сорок четвёртого — это какой-то длинный странный сон. Если я очнусь, то вновь окажусь в одном из немецких концлагерей. Что касается танка, из которого мы на пару со Степаном вытащили Волчка, — вообще вспоминать не хотелось. От красавца-адъютанта Тилике фактически целым остался вверх туловища, голова была пробита, часть лица прикрывала фуражка и кровавое месиво остальных частей тела. В общем, мне так показалось. Крови было очень много. Волчка мы вытащили, перенесли в «тридцатьчетвёрку» и ринулись на танковый таран. У нас бы лишь один снаряд и мы не имели права глупо израсходовать его. Удача была нашей стороне и несмотря на потерю гусеницы и люка, через который в танк забирался механик-водитель, мы успешно выпустили снаряд и фактически притиснули «пантеру» к краю моста, где машина и зависла над пропастью. Приказав своим сидеть и не высовываться, при этом Серафим, отложив икону, взялся хлопотать над Волчком, я взяв винтовку и выбрался наружу. Да-а-а… Наш танк только в утиль сдавать. Жаль, что нет возможности подлатать. Нельзя нам задерживаться в городке: местные жители либо сами нас сдадут за все разрушения, либо немцы успеют до их доносов. Тем временем Ягер с трудом выбрался из своего танка. Ничего его не берёт! Почти. Наблюдая с безопасного расстояния и целясь из винтовки, я видел, что он повторил судьбу своего верного адъютанта — нижняя часть тела не функционировала. Только одно отличие — Ягер всё ещё был жив. Не знаю, что мне хотелось больше: столкнуть его, чтоб не мучился (ну куда нам ещё пленный немец с перебитыми ногами, если мы и Волчка-то не знали, как донесём до места встречи с Аней?!) или всё-таки вытащить его и оставить тут. Второе не вариант. Если его найдут свои — он обязательно скажет, куда мы направились — танка-то у нас теперь нет и добираться до своих придётся ногами. В этот момент Ягер расхохотался. Я поёжился — это было похоже на смех обречённого. Поразмыслив немного, решил не брать грех на душу и честно попытаться стащить Ягера с опасного танка. Вернее застыл: не зная, что делать и как, когда схватил его протянутую руку. Со стороны это явно напоминало рукопожатие достойному врагу и его, если не прощение, то признание. Да вот хрен вам! Ничего такого не было, а Ягер решил всё сам — выдернул свою ладонь из моей и отполз подальше. Танк не выдержал и полетел вниз. Я не стал смотреть вниз и только слышал, как тяжеленная махина плюхнулась в воду, утягивая за собой Клауса Ягера. Лишь Степан, дождавшись характерного звука от упавшего в реку танка, вылез из люка и спросил: — Шо, укончились фрицы? — На наш век хватит, — отрезал я, давая команду вытаскивать Волчка. Не поверите, но мы смогли добраться до места встречи с Аней как раз на закате. Девушка, заметив нас, радостно бросилась навстречу. Когда очнулся от своих дум, то увидел, что Бориса нет с нами. Наверное ушёл помогать жене. Я посмотрел в сторону дома и увидел через окно, как эмоционально переговаривались между собой супруги. Наконец Татьяна характерным жестом рукой указала куда следует пойти мужу и тот подчинился. Но я уже собрался пойти к себе, как меня остановил Виталий: — Ты куда? — Домой. — Домой — это на дачу к Арсентьеву или в Москву? — уточнился он. «Он серьёзно или издевается?» — подумал я, давя в себе желание врезать как следует. Но приглядевшись, понял, Радостин не шутит. И тут к беседке вернулся Борис. — Выгнала? — спросил Виталий, не меняя тона. Борис быстро ответил: — Сказала, чтобы мы наконец расставили точки над «ё» и как-то попытались начать жить дальше. — А у неё самой получилось? — не успокаивался Радостин. — Вроде того, только кошмары иногда мучают. Да и меня тоже. — И ты думаешь, что мы с Ивушкиным сможем побороть наши кошмары? — горько усмехнулся Радостин, шаря рукой по столу в поисках папирос. — Не знаю, но стоит попробовать, — и развернувшись ко мне, Борис спросил. — Ну так что, Ивушкин, продолжать свой рассказ будешь? Я пожал плечами, почесал в затылке и махнул рукой: — Буду. Да там, по сути, и продолжать-то нечего. После