Возвращение и встречи

АРСЕНТЬЕВ Подмосковье. Май 1955 год. Голод мы с бывшим наркомом внутренних дел утоляли долго. Я лениво ковырял вилкой в тарелке с жареной картошкой, но кусок не лез в горло. Николай Иванович ел медленно-медленно, словно ему было больно жевать. Впрочем, может так оно и было. Мне совершенно не хотелось продолжать рассказ про меня и Кузнецова в сорок третьем году и, судя по дальнейшему нашему с Ежовым разговору, он это понял. Обед мы домучали минут за сорок и когда на столе вновь появился душистый чай со смородиновыми молодыми листочками, Ежов вдруг вопросительно произнёс, глядя куда-то помимо меня: — Скажите честно, Дмитрий Андреевич, вам же не Ивушкин нужен, а Старков? Я поперхнулся чаем, который исходил ароматом из гранённого стакана в изумительно-красивом серебряном подстаканнике и, откашлявшись, спросил: — Что? — Да хватит вам притворяться, — устало сказал Ежов, вставая. — Неужели вы думаете, что ничего не знаю про вас и Старкова? — Николай Иванович, что можно знать о том, что не было? — делано удивляюсь я, чувствуя, что горит всё лицо. Ежов обернулся, посмотрел на меня непонятным взором и глухо сказал: — С вашей не было, согласен, Дмитрий Андреевич, а вот со стороны Старкова… — он не закончил и направился в сад. Мои губы искривились в сардонической усмешке: — Значит, я не ошибся — это были вы, товарищ нарком. Если б кто послушал со стороны, то ничего бы не понял. Мы говорили какими-то загадками, но на самом деле прекрасно знали, о чём идёт речь. После моего неудавшегося самоубийства Старкова будто подменили, он стал более жёстким, если не сказать жестоким, работал на износ и в конце-концов сорвался. В своё время я попытался исправить положение, но это сделал другой человек. Меня лишь хватило на то, чтобы уговорить Лаврентия Павловича в феврале сорокового не увольнять Старкова, а дать возможность сначала подлечить нервы, а потом реабилитироваться работой. Старков оказался не тупее меня или Берии, он сообразил что к чему уже к весне сорок первого и свой коронный номер выдал осенью, когда вовсю шла война. Второго шанса судьба ему не дала, как я думал. Оказалось, ошибался. На мои слова Ежов даже не обернулся, лишь чуть громче ответил: — Как сказать, Дмитрий Андреевич, как сказать. — Выгоняете? — уточняю своё положение в этом доме на сей момент. — Нет, хочу пригласить вас в сад. Я шёл вслед Николаю Ивановичу и досадливо думал о том, что от Ежова не скроется ничего. Это я про то, что Ивушкин мне сейчас скорее мешает, чем помогает. Оставалось только спросить, как бывший нарком догадался. Кто б мог подумать, что в этом недомерке такой ум? Рабочая смекалка? Усевшись в гамак, Ежов внимательно посмотрел на меня и, предвосхищая мой вопрос, начал разговор: — Догадаться, Дмитрий Андреевич, было не трудно. Ваш Ивушкин уж слишком покойного Степанова, одного из подчинённых Старкова, напоминает. То ли цветом глазом, то ли характером. Напомните, Никита тоже был москвич? — Нет, из-под Тулы. — Недалеко. Итак, Ивушкин похож на Никиту и вряд ли вы собрались дразнить какого-то немца тем, что бывший военнопленный теперь греет вашу постель. — Я собирался с этим немцем работать. Подобраться к нему можно было только через Ивушкина, как мне думалось. А насчёт постели, то ничего он не греет, — отмахнулся я, расхаживая вдоль гамака. — У нас было всего один раз, да и то у Ивушкина было такое лицо, словно его на закланье ведут. Честное слово, вся охота пропадает. — Хорошо, тогда почему он постоянно приезжает? Я горестно вздыхаю, ерошу волосы на затылке и отвечаю: — Да всё вы верно угадали, Николай Иванович. Мне действительно хочется, чтобы Юра хоть немного приревновал или… — Это бесполезно, Дмитрий Андреевич. Судя по всему после лета тридцать