Возвращение и встречи

Юрий Старков Подмосковье. Май 1955 год. Пока Ягер судорожно сглатывает воздух и приходит в себя от моего облика, я уношусь мыслями в сорок четвёртый год, когда была приведена в действие финальная стадия операции «Валькирия». Правда, итоги оказались не совсем теми, какими планировали заговорщики. Германия. Весна-осень 1944 года. Фюрер устроил какое-то очередное совещание вермахта, гестапо и СД в рейхсканцелярии. Я томительно топтался рядом с довольным неизвестно чем Кальтенбруннером и ждал когда бестолковые праздные разговоры после прошедшего совещания наконец закончатся. От того, что войска Красной Армии, освободив Украину и Белоруссию, фактически подошли к границам Союза, мне было радостно. Хотелось, чтобы эта страшная война завершилась. Сколько моих нервов ушло на то, чтобы равнодушно взирать на казни и массовые убийства людей, приезжать с инспекциями в концлагеря и лагеря для военнопленных, особенно советских людей. Презрением отвечать на их полные ненависти взгляды и стоять, не шевелясь, когда их гонят на убой. На самом деле хотелось орать им всем, что я свой, русский разведчик. Хорошо, хоть не спился. Сейчас я то и дело приветствовал высшие чины Третьего рейха, как заводной, пока Кальтенбруннер не приказал мне успокоиться и тут же подозвал к нам эффектного штандартенфюрера танковых войск СС с такой талией, что любая женщина умрёт от зависти. Шрамы на правой стороне лица совершенно его не портили, а даже придавали мужественный вид. Дополняли образ нереальные прозрачные голубые глаза. Сразу что бросалось в глаза то, что он ему было неловко среди такого количества людей в форме СС. Очень странно! На нём такая же форма с двумя молниями, а он буквально нос воротит и никто этого не замечает? — Георг, представляю тебе штандартенфюрера СС Клауса Ягера. Он был на Восточном фронте до зимы сорок первого, был тяжело ранен и после лечения отправлен служить под командование маршала Роммеля. Недавно решил перейти в танковые войска СС. Мы только приветствуем подобное рвение, не так ли, Георг? — Разумеется, — вежливо отвечаю я, а самому интересно с чего вдруг вышколенный военный подался в ряды СС. — Я вас оставлю, — Кальтенбруннер похлопал Ягера по плечу и ушёл куда-то вглубь зала. Поприветствовав друг друга, мы какое-то время безмолвно стояли, пока я не решился спросить: — Как вам было в России? На лице Ягера мелькнула странная улыбка, а потом он ответил: — Не так свободно, как в Африке. Шрамы на лице — это результат того, как один русский танк разгромил всю мою танковую роту. Я нацепил на лицо сочувствующее выражение, а сам злорадно подумал: «Наши ещё не то могут!». В это самое время, новый знакомый, заметив кого-то в толпе, извинился и направился куда-то в сторону дверей. Я проследил взглядом — там стоял граф Клаус Шенк фон Штауффенберг с повязкой на глазу и без одной руки. Это был блестящий аристократ, отчаянный военный, хороший танкист, превосходный наездник. Он был хорош собой, а вот его жена была невзрачна, видимо чтобы оттенять красоту мужа. До своего неудачного ранения фон Штауффенберг лез во все дыры, недолюбливал евреев и полукровок, смотрел в рот Гитлеру и участвовал в разработке плана «Барбаросса». На Восточном фронте он не был. Повезло, дураку! Зато поучаствовал в польской военной кампании, а затем в Африке под командованием Эрвина Роммеля. После своего ранения и вынужденной отставки Роммеля, вернувшийся в Берлин граф вдруг прозрел. Внезапно до него дошло, что у власти находится кучка расистов во главе с бесноватым фюрером. И началась его вторая жизнь, которая была связана с тем, чтобы уничтожить Гитлера. Наблюдая за потугами графа и его единомышленников, я только усмехался. Эти военные всерьёз думают, что об их разговорах никто не знает? А что если Ягер не просто так перешёл в танковые части СС? «Неужели?!» — поражаюсь я внезапной догадке. — «Ну уж нет, дорогой мой Клаус Ягер! Итак, эти покушения на фюрера валятся, как из рога изобилия. Только и успеваешь их отсеивать. Ничего у тебя не выйдет». Моя задача максимум состояла в том, чтобы Красная армия взяла Берлин, а там пусть политики разбираются кто, кому и сколько должен. Но победа должна быть наша и точка! Тем временем, у дверей в зал разыгрывалась настоящая «драма». Два Клауса шёпотом о чём-то говорили, но так чтобы их при желании замечали всем, кому не лень. Два вышколенных