Возвращение и встречи

ВАЛЕРИЙ КУЗНЕЦОВ Подмосковье. Май 1955 Проснулся я, как обычно, довольно резко. Юра сидел рядом в кресле- качалке и задумчиво смотрел в окно. На коленях у него лежал развернутый литературный журнал. Не хотелось нарушать тишину, но я не утерпел: — Что читаешь? Юра вздрогнул, посмотрел на меня и ответил: — Какая-то заграничная лабуда. Ремарк вроде. Я откинул плед, которым меня укрыл Юра и поинтересовался: — Сколько сейчас время? — За полдень уже перевалило. Я попытался подняться, но внезапное головокружение заставило сесть обратно. Юра обеспокоено вскочил с места и сел рядом со мной: — Что с тобой? — Не знаю. Видимо переволновался. — Ты? — Я, — киваю и уточняю. — Не могу что ли? — Можешь. Только я никогда не замечал. Разумеется, не замечал. Где нам было: сначала либо с врагами народа боролся, либо Ежова окучивал, потом вообще покойником объявили, а он вернулся? Мои-то нервы никто не берёг. Однако сейчас от Юры ничего не могло скрыться: — Давай выкладывай, что с тобой на самом деле. Ну уж нет! Про меня потом. Знаю, чем всё закончиться: я-то расскажу, а Юра потом умолчит о себе. Ничего у него в этот раз не получится! Добьюсь от него правды, чего бы мне это не стоило. Не отстану, пока Юрка про второй расстрел не расскажет. Тот, оглядев нахохленного меня, всё понял правильно и устало произнёс: — Я расскажу, обещаю, но ты всё равно первый. — Угу, — с намёком соглашаюсь я. Юра слабо улыбнулся и уточнился: — У меня один вопрос только: как ты отыскал меня во Франции в конце войны? Честно тебе скажу — Николай не знал. — Да он и не причём и покойный Берия тоже. Только благодаря Никитскому. Ты ж его помнишь? Юра кивнул в ответ. Хотя чего я спрашиваю? Конечно, помнит. Мне одно до сих пор непонятно: для чего мы его тогда в тридцать седьмом арестовывали и что полночи в Пушкино делали? От Юры правды не добьёшься, а Никитский уже в сороковых годах замял этот вопрос. А тут недавно звонил и грозился приехать в Севастополь, пройти курс лечения в Морском госпитале. Да, самое время! Тем временем Юра встаёт, идёт в столовую и оттуда кричит: — Есть будешь? — Нет, — громко отвечаю я. Интересно, как там Николай Иванович? Словно угадав мои мысли, Юра, не снижая громкости, вещает: — Ты не беспокойся о Николае. Он отлично и без нас может обойтись. Войну же пережил. — Пережил, — соглашаюсь я. — Тогда почему ты так волнуешься, как только задерживаешься где-то? — Юра появляется в дверях, вытирая руки кухонным полотенцем. Тяжко вздыхаю и, наконец, решаюсь рассказать, что случилось во второй половине осени сорок первого, когда враг почти оказался у стен Москвы: — Да был один случай в начале войны. Немцы тогда до Московской области добрались. Никто не знал, что будет и как повернётся ход сражений. — Мы сейчас прекрасно знаем, что столице готовили участь Ленинграда, — хмуро отрезал Юра. — Ну да, — соглашаюсь я. Мне было доподлинно известно, что в Ленинграде в первые дни блокады оказался Арсентьев и вывезти его оттуда смогли лишь под новогодние дни сорок третьего года, когда «дорога жизни» функционировала более уверенно, чем в первый год блокады. Именно вывезти — Арсентьев подхватил пневмонию, едва был жив от голода (никто из НКВД не объедался, как я теперь слышу от некоторых недобитков на Западе) и как только выдалась оказия, сразу же отправили на Большую землю. Старков узнал об этом, когда вернулся в ряды конторы под новым именем. По поводу произошедшего высказался один раз и довольно едко. Нет-нет, не подумайте! Крепкое словцо было вовсе не в адрес бывшего начальника. Разумеется, Арсентьеву донесли, но тот и ухом не повёл, как выяснилось впоследствии. Юрины слова касались ситуации после того, как Арсентьев оказался в Москве. Едва он успел оклематься летом сорок