Возвращение и встречи

Клаус Ягер Москва и Подмосковье. Май 1955 год. Воскресное утро началось весьма необычно. Когда я позавтракал, администратор гостиницы сказала мне, что меня ждут и что это американец. «Начинается!» — подумал я, уверенный в том, что это герр Бергер подослал вместо себя кого-то из американских хозяев. Делать нечего, придётся подойти. В холле на диване расположился молодой человек с сигарой в зубах. О широко улыбнулся и сказал по-немецки: — Господин Ягер, доброе утро! Не хотите прогуляться? — Не очень, но, как я понимаю, отказа вы не примите, господин. э-э? — Да, отказа не приму. Имя своё сообщу позже — он потушил сигару в пепельнице и продолжил. — Я на машине. Вы не успеете устать, — явный намёк на мою больную ногу. Не удержавшись, спросил: — А как же господин Бергер? Он присоединиться к нам? Если честно, не хотелось бы. Видимо мои эмоции как-то отразились либо в голосе, либо на лице, поэтому мужчина понимающе усмехнулся: — Герр Бергер сегодня очень занят, да и завтра тоже.Пройдёмьте. — Интересно, чем же он может быть занят? — ворчу я про себя, но следую за молодым человеком. Машина была припаркована недалеко от гостиницы, мы сели в неё и кроме нас двоих там был ещё шофёр. Когда машина тронулась с места, шофёр, мужчина средних лет, крупного телосложения и лысый, как коленка, тихо сказал по-немецки: — Господин Ягер, у нас к вам серьёзный разговор. «Ну, ещё бы!» — думаю про себя, а вслух говорю: — Слушаю вас. За окном машины мелькали дома, деревья и весёлые прохожие. Был солнечный весенний день. Почему-то вспомнилось, что 22 июня сорок первого года тоже был воскресеньем, но мы в это время уже перешли границу СССР. — Разговор будет позже, а сейчас мы с вами проедем в одно место. Я промолчал. Машина петляла по улицам Москвы, видимо уходили от слежки советских спецслужб, а потом нырнула куда-то в сторону нового строящегося района и вскоре выбралась на загородное шоссе. За окном стали мелькать берёзы, ели, сосны. Следом раскинулись поля, на которых только-только стали появились первые всходы. Через час глупого молчания, я спросил, куда мы едем. — Терпение, господин Ягер, — ответил мне шофёр. Сидевший рядом со мной молодой мужчина улыбался уголком рта. Я же был напряжён. Неожиданно мы свернули чёрти куда, дорога сузилась до одной колеи, стволы деревьев фактически обступили нас. Шофёр резко направил машину на какую-то возвышенность и остановился. — Выходите, господин Ягер, — сказал он, обернувшись ко мне. — Объясните в чём дело? — Да успокойтесь вы, господин Ягер, — неожиданно грубовато ответил молодой, но поймав укоризненный взгляд старшего, нейтрально добавил, по-русски. — Разрешите представиться, капитан государственной безопасности Андрей Игнатьевич Тихонов, а это мой начальник и бывший командир партизанского отряда полковник Константин Павлович Грачёв. В моей голове словно разорвался снаряд. Меня захватили русские, а как же обещание Арстентьева? Солгал, чтобы меня успокоить? Заманил. Чтобы меня предали суду. Я слышал, что не только Моссад активно охотится за нацистами, но и советские спецслужбы ничего забывать не собираются. Я стараюсь успокоиться, глубоко вдыхаю и отвечаю всё же по-немецки, потому что русский слишком сложный язык: — Я вас понял. И что теперь вам от меня нужно? Если вы хотите меня арестовать, как военного преступника, то я был на территории вашего государства с июня по ноябрь сорок первого. После ранения меня перевели на Западный фронт, в Африку под командование маршала Роммеля. Ещё вопросы? — Вопрос один, — Грачёв внимательно смотрел на меня немигающим взглядом. — Почему вы вдруг перешли в танковые войска СС? Впервые я не знал что сказать. В глубине души я чувствовал, что ответ эти двое мужчин знают, просто хотят убедиться. Поняв, что я так и буду молчать, старший сказал: — Мы знаем, что граф фон Штауффенберг не слишком любил евреев и других жителей Восточной Европы и он принимал участи в плане «Барбаросса», но, скажем так, мы более лояльно относимся к нему, чем к другим фашистам. Интересно. Упоминание графа