шестого года Юра на вас очень злиться. — А вы подгадали, — опять не удержался я, чтобы напомнить то, о чём мы десять минут назад говорили. — Нет, не я. Он. Не спрашивая, разумеется, — глаза Ежова при этом хитрые-хитрые. Прочищаю горло. Интересно. Вот об этом я не знал. После своего вынужденного возвращения из мира мёртвых (и то не совсем под своим именем) Старков, теперь уже Ларин, не то, чтобы меня сторонился, но и в друзья больше не набивался. Он всегда держал дистанцию и мы лишь изредка общались, встречаясь либо здесь в дачном посёлке, либо в Москве по работе или в театре. После памятного бархатного сезона пятьдесят четвёртого года, когда Ивушкин ткнул в меня ножиком для фруктов, видеться стали чаще и то я понимал, что Юра всего лишь вежливо волнуется о моём здоровье, не более. — Как это произошло? =- не удержался я от вопроса. — Вам интересно? — Не хотите — не рассказывайте, — бурчу в ответ. Ежов грустно усмехается: — Да рассказывать-то нечего. Я не помню, что там было и какие чувства я при этом испытывал, потому что был мертвецки пьян. — Так, а как же Старков попал к вам в квартиру? — недоумеваю я. — Он не рассказал, но думаю его впустили или я сам не закрыл дверь. Честно, мне было всё равно. Меня больше волновал голый Старков с утра в моей постели. — Э-э-э… — Что «э»? — нахмурился Ежов. — Я проснулся раньше, чем он. — Я бы убил, честно, — усмехаюсь в ответ. — Было такое желание, но он так жалобно смотрел на меня, что я махнул рукой. Только попросил забыть об этом. Бумаги, что он принёс подписал. Ещё подумал, что это идея покойного Берия. — А на деле юрина инициатива? — Да. Потом было в бане и… Ладно. Тут он замолчал, нахмурившись. Я не стал расспрашивать, когда было в третий раз. Об этом мне было известно. Внезапно Ежов сменил тему: — Так что у вас там с Ивушкиным и с этим вашим танкистом из СС? Несколько сбитый с толку таким резким переходом, отвечаю: — Да ничего. В любом случае немцу точно ничего не светит. Ивушкин — парень с принципами. Ежов фыркнул: — У нас все с принципами до поры до времени. — Не-ет, — тяну я, — тут особый случай. Ежов покивал с видом «ну да, ну да». Усаживаюсь в кресло и тихо говорю: — Правда, особый. Москва. С февраля по июнь 1948 года. Ивушкин нежданно-негаданно выловил меня прямо у дверей подъезда моего дома. — Что это с вами, Николай? — удивился я, стряхивая с себя снег. — То вас днём с огнём не сыщешь, то сами внезапно объявляетесь. На дворе кружила метель. Ивушкин был похож на большой и необычный сугроб. Он зашёл в подъезд вслед на мной, странно взглянул на меня и почти торжественно сообщил: — Я согласен. — Чего? — по-простонародному выдал я. — Согласен, — тихо повторяет он. — На что вы согласны, Ивушкин? — устало спрашиваю я, направляясь к лифту. Ивушкин лишь сопит позади меня. Понятно. Осталось только допытаться с чего вдруг? Почти три года он держал глухую оборону, не подпуская к себе и вообще старался, как можно реже меня видеть и тут вдруг, здрасьте-пожалуйста, согласен. В этот момент прибыл лифт и мы поехали на мой этаж. Добравшись до квартиры, я вталкиваю Ивушкина во внутрь, захожу следом и закрываю дверь. Ивушкин обречённо смотрит в сторону выхода. — Ивушкин, вы вольны уйти хоть сейчас. Только для начала объясните, что на вас сегодня нашло. Вы пьяны? Вообще, это единственное, что приходит на ум. — Ни в одном глазу, — быстро отвечает Ивушкин. — Тогда что? С женой поругались? — Нет. Ивушкин снимает ушанку, закидывает на напольную вешалку и поясняет: — Я просто так не могу. У меня такое чувство, что что-то должен, а долги я предпочитаю отдавать. — Вы должны не мне. С вашими проблемами в сорок пятом разобрался нынешний командующий авиацией Московского военного округа. Намёк, конечно, дурацкий. Если