третьего года, то его тут же отравили вытаскивать из штрафбата бывшего комдива Котова, а по возвращении с фронта просто-напросто слили, почти. Вмешался даже не я. Меня, ещё ничего не подозревающего, дёрнули с фронта в Москву в июле месяце, где я и наткнулся на столь любопытный экземпляр, как Борис Большаков. Так о чём это я? А, про Арсентьева. Каким образом Ежов обо всём узнал, он мне так и не ответил в тот военный год. Только в начале пятидесятых сподобился буркнуть о том, что едва ему стало известно о готовящейся участи для Арсентьева, он тяжко вздохнул и, плюнув на не любовь к чёрному телефону в углу дачного коридора, сделал один звонок. По слухам, покойный Лаврентий Павлович впервые орал так, что здание на площади Дзержинского тряслось словно от землетрясения. На мой резонный вопрос: «А на хрена?» — Николай внимательно посмотрел на меня и промолчал в ответ. И какой ответ я хотел услышать? Я и сам его прекрасно знал — Юрий Старков. Как бы Николай Иванович не злился, Юра всегда занимал в его мыслях первое место, после дочери, разумеется. Но дочь видеть было нельзя, а вот память о Старкове хранилась бережно. Тем временем Юра, орудующий у конфорки, продолжает хмурится. Тут не только, чую, Арсентьев замешан. Именно осенью сорок первого Старкова «списали в расход». Точнее, якобы его расстрел был в сентябре, а вот тот случай, о котором я не хотел вспоминать — в начале ноября. — Дело не в тебе, — говорю я, поднимаясь, — а во мне. Именно тогда я нарушил границы. — Чьи? — Угадай. Юра закатил глаза к потолку и, пробормотав себе под нос: «В первый раз, что ли?», — снова направился в сторону столовой. Я быстро выскочил во двор, умылся водой из рукомойника и вернулся обратно в дом. Юра колдовал над конфоркой. По небольшой столовой плыл аромат кофе. — Кофе? Сейчас? — удивился я. — В самый раз. Пить я тебе больше не дам. — Ну и пожалуйста. — Ты рассказывать-то будешь? — кофе из турки грозил перекочевать на мою голову. — Буду! — бросаю я в ответ и начинаю рассказ. Ноябрь 1941 г. Подмосковье. Едва добравшись до цели своего задания, я вдруг самым бессовестным образом уснул, хотя знал, что этого нельзя было делать ни в коем случае. В любой момент могли нагрянуть враги или самолёты люфтваффе начать бомбардировку, но мне требовался хотя бы часовой отдых. Пока спал, мне снилось что-то странное, с кучей непонятных образов и всё в каком-то тумане. В какой-то момент я почувствовал, что меня кто-то осторожно толкает, словно пытается высвободится. Поняв, что это всё-таки в сон ворвалась реальность и толкают именно меня, с трудом разлепил веки. Спать хотелось, сил нет, но я понял, что мне выспаться сегодня уже не дадут, да и хватит уже. Если что — на том свете отоспимся или после победы. Первое, что я увидел, когда сон сонная пелена пропала из глаз — это холодные, словно арктический лёд, глаза Ежова в обрамлении длинных ресниц. Сообразив, что я во сне почти подмял под себя хрупкого Ежова (после того как он очнулся, стал казаться ещё прозрачнее, чем был до расстрела), отодвинулся, но руку с его живота не убрал. Ежов же всем своим видом спрашивал, какого чёрта я делаю в его постели? Пришлось пояснить: — Приехал, хотел тут же забрать и увезти по приказу кое-кого. Вещи-то сложены. Но когда очутился у вас в комнате — меня срубил сон. — Именно у меня в постели? — ехидный такой вопрос. — Представьте себе, — я приподнялся, попытался застегнуть ворот гимнастёрки, а потом вновь, по-хозяйски, положил свою ладонь на живот Ежова. — Что означает ваш жест, товарищ Кузнецов? — А не понятно? — в наглую отвечаю я. Ежов пожал плечами с таким видом, что сразу давало понять, что он всё прекрасно понял. Мы могли бы ещё препираться, но времени и так не было. Где-то вдалеке слышались взрывы. В комнату