Возвращение и встречи

Юрий Старков Подмосковье. Май 1955 г. Кузнецов дождавшись, когда Радостин очутится за его спиной, вдруг выдаёт: — Товарищ Радостин, у вас есть неделя отдыха, а потом вас ждёт работа. Радостин в ответ только молчал и сверлил глазами. — Ты ему раньше-то сказать не мог? — вздыхаю я. — Про недельный отдых или работу? — уточнился Кузнецов неизвестно у кого, разглядывая Радостина в упор. Взгляд этих карих глаз мог вызвать трепет во всём теле того, на кого он был устремлён. Радостин поджал губы, но процедил: — Про отдых. — Я думаю, ты сразу догадался, что попадёшь только ко мне в отдел? Тот соизволил отмереть и сухо ответил: — Мне сообщили, — уточнил Радостин, хотя сказать хотел совсем другое, но взял себя в руки. — У меня только один вопрос: почему именно к вам в отдел, товарищ Кузнецов? Подчёркнуто-официальный тон между двумя людьми заставил Ежова оторваться от пустого проглядывая старой газеты и слегка разрядить обстановку: — Виталий Иванович, про то, что ваше дело расследовалось фактически на этой даче — я вам рассказал. В остальном вы можете не переживать — за своих людей Кузнецов глотки порвёт. Если, конечно, не станете чудить. Под словом «чудить» Николай Иванович имел виду, разумеется, работу на два фронта. Радостин от слов Ежова быстро выдохнул и проворчал: — И что мне неделю делать прикажете? — Читайте свежие газеты, гуляйте по городу, на людей посмотрите. Составите своё мнение, а потом мне расскажете, — отдал указание Кузнецов. Отношения между Кузнецовым и его новым подчинённым меня в общем-то мало волновали. Гораздо больше мне был интересен демарш Арсентьева, который он выдал в прошлом году. Поэтому, подперев собою как обычно крылечный столб, ехидно спросил: — Дмитрий Андреевич, а для чего вы всё это устроили? — Что я устроил? Когда? — совершенно искренне удивился он. — На курорте в прошлом году. Или вы думаете я не понял, что это был плохо сыгранный спектакль? — и с этими словами в упор смотрю на Ивушкина. Тот в ответ состроил совершенно невинное выражение лица. Хватило, правда, ненадолго. — Рана была настоящая, — сконфуженно ворчит Арсентьев. В этот момент где-то над рекой разносится истошный крик чайки. — К тому же вы, Дмитрий Андреевич, сами себе нанесли эту рану. Хорошо хоть жизненно-важные органы не задели, — уточняет Ивушкин. Я перевожу взгляд на Арсентьева. Тот уже справился с собой и поэтому совершенно спокойно достал из портсигара папиросу и закурил, выпуская дым в небо. Мне оставалось только закатить глаза. — Подтверждаю, — кивает Кузнецов, — жизненно-важные задеты не были. — Не спорю. Единственное, какой, к чёрту, полёт в Аргентину в сорок пятом?! Что за чушь вы несли, Дмитрий Андреевич? Для чего всё это было? Сделав неопределённый жест рукой, Арсентьев попытался придать важности своим словам: — Я хотел, Юрочка, чтобы вы хотя бы сменили ледяную вежливость на простое дружеское участие. — А просто меня об этом попросить вы не догадались? — устало спрашиваю я, хотя на самом деле хотелось встряхнуть Арсентьева за грудки и наорать. Дмитрий Андреевич уловил моё состояние и грустно сказал: — Милый мой мальчик, я даже дышать в вашу сторону боялся после всего того, что с вами произошло. Вы же были как ледяная статуя — чуть сильнее надави и трещины пойдут. От такого признания хотелось сесть прямо на землю, но мне посчастливилось упасть на ступеньки крыльца. Валера встревожился и подскочил ко мне. Маячившие дальше всех Радостин с Большаковым предприняли попытку ретироваться, но Валера приказал: — Стоять! Вы же хотите узнать, кто послужил причиной комы Бориса и кто упрятал за решётку вас, Виталий? Радостин обвёл руками всё вокруг и задал уточняющий вопрос: — А как это