бы Василий Иосифович услышал бы наш разговор, неизвестно кому бы первому прилетело. — Я в курсе кто и с кем разобрался. Мне отлично известно, где я могу найти товарища генерала авиации — мой институт почти рядом. Однако, как я слышал, вы тоже что-то нашли. — Нашёл, — согласился я и попросил. — Раздевайтесь и проходите. Ивушкин упёрся: — Я хочу знать, что это. Документы из концлагерей или что-то ещё? Под моим пристальным взглядом он снял пальто и ботинки прошёл в комнату. На вопрос гостя я ничего ответил, лишь достал бутылку коньяка и два бокала. Заметив коньяк, Ивушкин нахмурился. — Коньяк не буду. — Почему? — Потому что меня им Ягер угощал. — И что — плохой коньяк? — Я не разбираюсь, — отрубил Николай. — Есть что-то другое? — Водка? Ивушкин отрицательно мотнул головой. Он успел чинно сесть за стол. — Хорошо, есть бордо. Настоящее, из Франции. В ответ Ивушкин пожал плечами и я принял это за согласие. Достал бутылку, разлил вино и наконец ответил на вопрос Николая: — Всё верно. Это бумаги, доказывающие вашу невиновность, но пока на них гриф секретности. — Думаете, я вам поверю? Вы что-то знаете и теперь будете держать меня на коротком поводке? Я вам должен буду стучать на… — Фи, Ивушкин! Как пошло — стучать. Никто и не просит. Что там такого секретного в автодорожном институте? Сход-развал автомобиля? — А разговоры людей? — Можно подумать, об этом никто не знает. — Хорошо, а потом? — Потом? — Когда я закончу институт. Если меня распределят куда-нибудь далеко — уеду, не сомневайтесь. — Думаете, жена захочет? — Она поедет туда, куда я скажу. Наивный! — Нет, Ивушкин. Она достаточно в своей жизни видела тех, кто ей указывает. И потом, перестаньте, никто никуда вас из Москвы не отправит. — Не отпустите. Так я и думал, — зло выдохнул Ивушкин. — Нет. Вы слишком затратны, Ивушкин, чтобы снова вас потерять. Внезапно Николай залпом выпивает вино. Со стуком ставит бокал на стол. Встаёт, идёт ко мне вплотную и говорит: — Я готов! — Господи, Николай, хватит паясничать. Ух и взгляд он на меня метнул! Решаю разрядить обстановку: — Вы готовы, а я нет. Мне не нужен жертвенный агнец. Ивушкин скривился. Видимо вспомнил Вальтера Гримма. Тот любил вставлять в свои пространные речи перед заключёнными цитаты из Библии, при этом безбожно их перевирая. — Идите домой, Николай. Правда, уходите. Ивушкин зыркнул на меня из-под лобья, но подчинился. — Так почему сегодня, Ивушкин? — вновь спросил я. Тот оделся, потоптался у двери и ответил: — Мне показалось, что сегодня я смогу… — … лежать подо мной, как бык на закланье? — закончил я его мысль. — Да ну вас! — рассердился Ивушкин и ушёл, хлопнув дверью. Я вздохнул и неожиданно подумал, что Ивушкин может мне пригодится в другом деле. Правда, актёр из него никудышный. Точнее, его театральности надолго не хватает Его конёк — короткие импровизации, а потом надо «убирать со сцены». Всю весну Ивушкин несколько раз возникал на моём пути или я на его. Неважно, но в первых числах июня он внезапно нарисовался за воротами моей дачи. Да, была у меня от ведомства небольшая дача с соснами на участке. На даче марусиной семьи проживала Надя и постоянно звала меня в гости. Я иногда приезжал, а она твердила, чтобы я совсем перебирался. Что я там забыл среди коллег? Работы что ли мало, чтоб их ещё и там видеть? Но я отказывался под любыми предлогами. Точнее, предлог был один — надин отец. Генерал Котов на дух меня не переносил, но дочери отказать не мог. С молчаливого согласия обоих, мы бывали на марусиной даче поочерёдно. Сама Маруся, жившая под Ленинградом, не раз порывалась продать семейную дачу, но Надя упорно не разрешала. И вот, на улице уже сумерки. Ивушкин буквально вползает за ворота и встаёт передо мной, как придорожный