вбежала сиделка. Я едва успел убрать руку и медленно подняться. — Товарищ младший лейтенант, я слышала моторы самолётов, — взволнованно заговорила медсестра. — Ясно. Давайте бегом вниз. Мы сейчас спустимся. — Но, — замялась сиделка, — вы не сможете… — Товарищ Круглова, — чеканным голосом перебиваю я, — неужели вы думаете, что я не в состоянии донести до машины вашего пациента? Круглова сморщила нос и быстро исчезла за дверью. В этот саамы момент Ежову вздумалось поиграть в принципиальность. Да, он так и заявил, что никуда не поедет. Я глубоко вдохнул и ответил, что поедет. Приказ самого наркома. «А чего не товарища Сталина?» — не унимался Ежов. — Неужели вы думаете, что я стал бы тут торчать, когда враг уже рядом с Москвой, а вы ещё тут упираетесь, как баран, если бы не личный приказ наркома? — шиплю я, сгребая руками упрямого Ежова. — Стал бы, — уверенно отвечает Николай Иванович, пытаясь вырваться из моих рук. Сейчас! Размечтался. Я в лёгкую Юрку мог поднять, а мы с ним не шибко-то и разные по росту и строению тела. Однако Ежов не унимался. — Я не поеду! — Хочешь здесь умереть или фашистов дождаться? — зло спрашиваю я, приблизив своё лицо к нему, переходя на «ты». — Я этого не говорил. Оружие оставь — застрелюсь. Можешь подождать и засвидетельствовать. Товарища Круглову позовёшь. — Вот доставлю тебя к товарищу Берия и делай ты перед ним, что хочешь! Стреляйся, капризничай… Мне всё равно. — Ну да. Тебе из-за Старкова не всё равно. — Заткнись! — встряхиваю этого недомерка как следует и в это время звук разорвавшейся бомбы доносится буквально рядом. Дом встряхивает так, что срывается люстра с потолка. Снизу что-то кричит Круглова и я уже буквально тащу Ежова вниз по лестнице, но он умудряется зацепиться руками за перила так, что я едва не падаю вниз от резкой остановки. — Сдурел?! — ору, с трудом подавив в себе желание пристрелить его тут же. Сумевший высвободиться Ежов сидит на ступеньках и монотонно говорит: — Не поеду! Мой терпение лопается, хватаю его за грудки, яростно встряхиваю и внезапно понимаю, что хочу зацеловать его до полусмерти. Где-то в самой глубине мозга прорывается саркастическая мысль, что, мол, самое время, ага, но мне всё равно. Желание пересилило разум. Запах полыни ударил мне в нос, но вдруг почувствовал, что моего горла словно коснулась мягкая кошачья лапка и ласково провела по нему. Буквально через секунду, когда горло сдавило, понял, что задыхаюсь, словно кто-то душил меня. Отшвырнув от себя Ежова обратно на ступеньки, хватаюсь рукой за горло и пытаюсь восстановить дыхание. Запершило и я сплюнул кровавый сгусток на пол. Удушение прекратилось так же внезапно, как и началось. Вытирая окровавленные губы, я в ужасе смотрел на тщедушного Ежова, который сейчас в лучах ноябрьского заката казался воплощением каких-то языческих богов. — Что со мной было? — прохрипел я. — Просил же — не трогай меня. Так, кажется, я понял. Юра как-то обмолвился, что Ежов провёл над ним какой-то обряд и заявил, что теперь Старков заговорённый — смерть стороной обходить будет. Ну да, как же! Где теперь Старков? В виде пепла зарыт на Донском или просто развеяли на ветру? Где-то вдали слышались звуки боя. Понял, что медлить нельзя. Свои капризы Ежов пусть засунет куда подальше или Берии их позже выскажет. У меня есть приказ и точка. Нехорошо ухмыльнувшись, я второй раз сгрёб в охапку бывшего наркома и на этот раз смог выйти из дома без приключений. Земля вокруг тряслась от взрыва, дом опасно вздрагивал. Пришлось ускориться. Уже подойдя к машине, не утерпел и спросил: — Кстати, где вы этому научились? — Да были умельцы. Научили. — А теперь они где? В земле? — Частично, да. Я окинул бывшего наркома холодным взглядом и буквально затолкал его на заднее