всё связано с нами? — Господи, Радостин, да, каюсь на тот первый допрос Бориса я ввалился лишь потому, что это был юрин кабинет, — со вселенской тоской в голосе произнёс Валера. Я стучу себе по лбу, выразительно глядя на него. Тот лишь отмахнулся. — И, да, сразу понял, как ИМЕННО Бориса заставили работать на абвер. На мой немой вопрос в глазах Валера так же выразительно ответил. Взглядом. Оставалось только вздохнуть. Посмотрел на Большакова — он тёр рукой шею и хмурился. Мне всё стало ясно. Не повезло парню. На несколько минут повисла тишина. Внезапно понимаю, что пора заканчивать этот балаган, иначе мы до второго пришествия не разберёмся. Вскакиваю со ступеньки и говорю Арсентьеву: — Насчёт того, что я хрустальный, как вы говорите, лучше б я разбился, честное слово, чем всё то, что со мной случилось, — упредил попытку Дмитрия Андреевича влезть со своими извинениями и продолжил. — Вам всего лишь надо было просто мне сказать «да» или «нет». — Право слово, мне было не до вас, Юрочка. У меня было своя задача. Думаю, вас это озлило и насколько мне стало известно, бывшего наркома вы уже не стали спрашивать. Сами взяли. В стекло веранды я видел, как Борис, старающийся скрыть смех, уткнулся в плечо смущённого Радостина. — Верно, — соглашаюсь я, глядя на Николая Ивановича. — Сам взял и фарфоровой статуэткой назвал. — Ты так мне и не ответил почему? — Ежов наконец отложил дурацкую газету и лукаво посмотрел на меня. Потираю руками лицо и отвечаю: — Лучи утреннего солнца виноваты. В их свете ты казался очень хрупким. Ежов сделал жест руками, давая понять, что больше ничего он и слышать не хочет. Валерка кривил губы, словно что-то хотел высказать. Выразительный взгляд Ежова остановил его. Итак достаточно наболтали не по сути вопроса. — Хватит! — резко говорю я и сверху раздаётся недовольное карканье вороны. — На чём мы остановились? — На том, зачем Дмитрий Андреевич так бился за Ивушкина, — подсказал Валера. — Особенно если учесть, что письмо, в котором было признание штандартенфюрера Клауса Ягера, завизированное нотариусом-евреем, передал я. Но товарищ Арсентьев об этом не знал. У него на руках лишь оказался результат моих усилий. Ивушкин уставился на Кузнецова во все глаза. — Да, Николай, штандартенфюрер Ягер сообщил, что вы сбежали из лагеря сами и бой на мосту был. Один на один. — А про снаряды он не упоминал случайно? — с шипением в голосе поинтересовался Ивушкин. — Упоминал. Подбитый русский танк на фронте никто не стал осматривать, так и доставили в концлагерь и когда Ягер в него забрался — увидел снаряды. Полагаю, он надеялся, что вы оцените столь рыцарский жест. Но вы предпочли сбежать при первой возможности и подставить его. А у него были совсем иные планы. — На меня? — уточнился злющий Ивушкин. — Да упаси боже, Ивушкин, — отмахнулся Кузнецов, сорвав травинку. — Вы тут были не причём. То, что вы оказались в Ордуфе — чистая случайность. Но Ягер и вправду вас искал. Не явно, конечно. Когда выдавалась оказия. Дело касалось вовсе не вас на момент приезда Ягера в концлагерь. Ивушкин слегка покраснел и махнул рукой. Арсентьев утомлённо держался рукой за лоб. Вновь повисла театральная пауза. Первым неловкое молчание нарушил всё же Арсентьев своим вопросом не в тему: — Юрочка, а что вы делали во Франции в конце войны? Насколько я знаю, вы в начале апреля сорок пятого были в Баварии. Точнее, почти на границе с Чехией. Я не отвечаю. Стою, перекатываясь с пятки на носок и задумчиво, в упор, смотрю на спросившего меня Дмитрия Андреевича, который понимает, что не есть такая вещь, как засекреченные документы. Слишком мало времени прошло. Да и сомневаюсь, что до конца века информация будет доступна. С другой