столб. — Господи, Николай! Зачем же так пугать? — Это вас-то я напугал? — привычно хамит Ивушкин. — Представьте себе. Что вам опять нужно? — Не мне — вам. С этими словами Ивушкин нагло плюхается напротив меня, хватает мою чашку и наливает почти остывший чай. Выпивает залпом и совершенно нормально говорит: — Или сегодня или никогда. — Ивушкин, мне не нравится, когда мне ставят условия. Особенно если это касается… — Да мне плевать, чего это касается, — Ивушкин наклоняется ко мне. — Я так больше не могу. С этими словами Ивушкин подходит ко мне, тянет со стула наверх и, словно в омут ныряя, крепко целует. Ну что ты с ним будешь делать? Он не пьян, нет. Чистый адреналин. Обречённо понимаю, что по-другому Ивушкин ни за что не согласится, но его раздирает желание отдать какой-то долг. Да мне ли? Может, тому немцу, который оставил снаряды в танке и фактически помог сбежать, а теперь весь изломанный лечиться в Аргентине? Три года прошло, но пока он только-только начал пытаться вставать на ноги. И нет, Ивушкину пока не стоит знать о том, что его враг жив. Мало ли что. Чтобы не стоять под абажуром на веранде, я втащил Ивушкина в комнату и и одним рывком стянул с него рубашку. Он стоял передо мной с голым торсом, удивительно гармонично сложенный. Даже жуткие шрамы на портили его вида. Потом было много чего такого, о чём не говорят вслух. Ивушкин оказался на удивление хорошим учеником, но я держал в уме, что это первый наш «урок» и последний. Наутро я проснулся от того, что Николай сидел на кровати, спиной ко мне, согнув ноги в коленях, положив голову на сцепленные в замок руки, что покоились на коленях и смотрел куда-то неизвестность. Его изуродованная плётками спина (шрамы зажили, но бугрились) казалась беззащитной. Я не выдержал и провел рукой по шрамам на его спине. Николай обернулся и внезапно задал вопрос: — Кто он? — Ты о ком? — удивился я, не убирая руку. Николай слегка отстранился и повторил вопрос: — Кто он? Пришлось убрать руку. — Знать бы к кому ты ревнуешь? — усмехаюсь я и откидываюсь на подушки. Согласитесь, глупо называть на «вы» человека, если провели с ним ночь. — Не я — ты. И я тебе не нужен. — О чём ты говоришь? Ивушкин поискал глазами свою одежду, но потом видимо передумал одеваться и почти стянув с меня одеяло, пересел ближе, уточняя: — Я его, кажется, видел. Это не тот ли человек, в госпиталь к которому ты однажды заезжал? Точнее ты хотел, чтобы меня осмотрели врачи именно в вашем госпитале. Я видел, как ты не стал подходить к тому мужчине, а просто стоял и смотрел. А он, у него… Ивушкин замолчал и внезапно выдал, без всякого перехода: — У Ягера был одеколон с необычным ароматом: апельсиновые рощи и холодная свежесть, словно в горное озеро ныряешь. — Ивушкин, тебя куда унесло? — ворчу я. — Тебе снова привиделся Ягер? А говоришь, что ненавидишь его. — Ненавижу. Только не знаю, что это: ненависть к врагу или что-то другое. Именно другое, Ивушкин, можешь не сомневаться. — Почему ты вспомнил Ягера? Говорили-то мы не о нём. А про себя подивился аналитическому складу ума Ивушкина. Он сразу опередил, кто на самом деле мне нужнее. Вернее, перед кем до сих пор я испытываю вину. — Цвет глаз, — ответил Ивушкин. — У Ягера такие же прозрачные, но у того из госпиталя они всё же немного другие: когда на них падает солнце — они становятся похожими на сапфиры. А так чистейший лёд. Когда разглядеть-то успел? Ну Ивушкин, ну хитрец! — Ивушкин? — подозрительно спрашиваю я, приподнимаясь на локте. — И у Ягера и у твоего, зовут-то хоть как, короче схожи глаза. Где вы нашли такую хрустальную статую? Мне оставалось только удерживать челюсть, чтобы она не упала на кровать от удивления. Вот уж не думал, что Ивушкина посетят те же мысли, что и меня