удачного побега ехали весь день, умудрились даже заправиться. Затем оказались в каком-то городке, где разжились одеждой и провиантом. Я ещё там речь толкнул о вреде фашизма для самих немцев. Потом ближе к ночи свернули в лес, остановились у озера. Выдав тираду, замолчал. — И всё? — недоверчиво спросил Борис. — А где же твоя встреча с Ягером в последнем бою? Я усмехнулся, при этом забрал с тарелки последний кусок картошки. Прожевав, заговорил: — Немецкий самолёт мы заметили на рассвете. Разделиться не успели и пришлось вновь забираться в танк. Аню оставили на поляне и сказали, чтобы она шла в указанном направлении и ждала нас на опушке леса. Если не вернёмся в указанную точку на закате — пусть идёт на восток. К нашим. Едва я произнёс последние слова, Виталий тут же криво усмехнулся. — В фильтрационном лагере дела разбирал или пришлось на своей шкуре испытать все прелести? — Это секретная информация, — на полном серьёзе ответил Виталий, но его глаза смеялись. — Конечно, всё засекречено! — ворчу я. — Понимаешь, дело не в том, как и где мы воевали после побега в последний, как потом выяснилось, год войны, а в том, как нас встретили. Виталий было вскинулся, чтобы возразить, но я предупреждающе вскинул руку: — Постой, потом выскажешь. Да, знаю, что попадались всякие люди и ситуации бывали разные. Понимаю, что после странной и внезапной гибели первого коменданта Берлина отбор в фильтрационных лагерях усложнился. По Карпатам, вон, до сорок восьмого бандеровцы разгуливали, да и сегодня, чую, не всех выловили. — Не всех, — согласно вылез Борис. Татьяна продолжала маячить в окошке. Заметив, что я смотрю на неё, быстро отошла вглубь кухни. — После эффектного самоубийства Ягера, ну правда, там такая высота, тяжеленный танк, шансов выжить практически ноль. Однако Ягер умудрился, но поверьте мне — жить он не планировал. Борис помолчал и тихо спросил: — Ты его простил? Я задумался над ответом, но чётко даже сам себе не мог ответить, поэтому начал издалека: — Нет. Но так получилось, что первый до плена и первый после плена бой я вёл с одним и тем же противником. Меня спас математический склад ума и привычка быстро запоминать местность вокруг. Ягер был хороший солдат. Правда, я хотел его спасти, но он решил по-своему. До наших мы добрались только к началу мая сорок пятого. Почти перед победой. Германия. С мая по осень 1945 г. Нет, я конечно понимал, что плен, да ещё с самого начала войны даёт множество оснований щдля того, чтобы заподозрить во мне скрытого шпиона абвера. Однако, после соответствующих нудных проверок, человека отпускали. Передо мной были примеры. Да и мы впятером твердили одно и тоже. По крайне мере с момента подготовки побега из концлагеря. Про первый бой и плен в ноябре сорок первого — только со Степаном вдвоём. Двое из экипажа танка погибли и подтвердить наши слова было некому. От роты сержанта Габулии тоже никого не осталось, как мне кажется. В общем, не повезло мне. Капитан госбезопасности Левашов оказался очень недоверчивый и это ещё мягко сказано. Он буквально все жилы из меня вытянул. Я молчал, потому что был спокоен лишь за ребят и Аню. Мою девушку угнали на работы в Германию из Пскова практически в начале войны и она всё время находилась в одном месте. Не знаю кого и благодарить, что все документа лагеря Ордруф были целы. Новый комендант взамен убитого нами Вальтера Гримма не уничтожил ни одной бумажки даже после того, когда первые русские танки въехали на территорию концлагеря весной сорок пятого. То же касалось Степана в общем-то. Несмотря на долгий плен, он был спокойным военнопленным и его только дважды перевозили из одного лагеря в другой, пока не оказался у Гримма. Волчок в плен попал самым последним, но за свой несносный характер и был отправлен в лагерь Ордруф. Да, мои документы, собственно, остались там же, в канцелярии лагеря. Тем не менее, несмотря на документа мои семь побегов вызвали у Левашова фактически зубную боль. А я из чистой вредности и упрямства не хотел говорить ему, что