стороны, кое-что Ивушкину и другим обтекаемо сказать можно. Умный поймет и промолчит. — Юрочка, — Арсентьев догадался о причине моего молчания, да и другие тоже. — Я не спрашиваю вас, что за задание вы там выполняли. Я спрашиваю, как так получилось, что вывозили вас из Франции, а не из Германии? Продолжаю молчать, размышляя, как бы обтекаемо рассказать всё, да ещё так, чтобы и Валерка с моим вторым «расстрелом» отцепился раз и навсегда. — Я думаю, нам стоит подняться на веранду, — звучит единственная здравая мысль во всём этом дурдоме и исходит она, разумеется, от Ежова. — В вечерней тишине Посёлка наш разговор может привлечь внимание. — Мы уже привлекли внимание, — мгновенно отрезаю я, — когда Кузнецов ранним утром явился на реку. Валера скорчил непередаваемое выражение лица и открыл дверь веранды. Она была большая. Как раз вот для таких случаев. — Избавьте меня от подробностей! — картинно воскликнул Арсентьев и с недовольным лицом поднялся по ступенькам. — От чего же? — ворчу я в след. — Кое-кто подглядывал, так что не сегодня, то завтра весь дачный посёлок будет в курсе, чем мы занимались на моей даче. Арсентьев недовольно смотрит на меня, но молчит. Оглядываю всех и вижу, как буквально светится Ивушкин. Ещё бы! Он теперь свободен от обязательств перед Арсентьевым. Да и собственно, какие у него были обязательства? Основную часть работу за Арсентьева и его подчинённого провернул Валера, да ставшая женой Ивушкина Анна Ярцева. Первый передал через третьих лиц Арсентьеву показания Ягера (это было единственное условие, при котором он отбывал в Аргентину и попадал под суд). А вторая сумела добраться до самого сына Сталина и самое главное, он её выслушал. Сейчас Василий Иосифович находился во Владимирском централе и я точно знал, что иногда к нему приезжали Ивушкин с женой и друзьями. Делалось это через Арсентьева, поэтому записей в журнале посещений не было. Наконец все расселись, угомонились и Валерий даже принёс две бутылки коньяка, лимон, шоколад и рюмки. Ивушкин при виде коньяка поморщился, но Арсентьев покачал головой и Ивушкин тяжко вздохнул. Большаков успокоительно потрепал Ивушкина по плечу — видимо что-то знал. Я погрел налитый в рюмку коньяк в ладонях и спросил: — Прежде чем я начну свой рассказ, мне бы хотелось знать, кто когда и каким боком касался ведомства адмирала Канариса? Валера недоумённо уставился на меня, как бы говоря, что мы работаем в конторе, которая выявляет шпионов и предателей. С этим-то как раз ясно. Заброски в советский тыл не прекращаются до сих пор. После войны отряды «лесных братьев», бандеровцев и прочих деятелей зачищали до конца сороковых годов. Просто сейчас хозяева уже были другие, из-за океана. Первым от такого вопроса отмер Большаков и сообщил: — Учился в разведшколе абвера. Самого адмирала не видел, но мелькали полковник Кюльм, какой-то генерал и майор Шлоссер. Последний, кстати, из аристократии. — Да, он барон, — ответил Валера и хитро добавил. — И, между прочим, был любимчиком Канариса. Мне Игорь Скорин как-то обмолвился, что адмирал дважды прикрыл Георга фон Шлоссера. — В каком смысле любимчик? — подозрительно уточнился Ивушкин. — Фи, Николай, — Арсентьев поморщился. — Что вы там себе вообразили? — Ничего особенного, а вы что подумали? — ехидно ответил Ивушкин и сообщил о себе. — Мне проще. Не то, чтобы их не видел, кто приезжал в лагерь и отбирал людей для разведшколы, но в основном это были предатели из наших. У меня под ногами только один немец крутился, который в сорок четвёртом упорно доказывал, что к гестапо он не имеет никакого отношения, несмотря на форму. Полуаристократическая язва Арсентьев не удержался и сказал, как бы размышляя сам собою слух: — Какая интересная история у господина барона. Что-то она мне напоминает. Не подскажите, Николай Иванович? Надо было знать Ежова. На него такие выпады уже давно не производили впечатление. Он совершенно спокойно ответил: — Я делал это всего лишь раз. В начале сорокового года. В сентябре сорок первого меня лишь поставили в известность, что товарищ Старков скандалил, обвинял наркома во всевозможных грехах и поэтому его достали его дело, стряхнули пыль и закончили, что не сделали. Ивушкин покосился на меня и залпом выпил коньяк, который уже минут десять крутил в руках. Радостин, которому надоело быть в роли статиста, влез со своей историей: — С абвером я столкнулся, когда пришёл работать на площадь Дзержинского. Но крупное дело мне попалось только, когда прибыл Грачёв в июле сорок третьего и мы стали разбираться с побегом из комендатуры. Большаков сидел так, словно не о нём сейчас шла речь. — Юрочка, объясните пожалуйста, вы к чему задали этот вопрос по абвер? — лениво вопрошал Арсентьев. — Валерий хочет знать, как так получилось, что я оказался жив после сентября сорок первого. Вы — почему меня увозили из Франции. И, в конце-концов, причём здесь абвер? Арсентьев кивнул, нюхая коньяк, а затем выдал: — Я могу предположить, что вы были в Баварии как раз на момент казни Канариса? Стараюсь сидеть с каменным лицом вождя североамериканских индейцев. Валера аж приподнялся с кресла и неверяще спросил: — Ты был во Флоссенбурге? Я лишь слабо киваю. Валера сел обратно и ничего более не сказал. Как говорится, кому надо те поймут. А кто не поймёт — ничего не попишешь. — Это же секретная информация? — вдруг совершенно спокойно уточнился Ивушкин. — Да, — говорю я в ответ. — И как вам Флоссенбург в отличии от других концлагерей, Юрий Андреевич? — Ивушкин был слишком спокоен, что даже вызывало подозрения. — Что рассказывали свидетели после войны? — Вы про Нюрнбергский процесс? — задаю я вопрос. — Да, наверно. — Всё то же самое, что и в остальные по большей части. — А есть очевидцы ТОГО события? — Ивушкин выделил голосом и было совершенно ясно, что он имел в виде казнь Канариса. Господи, какие очевидцы? Их там было раз-два и обчёлся. Нынешний глава датской разведки Лундинг видел только часть действия и уже успел наклепать воспоминания о своих годах, проведённых в концлагере. Остальные же никаких записок не оставляли. У меня были лишь моя память, которая много чего хранила. В том числе и казнь бывшего главы абвера и то только потому, что мне пришлось тогда остаться и лично засвидетельствовать смерть Вильгельма Франца Канариса. Солнце клонилось к закату. Было уже около пяти вечера, когда я начал рассказывать то, что видел. В конце-концов, хоть кто-то может сообщить о тех днях, как очевидец событий. Бавария. Концлагерь Флоссенбург. Апрель 1945 г. Мне кто-нибудь когда-нибудь сможет объяснить, за что мне такое «счастье» видеть казнь людей, которые по рангу выше меня? Такая «нечаянная радость» выпала дважды: первый раз в Сухановке, когда расстреливали Ежова и второй раз здесь и сейчас во Флоссенбурге. Не буду говорить, какие черти занесли меня в этот концлагерь, который не совсем похож на Дахау, Освенцим и Бухенвальд, но по сути — ничуть не лучше. Да, работа под прикрытием — дело куда более серьёзное. Как Юрий Данилович Старков я был расстрелян в сентябре сорок первого и возродился уже в другой стране как Георг Кенинг (да, с фантазией у наших было просто отлично — Георгий/Юрий Королёв). Как внедрялся в круги СД — это долгий и нудный рассказ. Мне пришлось почти три года болтаться где-то в средних рядах НСДАП, пока не заметил сам Эрнст Кальтенбруннер и приблизил к себе в качестве то ли запасного секретаря для мелких