когда-то. На самом деле, с первого раза ничего этого ты не увидишь — Старков, как лилия на озере, раскрывается лишь ночью и никто, по сути, не видит. Даже как-то немного странно слышать из уст будущего инженера-автодорожника такие слова. Ещё чуть-чуть и Омара Хайяма на пояс заткнёт. А вообще, о какой хрустальной статуе вообще могла идти речь в тот день?! В ведомственный госпиталь МГБ, куда я имел неосторожность привезти Ивушкина под предлогом записаться к врачам получше, лишь издали навестил лежащего там Старкова. К сожалению, Старков вовсе не горел желанием возвращаться в нормальное русло жизни. Официально он был расстрелян ещё в сорок первом. А вот о том, что Юра на самом деле жив, я узнал как раз в те дни, когда рванул в Берлин в поисках того, кого Ивушкин искренне считал умершим — Клауса Ягера. Выяснилось, что он смог выбраться и его из чешского городка увезли гитлеровцы. На небольшом аэродроме я и увидел группу советских офицеров, которые ждали когда какого-то раненого перенесут из машины в самолёт. Среди офицеров был Кузнецов. Каюсь, не утерпел и подошёл ближе и увидел, что на носилках лежит Старков. Правда, не подавая признаков жизни. Он бы и сейчас их не подавал, но Кузнецов оказался упрямее, да и не только он. Я снова как всегда не причём, потому в эти два года сосредоточился на Ивушкине. В тот день, когда глазастый Ивушкин заметил в парке при госпитале не только меня, но и пытающегося ходить Старкова, я был полон решимости подойти к нему и поговорить, но не смог. Лишь беспомощно наблюдал, как он осторожно опираясь на костыли, старался расхаживать ноги. На хрустальную статую он ну никак не был похож! Скорее на поникшую куклу, которую пытаются реанимировать. Старков почувствовал мой взгляд и обернулся, но я успел спрятаться за широким стволом дерева. Он встряхнул головой и медленно-медленно двинулся в сторону корпуса. И тут мне в голову пришла одна идея. Я взял ладонь Ивушкина в свою, накрыл второй ладонью и проникновенно спросил: — Коленька, ты мне не поможешь? Он очень удивился, но руку не врывал и спросил: — В чём? — Однажды тебе придётся сыграть одну роль. — Интересно. Это всё? — Да и можешь иногда прижать сюда. Так надо для дела. — А жена? — Ей придётся смириться. — Ага, — кивнул Николай и замолчал. Как-то подозрительно быстро согласился. Ладно, потом подумаю. Я поднялся и накинул шёлковый халат. Ивушкин остался сидеть на кровати, которая была похожа на взрытый сугроб. Да, ночью было жарко. Перед глазами возник растрёпанный Ивушкин, который закусив губу, метался по кровати. Постарался как можно быстрее выйти прочь, потому что либидо неожиданно решила всё вспомнить и возможно повторить. Но Ивушкин будет против — это точно. Он и так с трудом нашёл силы сюда приехать. Поэтому я облился колодезной водой и, войдя в дом, крикнул: — Николай, ты кофе будешь? — А пирожные есть? — ехидно уточнился Ивушкин, возникая на пороге кухни в виде римского патриция. — Для тебя найдутся. Ивушкин кивнул головой и пошёл на улицу. Вынимаю турку и начинаю колдовать над напитком. Подмосковье. Май 1955 год. — Примерно всё так и было, — закончил я свой рассказ. — Когда у нас случилось во второй раз, Юра тоже сам приехал на дачу. Бывшую, наркомовскую. Ты знаешь, где она. — И? — не совсем понял я. — Из него получился бы хороший банщик. Я имею в виду тех, из царских времён. Интересно! В этот момент со стороны пруда вошли Старков с Кузнецовым. По их лицам, особенно по валериному, было понятно — свершилось. Николай Иванович тут же схватил старую, недельной давности газету, что покоилась рядом с ним в гамаке, и тактично уткнулся в разворот страниц. На некотором отдалении за Юрой и Валерием маячили Большаков, Радостин и Ивушкин с мученическим выражением лица.