фон Штауффенберга всколыхнуло воспоминания, но мои мрачные мысли прервал голос капитана: — Вы узнаёте окрестности, господин Ягер? Я всё-таки выбираюсь из машины и недоумённо оглядываю местность с возвышенности. Дорога, купол разрушенной церкви, дома. Издалека слышен лай собак. Перед глазами проносится воспоминание, когда Вольф предлагал мне кофе перед боем в Нефёдово. А капитан позади меня вещает: — Понимаю, что в ноябре сорок первого тут всё выглядело несколько иначе. И тут до меня доходит, что мне всё время царапало глаза и вызывало какие-то смутные образы в голове. Хромая я подошёл почти к краю обрыва возвышенности и только сейчас понял, что смотрю на ту самую деревню, где меня разбил молодой русский танкист Ивущ-щкин. Чёрт! До чего же сложная фамилия! Николай. Буду звать его Николай, как бы он не упирался, если, конечно, встретимся. Отмечаю про себя, что сейчас в мирное время здесь очень красиво, вдыхаю наполненный ароматом цветущих садов воздух и пытаюсь говорить по-русски: — Это есть Нефёдово. — Всё верно, — внезапно улыбается возникший рядом со мной Грачёв. — А вон там, за деревьями один из немецких танков, который просто оттащили подальше от деревни. Нет времени убирать. Всё потом. Моё сердце пропускает удар. Видя, что я полон решимости идти к танку, мне указали направление. По тропинке я буквально скатился вниз, едва не потерял трость, зацепившись ею за корни деревьев, но всё-таки умудрился без особого ущерба для своего здоровья оказаться у нашего танка. С него почти слезла вся маскировочная краска. Гусениц на нём не было, местами это была просто огромная ржавая развалина. Вожу руками по броне и натыкаюсь на почти исчезнувший знак дивизии «Призрак». Чей же это танк? Обхожу и тут вижу номер, что едва различим после четырнадцати лет нахождения под открытым небом. Мои пальцы дрожат, обводя едва заметные цифры. Мой! Этой мой танк! Я задыхаюсь, словно тону, а потом едва сдерживаюсь, чтобы не заорать. А вот та самая пробоина. Именно сюда попал последний снаряд из танка Николая и стал причиной моих шрамов на лице. Сумасшедшее желание влезть на танк останавливала лишь моя нога, которая при всём желании не позволила бы мне забраться даже на колесо. — Вам помочь? — слышу позади себя голос молодого капитан госбезопасности. — Не уверен, что я… Тихонов оказывается передо мной и картинно закатывает глаза. Потом он легко влезает на полуразвалившийся танк и, нагнувшись, протягивает мне руку. — Вы меня не удержите, — протестую я, — не стоит… — Давайте руку, — требовательно говорит упрямый Тихонов и я решаю довериться ему. Это был второй русский, который протягивал мне руку. Правда, если вспомнить выражение лица Николая, то оно было такое, словно его обладатель держит в руках ядовитую гадюку. Сегодня меня крепко держал и помогал подняться на мой же еле живой танк сотрудник русских спецслужб и у него было абсолютно непроницаемое лицо, сухая тёплая ладонь, которая крепко сжимала мою. С помощью капитана я смог забраться, даже не сильно оконфузившись. Вытерев едва проступивший пот со лба, пытаюсь открыть крышку люка. С трудом, но она поддалась. Заглянув, я увидел вывороченные механизмы и больше ничего. Лезть внутрь не решился. — Что вы там хотели найти? — спросил Тихонов. — Уже ничего, если не считать останков моего экипажа. Надо сказать, что Вольф, как и я, тогда выжил, но полностью так и не восстановился. После госпиталя работал в мастерской, где чинили танки и другую технику. Последний раз мы с ним виделись, когда на мне была уже форма штурмбанфюрера СС. Вольф молча оглядел меня и скрылся в глубинах мастерской. Я хотел зайти к нему после поездки в концлагерь, рассказать о наших планах, зная, что он не выдаст, но все карты смешал найденный русский танкист и его дерзкий побег. — Их там нет, — суховато ответил Тихонов. — После освобождения местные жители похоронили всех, кто лежал в округе. Я молчу, а потом со вздохом говорю: — Странные вы люди. — Нормальные, — невесело усмехается Тихонов, спрыгивает вниз и вновь протягивает мне руку. Ну это уже никуда