сиденье. Круглова села рядом с ним, а я — за водительское кресло. Завёл машину, мы тронулись и вильнули на одну из просек, что скрывалась за деревьями. Не успели мы отъехать от дачи, как сверху послышался гул вражеских самолётов и через какие-то мгновения почти рядом раздались взрывы от упавших бомб. Мне даже показалось, что слышу треск ломающихся брёвен дачи, которую мы только что покинули. Машину качнуло взрывной волной. Я больно ударился о раму и резко затормозил, останавливаясь. — Просил же оставить меня в доме, — раздражённый голос Ежова доносился словно сквозь вату. — У вас бы и проблем сейчас не было. — Заткнись! — я встряхнул головой и выбрался из машины. Да, Ежов был прав. Случись чего, нам пришлось бы уходить пешком, тащить на себе хоть и мало весящего, но недвижимого человека значительно усложнило бы нам жизнь. Немецкие самолёты с ревущим гулом проносились по небу. Из-за такого шума я не слышал рокота танков, но понимал — это не надолго. После бомбёжки наших позиций бомбардировщиками люфтваффе, чёртовы железные монстры обязательно появятся. Времени оставалось мало. Я вернулся к машине, приказал Кругловой взять в руки пистолет, свой автомат я положил как можно ближе и попросил бывшего наркома хотя бы не комментировать мои действия. Ответом мне была кривая ухмылка, но надо сказать всю дальнейшую дорогу он молчал. Что могу сказать про оставшуюся часть пути? В тот день нам троим явно везло. Успели мы уехать как раз вовремя. Остановившись в последний раз, я с пригорка видел, как вдали, гремя моторами, лязгая гусеницами и поднимая клубы дыма от работы дизелей вереницей шли вражеские танки. Не дожидаясь, когда они приблизятся на опасное расстояние (наверняка разведгруппа идёт впереди), я быстро вернулся за руль и мы, виляя из стороны в сторону, помчались к месту назначения. Нам повезло — разведгруппу немцев мы не встретили. Подмосковье. Май 1955 г. Когда я закончил, Юра лишь устало сказал: — Это не впервые, когда Николай упирался, как баран в новые ворота. Если что делать не хочет — ни в какую не заставишь. — А откуда ты., — начал было я. Юра перебил меня: — Это в бане случилось. Он был пьян, как мне казалось, я хотел сунуть его хотя бы в бочонок в холодной водой, чтобы протрезвел, а он упёрся. Руками за косяк зацепился. Потом выяснилось, что он трезв, как стекло. Я молчал. Юра расценил моё молчание по-своему и раздражённо заметил: — Да, Кузнецов, был и второй раз и третий. — Да мне всё равно, — и не удержался от вопроса. — И что, оба в бане? — Нет, третий в тюрьме. Ты про него знаешь. Ещё бы! Мне тогда стоило большого труда успокоить хотя бы Ежова, но сейчас, по прошествии времени, понимаю — Ежов хоть и был подавлен юркиными выкрутасами, но себя контролировал прекрасно. Из колеи его выбивал исключительно суетящийся я. Внезапно Юра встаёт и говорит: — А ну пошли! — Куда? Ты ж ещё… Я намекал на то, что Юра вновь ловко уходит от рассказа о себе. — Пошли, говорю. Мне для полноты картины нужны оба: Ежов и Арсентьев. Узнаешь не всё — гриф секретности не снят. Только для начала к Борису зайдём. — А к нему зачем? — Узнаешь. С этими словами Юра буквально тащит меня прочь из дома в сторону задней калитки. Я ворчу, но иду. На дачный участок Большакова мы как раз вошли в тот момент, когда Татьяна, его жена, собиралась уходить. Столкнулись с ней нос к носу на дорожке, ведущей к основной калитке дачного участка. — Доброе день! — мы почти хором поприветствовали Татьяну — Добрый, хотя кому как, — вздыхает она в ответ. Юра вскидывает брови. Татьяна поясняет, кивая в сторону сада: — Там в беседке мужской разговор за жизнь. Подслушать не удалось, но примерно могу представить о чём. И с ними Ивушкин. — Господи, а этого что туда занесло, — восклицает Старков. Татьяна