поручений, то ли просто охранника — моя внешность льстила поклонникам арийской расы. Разумеется, понимал, что я в Германии точно был не один и не факт, что беседуя где-нибудь с кем-то из гестапо, СД или абвера, на самом деле я мог разговаривать с одним из наших нелегалов или из завербованных сотрудников данных ведомств. Однако мы старательно ходили мимо друг друга. Подобный человек попался мне лишь под самый конец войны. И как я уже говорил выше, я прибыл во Флоссенбург в составе сопровождающих Эрнста Кальтенбруннера. Было начало апреля сорок пятого года. Обергруппенфюрер всю дорогу до лагеря был злющий, как чёрт. В воздухе пахло керосином: нацистскую Германию окружали со всех сторон. С запада шли союзные войска, особенно вперёд прорвались американцы, которые всю почти войну бодались на Тихом океане с Японией и немного в Африке с танковыми частями Роммеля. А тут вдруг стали чуть ли не главными вдохновителями высадки в Нормандии и теперь шли до Германии так, словно пострадали больше всех. А с востока подходила Красная армия, у которой было куда больше резона оказаться в Берлине первыми. Разумеется, когда в Германии поняли чем им грозит приход наших войск, то в тайне от Гитлера взялись вести переговоры с Западом ещё с середины сорок четвёртого года. Правда, так и не смогли договориться не только с бывшими врагами, но и сами с собой. Где-то в марте сорок пятого всё-таки была попытка заключения сепаратного мира с англосаксами, даже что-то там подписали. Надо понимать, что советское правительство во главе с товарищем Сталиным это никак не устраивало. Причина была проста — мир с нашими союзниками мог обернуться против нас и неизвестно, чем всё закончиться. Поэтому покушения на фюрера со стороны военных, следовавшие один за другим, начиная с сорок третьего года, приходилось как-то сводить на нет, а иногда бесноватому просто везло. Разумеется, не слишком-то хотелось мешать немецкому вермахту в его попытках убить Гитлера, но это выльется ровно в тот же результат, что и с сепаратным миром. Собственно, военные аристократы сами виноваты. Они допустили, чтобы этот человек и его приверженцы пришли к власти, стали контролировать сначала Германию, потом Австрию, а следом и другие страны Европы, заражая их фашистской идеологией. Даже здравствующие ныне побочные ветви императорского дома Романовых не избежали этой участи. Но если, например, у великого князя Дмитрия Павловича, одного из убийц Распутина, в итоге хватило ума как-то самоустраниться от всего этого, то объявивший себя императором Всероссийским Кирилл Владимирович чудил ещё долго, но при этом делал хорошую мину при плохой игре. Эмигранты рангом помельче из бывшей царской России себя по-разному: кто был за фашистов, кто-то ушёл в Сопротивление, а кто-то попытался устраниться от войны и перебрался за океан. Прозревать армия и прочие стали лишь тогда, когда вермахт всласть покуролесил на территориях Восточной Европы, особенно в СССР. Согласно одному из приказов, у солдат были развязаны руки и они творили что хотели. Отличись все, не только зондеркоманды. Последствия злодеяний на Востоке аукались потом во Франции или в другой оккупированной стране. В общем, оказалось, что все они воюют за фашизм. Адмирал Вильгельм Франц Канарис был из таких же поздно соображающих. Поговаривали даже о его связях с англичанами и про то, как он предупреждал датчан с норвежцами о наступлении войск Третьего рейха. В сороковом году он стал свидетелем того, как двести евреев заживо сожгли в церкви польского города. Он был шокирован, что даже переправил несколько евреев в Испанию, называя их агентами абвера. Уже в сентябре сорок первого адмирал побывал в лагерях для советских