мои семь побегов — фантазии одного из комендантов шталага, в лагере которого я и попытался бежать, притворившись мертвым. Не вышло, не буду вспоминать почему. Комендант тут же подготовил документы, чтобы перебросить меня в другой концлагерь. Ну и приписал лишнего. А молва среди военнопленных доделала своё дело — я стал прямо-таки легендой. Вот и Левашов, чуя подвох, не верил. — Тебя должны были расстрелять после второго попытки побега! — орал он. Я шипел в ответ: — Если бы немцы меня завербовали, то легенду могли бы получше обставить. — А может так задумано? — хамовато вопрошал Левашов. На возражение у меня не осталось сил и я смолчал. И вот на одном из допросов, когда сердце начало пошаливать, я и увидел непосредственного начальника капитана. На допросе Левашов как обычно изгалялся, а только что вошедший майор госбезопасности не сводил с меня тяжёлого взора. Изучив бумаги, послушав, как безуспешно бьётся со мной его подчинённый, майор вновь взглянул на меня тёмными глазами. Теперь в них был интерес. Что за интерес я узнал позже. Наконец наступил момент, когда я понял, что смертельно устал. Левашов издевательски сообщил, что вся мои друзья с девушкой вновь арестованы (ну просил же уехать, чёрт возьми!) и теперь в связи с вновь открытыми обстоятельствами мы все пятеро считаемся врагами и шпионами. Якобы, нашлись какие-то свидетели, которые сообщили о том, что мы подготовленная диверсионная группа. Ага! Особенно меня радует момент, что немецкий среди нас знает только Аня. Остальные, включая меня, на уровне школы и то с трудом. Левашов на это фыркнул: — Никакой проблемы не вижу. За годы войны я всяких навидался. Не пробиваем! Как-то я не сдержался и показал ему свои раны на теле. И что вы думаете? Левашов пожал плечами, хотя в его глазах мелькнул ужас, и сказал: — Фашистские врачи и не такое придумают. Ну как с таким ещё разговаривать? Как переубедить? Мне оставалось лишь перестать упрямиться и подписать документы. Три года плена у фашистов, год сражений вместе с партизанами Чехии и Словакии, наконец мы у своих и… Нет, сейчас я не винил Левашова. Я понимал, что он и сам устал от всех нас, кто прибыл и ещё прибывает из концлагерей. Одно дело, когда ты освободил узников Дахау, Освенцима, Бухенвальда и они все перед тобой или те, кто сами сбежали или решили добраться своим ходом. Я махнул на себя рукой, надеясь, что Аню всё-таки отпустят и она сможет доехать до Москвы. Там и сообщит моей матери обо всём. Я бы так не беспокоился, но Аня ждёт от меня ребёнка. Месяца через два-три родит, но из-за всех волнений может потерять его. Короче, купился я на слова капитана, что после моей подписи моих друзей и девушку отпустят. В этот момент в кабинет снова вошёл майор и он стал свидетелем того, как получив от меня, что хотел Левашов не удержался от издёвки: — Вы должны знать, гражданин Ивушкин, что с предателями и врагами народа я на сделки не иду. Раз подписал — признал вину. По этапу пойдут все, включая беременную пособницу фашистов. Если родит в пути, то ребенка потом государство воспитает как надо. И тут меня переклинило. Глаза застило кровавым, я должно быть вскочил, что-то начал орать. Как сквозь вату слышал крик Левашова: «Конвой! Немедленно в пятый кабинет!». Мелькнуло бледное лицо майора. У меня в груди что-то разорвало и я, теряя сознание, упал прямо ему на руки. Очнулся уже в лазарете. Тупо смотрел в потолок, жалея, что не умер. И в этот момент к моей кровати подошёл тот самый темноглазый майор. Он присел на краешек и внимательно смотрел на меня, потом вздохнул и тихо сказал: — Мне сообщили, что вы очнулись, гражданин Ивушкин, — и спросил. — Поговорим? — Поговорим, — кивнул я в ответ. — Только зачем? Ваш подчинённый всё уже решил. — Ничего он не решил. Решаю я. Поэтому ваших друзей и девушку отпустили. — Врёте! — не сдержался я, чувствуя, что сердце кольнуло острой болью. — Для начала познакомимся, — он проигнорировал мой вопль. — Меня зовут Дмитрий Андреевич Арсентьев, майор госбезопасности. — То, что вы майор — мне понятно, — я всё ещё невежлив. — Теперь второе, гражданин Ивушкин, ваши друзья с девушкой свободны. Под мою ответственность. — С чего такая честь? — Я вам верю, гражданин Ивушкин. И можете не сомневаться, что обычно со мной такие вещи не проходят. Но вы чем-то мне понравились. Я отправил капитана Левашова искать доказательства ваших слов или окончательно опровергнуть их. Мне тут же понадобилось уточниться: — А вы сами, гражданин майор, верите своему капитану? Арсентьев улыбнулся уголком рта, пожелал мне выздоровления и вышел. Провалялся я недели две, за это время Арсентьев навещал меня раз десять, а потом меня снова перевели в камеру. Она была другой: одиночная, сухая и относительно тёплая. Несмотря на то, что на улице уже вовсю было лето, ночи всё ещё были холодные. Я сел на топчан и задумался о том, где же теперь мои друзья и Аня? Смогли ли они всё-таки уехать или … О плохом старался не думать. Не мог же ещё и майор Арсентьев меня обмануть. Со временем допросы майора участились. Чуть ли не каждый вечер он вызывал меня к себе в кабинет и расспрашивал, расспрашивал. Иногда о довоенной жизни, иногда о моём первом бое или встрече с Ягером в концлагере. Последнее время я стал замечать, что майор как-то странно смотрит на меня. Я чувствовал озноб, потому что подобный взгляд был и у Ягера, едва он оказывался рядом со мной. Мне не нравился липкий взор майора, но я ничего не мог поделать. Где-то через месяц, после того, как я снова оказался в камере, Арсентьев сообщил, что Левашов нашёл несколько документов и свидетелей, подтверждающих мои побеги из двух лагерей, но дальше тупик. Чтобы об этом сообщить, майор не поленился придти ко мне в камеру. Вид у него был какой-то взъерошенный. — Проверяйте дальше. — равнодушно пожал я плечами на его рассказ. — Ты ещё мне указывать будешь, — внезапно срывается майор и направляется в мою сторону. Чего это с ним сегодня? Мне не нравится его настроение, но продолжаю гнуть свою линию: — А что делать, если мне не верят свои же? — Тут пока «своих» нет! — вскрикивает он и внезапно хватает меня за грудки. От неожиданности я замираю, а майор тем временем шипит мне лицо не хуже змеи: — Ты пока на проверке и если твои друзья не перестанут меня донимать, я их верну обратно на нары. Тебе понятно? — Вот сами им и скажите, — не унимаюсь я, пытаясь вырваться из рук Арсентьева. Не тут-то было. Он трясёт меня словно грушу, а потом вдруг делает то, на что не решился даже Ягер, хотя у него власти и возможностей было куда больше в своё время. Арсентьев с такой яростью целует меня в губы, удерживая ладонью мой затылок, чтобы я не вырвался, что мне перестаёт хватать воздуха. Дёргаюсь, во рту становится противно от крови, мычу и наконец майор меня отпускает, буквально швыряя к стене. Пытаюсь отдышаться и как-то спокойно говорю: — Уходите. Понимаю, что сила не на моей стороне, но видеть его сейчас я не могу и дать то, чего он хочет тоже не могу. С другой стороны, если бы и Ягер и Арсентьев воспользовались своим положением, я был бы бессилен. Бессилен, но распорядиться своей жизнью, а точнее смертью, после унижения я бы сумел. Но Ягер терпел мои выходки и делал почти всё, что я не попрошу. А Арсентьев… Вот сейчас и узнаем. Майор Арсентьев удивил — просто взял и ушёл. Лишь на следующий день, вызвав меня в кабинет, сказал, что приложит все усилия, чтобы меня вытащить. Я промолчал, а в голове крутилась мысль: «А что ты потребуешь от меня взамен, товарищ майор?». Не знаю, сдержал бы майор своё слово, но в дело вмешался всесильный генерал авиации Василий Иосифович Сталин. Это моя Анюта добралась до него. Авиаполк генерала базировался в Потсдаме, старой столице Германской империи. До Берлина не ближний путь, но мой экипаж с Анной поехали туда. Кто-то сказал Ане, что если попытаться рассказать обо всём генералу Василию Сталину, то возможно меня удастся вытащить. И у моей Анюты всё получилось. Она каким-то чудом добилась встречи. На мои попытки узнать, как ей это удалось, она заявила, что генерал Сталин — человек простой. Главное было убедить его в своих словах. С кем после разговора с Аней общался уже сам Сталин, кому звонил, я не знаю и никто не знает. Фактом было то, что меня отпустили и Арсентьев был не причём. Уже через два дня после моего освобождения, мы все вместе уезжали из Германии, в одном из вагонов сына самого товарища Сталина. Василий Иосифович даже проводил нас, чтобы не было эксцессов на вокзале и дал команду одному из офицеров довезти нас до места назначения. У каждого из нас был свой конечный пункт. У офицера был приказ доставить нас в Москву. Я никогда не забуду Василия Сталина — этого невысокого худощавого человека с хитринкой в зелёных глазах. Единственное, что омрачало нашу всеобщую радость — Аня потеряла ребёнка. Организм не выдержал всех испытаний и случился выкидыш. Когда мы пересекли границу Советского Союза, первым нас покинул Степан, несмотря на протесты офицера. — Да ты пойми, товарищ старший лейтенант, я ж родных с лета сорок первого не видел. Потом их оккупировали, затем мой плен, не знаю живы ли. Офицер сдался. Минск, на чей вокзал прибыл поезд, был весь в руинах. Степан боялся ехать домой, в деревню недалеко от столицы, но в то же время не мог находиться в неведении относительно семьи. Мы тепло попрощались. Степан дал свой адрес. Сказал, что в любом случае дождётся любого из нас. Остальные добрались до Москвы, но Аня решила ехать во Псков. Она хотела знать, остался ли кто в живых из родных и знакомых? А я не заходя к матери рванул с ней. Аня сердилась, но я не мог показаться маме в таких чувствах. Объяснять ей, что я просидел в плену и теперь неизвестно, чем же всё закончится несмотря на моё освобождение. Во Пскове выяснилось, что родные Анны погибли, часть её бывших одноклассников сгинула на полях сражений, а из студенческой группы остались только трое, включая её. Остальные либо пропали без вести, либо ещё что хуже. Мы прожили в родном городе Ани более года, восстанавливали его, но в начале сорок седьмого меня отыскали-таки люди майора Арсентьева. Оказалось, что майор сдержал слово и нашёл доказательства моей невиновности и теперь за проявленное мужество меня и мой экипаж наградили Звездами Героя. Я выслушал их, вежливо выпроводил и кочевряжился ещё с месяц, пока Аня не заявила, что пора бы мне и к матери вернуться, как герою войны. Заодно и внуком обрадовать. Да, неожиданно Аня смогла понести и теперь до рождения нашего сына оставались считанные месяцы. Послушав её, я вместе с ней выехал в Москву. По приезду в столицу, я для начала зашёл в военкомат, где мне вручили награду. Военком что-то торжественно говорил и тряс руку, а я мысленно был уже дома. Когда мы вошли в нашу комнатку в коммуналке, мама как раз писала мне очередное письмо. Она была так рада, что не хотела слушать никаких наших планов по возвращению во Псков и мы остались. Вскоре родился сын. Назвали незатейливо — Колька. Мама считает в честь отца, моего, разумеется. Аня говорит, что в честь меня. Потому что если б не я, она так и не решилась на побег. Вообще бы ни на что не решилась. И только я внезапно вспомнил Клауса Ягера, но тут же приказал себе забыть об нём. По осени мне удалось восстановиться в МАДИ и тут на моём пути вновь возник Арсентьев и я решил, а почему бы нет. Подмосковье. Май 1955 г. Я закончил рассказ, умолчав лишь об Арсентьеве, который опять появился в моей жизни поздней осенью сорок седьмого. Посчитал, что это лишняя информация, но Борис догадался, судя по его взгляду. — Так Арсентьев получил своё? — внезапно спросил Радостин, пытливо смотря на меня. — Это секретная информация, — усмехнулся я в ответ. Радостин смолчал, лишь переглянулся с Борисом. А я думал о том, что, да, получил Арсентьев что хотел, но это было один раз и майор прекрасно понял меня. Что касается моего психоза в прошлом году — тут причина была иная, но спектакль был разыгран как по нотам. Тот, для кого он был показан, купился. По крайне мере так сказал Арсентьев. Но если дело касалось Юрия Андреевича — сильно сомневаюсь.