усмехается: — Что-то произошло вчера вечером между ним и Арсентьевым, но главный сюрприз он узнал от меня. — И что это? — Не поверите, но приехал его танкист-эсэсовец, — Таня хитро прищурилась. — Сюда?! Самое интересное, Юра не спрашивал, как он вообще добрался в инвалидном кресле — его интересовало исключительно местонахождение. А я помнил о том, что этот Ягер упал вместе со своим танком в реку. — Нет, он в Москве. Мы его вчера видели. — С кем видели? — не понял Юра. — Так, — не утерпел я. — Немец не инвалид? — Нет. С тростью, правда, ходит, — с готовностью ответила Татьяна. А Юра повторил свой вопрос. Молодая женщина на выдохе ответила: — Вчера мы с Аней, женой Ивушкина, ходили в Большой театр. После спектакля пошли прогуляться по Александровскому саду и вдруг на одной из скамеек Аня заметила этого немца. Господи, как же его, дай бог памяти? А, Клаус Ягер. Мне показалось, что он её тоже узнал. — Знавал я одного Клауса, — недобро усмехнулся Юра. — Понятно. Спасибо, Татьяна, за информацию. — А вы зачем к моему мужу идёте? — теперь настала очередь Татьяны задавать нам вопросы. — Точки над «ё» расставить, — влезаю я и тяну Юру в сторону сада. Таня прыскает в кулак и быстро уходит в сторону станции. Наконец мы добираемся до беседки, где расположились трое мужчин: Борис, прислонившись плечом к стенке беседки, курил, Радостин мрачно отстукивал какой-то ритм и лишь Ивушкин был как-то безмятежно спокоен. Юра не утерпел: — Предвкушаете встречу с гитлеровским танкистом? — пропел он свой вопрос Ивушкину сразу в лоб. Николай Ивушкин вздрогнул и ворчливо ответил: — Вовсе нет. Никто его тут не ждал. — Разумеется, — слишком легко согласился Старков. Зная Юру, я ждал подвоха. Он и последовал. — Интересно, — Юра внимательно осмотрел стол, на котором стояла початая бутылка из-под самогона и три рюмки, — а если бы Ягер не погнался за вами, Ивушкин, или бы не нашёл, он участвовал бы в операции «Валькирия»? Я не выдерживаю и фыркаю. О-о, это 20 июля 1944 года! Не военные, а дилетанты, честное слово. От юриных слов Ивушкин вздрагивает и смотрит на него во все глаза. — Что за операция «Валькирия»? — спрашивает он. — Николай, разве вы не знаете о покушении на Гитлера 20 июля сорок четвёртого года? — делано удивляется Юра. В глазах Ивушкина мелькает лёгкое беспокойство. Чувствую, что всем становится интересно. Даже Радостин соизволил сменить мрачный вид на любопытство. Юра же разглагольствовал (ну всё — жди беды): — Я почему-то уверен, что ваш Ягер о нём знал. Покушения не за пять минут готовятся, но и тут граф Клаус фон Штауффенберг умудрился напортачить. С другой стороны, если бы было покушение удалось, то неизвестно, что было бы с окончанием войны. — Ягер не мой и мы бы всё равно победили, — уверено говорит Ивушкин. Юра снисходительно улыбается, словно ему какую-то глупость сморозил ребёнок, и говорит: — Так, хватит пить. Пройдемте лучше на дачу товарища Кузнецова. На Юру уставились три пары изумлённых глаз. — Зачем? — озвучил Ивушкин вопрос всех троих и тут же интересуется. — Вы не верили в нашу победу, Юрий Андреевич? — Дело не в том, верил или нет, — пожимает плечами Юра и делает успокоительный жест в сторону вскочившего Ивушкина. — Но наши, так называемые, союзничники воспользовались бы этим в полной мере. Поэтому и пришлось глушить все сепаратные переговоры вплоть до штурма Берлина. Впрочем, граф был левых взглядов, но решал не он один, поверьте. Там были куда позубастее и почему-то мне кажется, этого идеалиста убрали бы сами заговорщики. Потом, в случае удачного покушения. С этими словами мы всё впятером являемся на двор моей дачи и видим, что Николай Иванович сидит в собственноручном прикрученном гамаке, а рядом в кресле-качалке примостился Дмитрий Андреевич Арсентьев.