военнопленных. По возвращении его доклад лёг на стол фюреру. Надо ли говорить, что там было написано? Гитлеру доклад не понравился, но на тот момент адмирал удержал свои позиции. Когда же победы Красной Армии становились всё разгромнее, а операции абвера — проваливались одна за одной, глава СД Кальтенбруннер уже откровенно капал фюреру на мозги, чтобы тот отодвинул Канариса от управления разведкой. Гитлер терпел долго. Однако, например, попытка поднять сепаратистов на Кавказе закончилась пшиком. Именно поэтому и пришлось отселить некоторые народы Кавказа за пределы исконных земель. Та же ситуация постигла и попытки использовать уголовников против СССР. Ну а пленные, которых пожалел в начале войны адмирал, большей частью, едва оказавшись на советской территории, сами шли в НКВД. В сорок четвёртом адмирала окончательно убрали со всех постов, лишили званий и абвер перешёл под руководство Кальтенбурннера. А потом наступило 20 июля 1944 года. Калека Клаус фон Штауффенберг не смог вовремя активировать взрывное устройство и пока возился — какой-то генерал случайно пнул портфель в сторону. Короче, Гитлера даже не задело. Зато несколько офицеров, включая Штауффенберга, были расстреляны в ночь с 20 на 21 июля. При аресте маршалу Роммелю милостиво позволили застрелиться. Канариса же арестовал сам Шеленберг. Брат Штауффенберга. Бертольд, был судим и повешен на рояльной струне. Умирал долго и мучительно. По приезду в Флоссенбург, Кальтенбруннер лично устроил допрос упиравшемуся до последнего Канарису. Я находился вместе Кальтенбруннером в кабинете, где он орал благим матом на невысокого, сильно похудевшего бывшего шефа абвера. Канарис внезапно был спокоен, как удав и отвечал чётко и спокойно. Если сравнивать рост Ежова и Канариса, то первый ниже ростом, но рядом с высоким Кальтенбурннером второй казался низкорослым. Я совершенно не вслушивался в слова, но знал, что речь шла о дневниках адмирала, найденных недавно в его рабочем сейфе. Вовремя, не находите? Надо быть полным идиотом, чтобы оставить такие улики у себя на рабочем месте и не уничтожить их, когда тебя сняли со всех постов. Да и то, что дневники обнаружили буквально в конце марта, говорило либо об уме работников СД, либо о подставе. Второе как-то предпочтительнее. Пока обергруппенфюрер восстанавливал дыхание, Канарис поправил рукава рубашки. Я невольно опустил взгляд — запястья были изуродованы кандалами. Гитлер приказал, чтобы Канариса практически всегда держали в кандалах, снимая их только на время прогулки или допроса. Внезапно Кальтенбруннер шумно выдохнул и резко приказал: — Вы остаётесь, Георг, и лично проследите, как тело этого негодяя будет сожжено после казни. Отлично! Но внешне я ничем не выдал своего недовольства, щёлкнул каблуками и отрапортовал набившую оскомину фразу. Кальтенбруннер важно кивнул и как крейсер выплыл из кабинета. Только когда за ним закрылась дверь, бывший адмирал выругался. Высказавшись, как последний портовый грузчик, он взглянул на меня и вдруг выдал: — Значит, американцы не успеют. Русские, полагаю тоже. Гауптштурмфюрер, Вы не могли бы исполнить последнюю просьбу приговорённого? — Смотря что. — Нет, господин гауптштурмфюрер, это моя ПОСЛЕДНЯЯ просьба, — Канарис выделил голосом, а за дверью уже слышались голоса конвойных. — Мои настоящие документы только у одного человека. Когда меня казнят, он сам с вами свяжется. — А с чего вы полагаете, что я буду общаться с врагами Третьего рейха? — сухо спрашиваю я. — Странная последняя просьба, не находите, господин Канарис? Вы никогда со мной не разговаривали, а теперь такие странные слова. Извините, господин Канарис, но я не собираюсь предавать… — Молодой человек, вы сами верите в