не годится! Невольно вспомнил предупредительного Тилике. Конечно, русский капитан из грозного ведомства не был похож на моего бедного адъютанта, но подавать мне руку, словно барышне я не мог позволить. — Не дурите! — Тихонов сразу понял мои колебания. — Не удержитесь, упадёте, а мне потом объясняй кое кому, почему бывший танкист СС получил травмы. — Кому вы собрались объяснять? Вашему начальнику? — Да хоть бы и ему. Держитесь и спускайтесь. С ворчанием под нос, но всё же покорно позволяю помочь себе спуститься вниз. Оказавшись на земле, окидываю взглядом свой танк и спрашиваю: — Почему он здесь остался? — Да некогда убирать-то его. Вы б видели поля под Прохоровкой. О да, знаменитая Прохоровка! Я слышал рассказы о бое от тех, кому повезло выжить. — Говорят, там был ад, — задумчиво говоря скорее себе, чем русскому. — Ад был везде, — отрезает он и устало добавляет. — Вас сюда никто не звал. Где-то это я уже слышал. — Знаю, но… — «Я лишь солдат» не пройдёт, — всё так жёстко продолжает Тихонов и уточняет, видя что мне не совсем понятно. — Я — партизан. Мне было всего 15 лет, когда, наконец, освободили родную Смоленщину. И уверяю вас, господин Ягер, я видел достаточно того, что творили «лишь солдаты» на моей земле. Сжимаю зубы и понимаю, что ответить мне нечего. Нас действительно сюда никто не звал, но горечь поражения в Первой мировой войне, унижение от победителей, зажигательные речи фюрера, не менее убедительные Геббельса и всё — немецкий народ готов был идти хоть к чёрту на рога. Мы старались не замечать, как в родной Германии ещё до войны стали исчезать люди. Да, они были не совсем здоровы головой, но это были чьи-то родственники и не исключаю, очень любимые. Лёгкие победы в Европе давали понять, что уж Россию-то с её ленивыми и бестолковыми жителями, мы завоюем сразу. Действительность ударила довольно больно. Так мы и шли обратно к машине, размышляя каждый о своём. У машины нас ждал полковник. Судя по его лицу, он был уверен, что его коллега меня давно отправил на тот свет. Тихонов не говоря ни слова, демонстративно обошёл машину и сел на переднее сиденье. — Вы поругались? — осторожно спросил меня Грачёв, отведя в сторону. — Нет. Скорее выясняли, какого хрена тут забыли германские войска, — сухо ответил я, злясь то ли на себя, то ли ещё на кого. Полковник грустно улыбнулся. Нет, он тоже не простил, но сейчас ему было не до сантиментов. Работа прежде всего. Поэтому он и пояснил мне поведение капитана: — У товарища Тихонова есть причины для того, чтобы негодовать на вас или других немцев. Вся его семья погибла ещё в сорок первом. Он же прибился к нашему партизанскому отряду. А потом в сорок четвёртом, когда партизаны соединились с регулярными войсками, я выдернул его в Москву, в суворовское училище. Киваю головой и молчу. — Вы готовы ехать дальше? — интересуется Грачё. — Куда? — Узнаете. Пожимаю плечами и сажусь заднее сиденье. Через минут десять мы покидаем пределы окрестностей деревни Нефёдово. Измотавший сам себя Тихонов молчал всю дорогу вплоть до первых домов дачного посёлка, к которому мы подъехали под вечер. Остановившись у одного из домов, Грачёв вышел и пригласил меня последовать его примеру. Тихонов остался сидеть в машине. — Андрей Игнатьевич, перестаньте вести себя, как ребёнок, — полковник обратился к своему коллеге, разумеется, по-русски, но я-то понимал. — Вы идите, Константин Павлович. Я скоро подойду, — тихо ответил капитан. — Хорошо, — легко согласился полковник и пригласил меня пройти во двор. Я прошёл и огляделся. Небольшой, двухэтажный дом с мансардой и террасой утопал в зелени и разросшемся по стенам вьюне. Со стороны дома доносились тихие мужские голоса. Куда меня привезли? Встал, как вкопанный. — Не волнуйтесь, господин Ягер, — тихо сказал полковник. — Вам не причинят вреда. После падения с моста с перебитыми ногами мне уже ничего не страшно, но всё же лёгкая дрожь пробежала по телу. Глубоко вдыхаю, сердце колотится словно бешеное, когда в проёме двери вдруг мелькает русоволосый затылок одного из мужчин. Тем временем, полковник с кем-то здоровается и зовёт меня подняться на террасу. Стараясь унять расходившееся сердце, я осторожно переступаю порог, медленно оглядываюсь и вижу, что в террасе сидят семеро мужчин и самое главное мои глаза выхватывают знакомый колючий взор моего русского танкиста. Он сначала сидел спиной, но заслышав мои шаги, обернулся, вскочил и смотрит так, словно я восстал из мёртвых. Впрочем, так оно и было. Меня тащили с того света буквально силком. Тягостная тишина не давала мне покоя. Наконец её прервал Ивущкин, нет, Ивуш-ш-шкин (когда я научусь выговаривать эту букву?!): — Письмо прочитал, а вот увидеть тебя так скоро не хотел бы. Слова вроде нейтральные, но на самом деле Николай хотел бы меня треснуть чем-нибудь тяжёлым. Сейчас бы ему не позволили. Я киваю головой на его слова и чувствую, что меня ведёт. Опираясь рукой на стул. Ивушкин пятится задом и отходит к окну, а меня усаживают на его место. Сквозь мутную пелену в глазах, вижу одного знакомого мужчину, кроме Арсентьева, разумеется, — поджарого майора НКВД с цепким взглядом карих глаз, который приезжал ко мне где-то в конце мая сорок пятого. Именно он выудил из меня показания о том, что пленный русский танкист не пожелал быть пушечным мясом для курсантов гитлерюгенда и сбежал вместе с танком и экипажем из таких же пленных. То что в танке остались снаряды — он видимо посчитал за удачу. И про последний бой майор тоже выпытал. Мои показания заверил старый нотариус из евреев, которые каким-то чудом ещё оставались на несчастной германской земле. — Вам плохо, Клаус? — спросил он, поднимаясь и направляясь ко мне. — Нет, иногда у меня от волнения кружиться голова. Это последствия… — я не договорил, потому что взгляд бывшего танкиста буровил мне спину. Рядом со мной сидел мужчина тех же лет, что и Ивушкин. То ли седой, то ли блондин, непонятно. Его тонкие длинные пальцы музыканта нервно выстукивали какой-то ритм на коньячном бокале. Краем глаза я увидел шрамы на запястьях, словно эти руки несколько месяцев держали в кандалах. Не смог утерпеть и спросил: — Извините, вы тоже были военнопленный? — В наблюдательности вам не откажешь, — мужчина соизволил окинуть меня пустым взглядом фиалковых глаз в обрамлении длинных ресниц. — Да. Но пленным я был меньше года. Далее учёба в разведшколе абвера. — А! — коротко понимаю я и говорю себе под нос. — Вы из тех, кто сразу же после заброски в советский тыл побежали в НКВД? Ну не удержался от издёвки в голосе, простите. Не то, чтобы я не уважал покойного главу абвера, просто адмирал всегда пытался усидеть на двух стульях, как мне казалось. К тому же год назад в ФРГ сняли фильм, где адмиралу в исполнении Хассе разве что нимб не прицепили. — Нет. Я думал месяца два. В итоге меня туда привели, — с теми же интонациями ответил мужчина. Сидящий рядом с ним зеленоглазый мужчина почти той же комплекции, но с виду какой-то уставший, лишь прикрыл лицо ладонью, качая головой и горестно вздохнув. — Если что, то он меня и арестовывал и допрашивал, — мой сосед кивает в сторону зеленоглазого. — А, и вот ещё, товарищ полковник. Грачёв осуждающе смотрит на мужчину. А русский танкист продолжает сверлить в моём затылке дыру своим взглядом. Но меня куда больше волнуют те, кто сидит дальше всех, кроме Арсентьева. Он нашёл меня уже когда, когда я вернулся в Германию из Аргентины. Второй был невысокий, слишком худой и кутался в плед, несмотря на тёплый вечер. Чтоб не смущать меня, он взял со стола журнал и развернул его. Но я понимал, что он не читает, а лишь делает вид. Единственный, кто меня настораживал больше всех — это третий мужчина. Он сидел в тени, однако я чувствовал, что он улыбается так, словно я кролик попавший в капкан, а он хитрый лис. Лис, который ходит кругами и примеривается слопать добычу. Поняв, что я нервничаю, несмотря на подсунутый зеленоглазым коньяк, мужчина наконец выплыл из тени и я понял, что вижу перед собой гауптштурмфюрера Георга Кенинга, одного из помощников обергруппенфюрера СД Эрнста Кальтенбруннера. — Здравствуйте, Клаус. Давно не виделись.