то, что говорите? — резко перебивает меня Канарис. Я не успел ответить, как вошли конвойные и увели бывшего адмирала прочь. Меня хватило лишь на то, что выругаться про себя. Оказывается, не только у русских есть особенность всё понимать перед смертью. Немцы такие же и поэтому и бывший шеф абвера разобрался, но смолчал. А ведь терпеть не мог коммунизм и прочее. Нет, не самих русских. Канарис ещё с ума не сошёл и вовсе не был приверженцем идей духовных учителей бесноватого фюрера, он терпеть не мог новый строй на территории бывшей царской России. По крайне мере, мне так казалось. А вот поди ж ты! Вильгельма Канариса казнили на рассвете, предварительно раздев до исподнего. В последний момент на нём всё-таки оставили кальсоны. Канариса казнили последним из девяти приговорённых. Когда Канариса повели к виселице, то немедленно включили кинокамеру. Один из охранников прошептал мне на ухо: — Фюрер хочет лично убедиться в том, что Канариса казнят. Отправим ему киносъёмку. — Интересная идея, — сухо ответил я и уставился куда-то поверх седой головы казнимого. Канарис успел выкрикнуть какие-то слова. Что вроде «умираю за великую Германию». Но у меня было ощущение, что эти слова предназначались или мне или ещё кому-то. Сил смотреть на мучения человека, умирающего на рояльной струне, было невыносимо и поэтому я видел лишь как она дёргалась, да слышал хрипы. Через полчаса к неподвижному телу, которое вытащили из петли и положили на помост, подошёл врач, осмотрел мертвеца и крикнул: — Он мёртв. — Оттаскивайте тела в крематорий. — буркнул комендант лагеря и тут же повернулся ко мне.- Как видите, гауптштурмфюрер Кенинг, приказ господин обергруппенфюрера выполнен. Будете ждать, когда сожгут мертвеца? Я посмотрел, как тело Канариса положили на тележку, его голова запрокинулась и мёртвые серые глаза смотрели в небо, затем повернулся к коменданту и сказал: — Буду. У вас есть хороший кофе? — У меня есть отличный французский коньяк, — понимающе подмигнул комендант. — Прекрасно. С этими словами мы направились в сторону главного здания Флоссенбурга. Не поверите, но человек Канариса и впрямь меняя нашёл и то, кем он оказался, стало для меня неожиданностью. Подмосковье. Май 1955 год. После моего рассказа повисла тягостная тишина. Ежов потерев рукой горло, тихо сказал: — Какая жуткая смерть, — и поёжился, словно от озноба. Валера выудил откуда-то из-за дивана плед и положил перед Ежовым. Николай Иванович кивнул в знак благодарности. — И кто же был тот, с кем вы встретились? — спросил Апстентьев. — Об этом потом, — отмахнулся я, посмотрел на часы и пробормотал. — Так, уже должны подъехать. — Кто? — не понял Валера. — Ты кого-то ждёшь? — Не я, — мои губы помимо воли растягиваются в улыбку. И как раз на пороге веранды возникает высокая фигура Грачёва. — Добрый вечер, — поздоровался он. — И вам, Константин Павлович, — киваю в ответ. Радостин так же кивает, но смотрит волком. Валера качает головой и Виталий успокаивается. — Вы втроём приехали? — спрашиваю я. — Да. Тихонов пока у ворот постоит, — отвечает Грачёв и говорит кому-то на улице по-немецки. — А вы проходите, не стесняйтесь. Ивушкин, заслышав немецкую речь, вздрагивает. Борис тоже сидит мрачнее тучи. Да, немецкий язык для них, как красная тряпка для быка. Не всегда, но рецидивы иногда случаются. Незаметно для всех, кроме Кузнецова, разумеется, я отодвинулся в тень. Валера озадачено смотрит на меня, но прикладываю палец к губам. В лучах заходящего солнца, на крыльцо, прихрамывая и опираясь на трость, поднялся невысокий поджарый мужчина. Лицо, как из мрамора высеченное, не портили даже старые шрамы на правой щеке. Прозрачные голубые глаза недоуменно смотрели на всех нас.