адъютанта стояли чуть поодаль, готовые в любой момент придти на помощь своему начальству. Наконец граф что-то прошипел и отвернулся. Ягер вздёрнул нос и гордо удалился, кивнув своему адъютанту в форме гауптштурмфюрера. Красавец-адъютант, скорчив на лице непередаваемую мину и заложив руки за спину, важно прошествовал за своим начальством. Браво! Так и хотелось со скепсисом на лице поаплодировать такому театру. Они кого хотят убедить, что якобы окончательно разругались? Или день «Х» близок? Кстати, а какое сегодня число? Правда, дальше мои мысли не двинулись, потому я переключился на другое задание. О Ягере разговор зашёл месяца через полтора. Примерно в апреле обергруппенфюрер как бы между прочим сообщил мне, что штандартенфюрер Ягер хочет тренировать молодых танкистов из войск СС, используя при этом русских пленных. Что-то подобное проделывал и Герман Геринг, когда его «птенцы» обучались воздушным боям при помощи пленных лётчиков. В основном, разумеется, брали тех, что попали в плен на Восточном фронте. Я не особо придал этому значения, но в мае узнал, что Клаус Ягер можно сказать по-русски — обмишурился. Советские пленные танкисты не собирались играть в гладиаторов и совершили побег. Мало того, они где-то раздобыли снаряды и все четыре танка гитлерюгенда были уничтожены. В числе погибших оказался и красавец-адъютант по фамилии Тилике. Сам Ягер, невероятно изломанный, был найден на берегу речушки близ чешского городка второй группой посланных танков и осторожно переправлен в Берлин. Сейчас он лежал без сознания в одной из лучших клиник Германии. Врачи не давали за его жизнь и ломаного гроша. После таких новостей Клаус фон Штауффенберг ходил мрачнее тучи. Я начал подозревать, что идея с танками нужна была Ягеру совсем для других целей, нежели он сообщил Гиммлеру. Впрочем, у заговорщиков ещё оставалась еврейка-испытательница — Мелитта, жена Александра, старшего брата Клауса. Несмотря на своё не слишком благонадёжное происхождение (дед вообще из Одессы), женщина умудрилась вытянуть счастливый билет: стать одной из лётчиц-испытательниц самолётов. Геринг держался за неё, как за родную. Я не сомневался, что Мелитта была в курсе дел братьев мужа. К тому же в заговорщики ещё затесался и Цезарь фон Хафман, кузен братьев фон Штауффенбергов. Семейный подряд, блин! Наступило лето и как-то внезапно возня вокруг заговора с целью убийства фюрера сошла на нет. Штауффенберги притихли. Один из заместителей бывшего главы абвера, генерал-майор Ганс Остер, ходил с загадочным лицом и оставалось лишь гадать в качестве кого в заговор затесался Вильгельм Канарис, отстранённый от всех дел и лишённый званий? Да и затесался ли? Адмирал слыл человеком очень осторожным (дочь-инвалид давала для этого повод), но пытавшемся усидеть на двух стульях. То есть с одной стороны, он был в ужасе от режима и всего того, что режим творил, но в то же время и сам был его частью. Последние операции Канариса, что в США, что в СССР больше походили на саботаж — проваливались одна за одной. Очень любящий собак Канарис, настороженно относился к людям, которым не нравились собаки, а ещё был прекрасным наездником. Препятствия брал на раз, даже в возрасте за пятьдесят. В качестве другой движущей идейной силы заговорщиков стал Эрвин Роммель, который так же оказался ничем не занят после вынужденной отставки, возвращения из Африки и лечения. Лично я не обольщался, кожей чувствуя, что вот-вот и грянет, однако день «Х» застал меня врасплох. Как говорится, ничего с утра не предвещало. Собственно ни я, ни Кальтенбруннер не собирались на то совещание, которые Гитлер устраивал с военными спецами. Туда же зато должен был прибыть граф фон Штауффенберг. Внезапно оказалось, что Кальтенбруннеру требовалось срочно доставить секретный пакет Адольфу Гитлеру и никого не нашлось, кроме меня. — Я вам доверяю, Георг, — важно сказал Кальбенбруннер. «Какая честь!» — вяло подумал я про себя и, взяв пакет, поехал с личным шофёром шефа в ставку фюрера в Растенбург, что в Восточной Пруссии. У входа в ставку фюрера я нос к носу столкнулся с полковником Клаусом фон Штауффенбергом и его адъютантом Вернером фон Хефтеном. Граф сузил глаза, при виде меня, хотел что-то сказать, но передумал и, кое-как козырнув, пошёл прочь. За ним едва поспевал фон Хефтен. Странно, очень странно. В моей голове что-то щёлкнуло и я стремительно вошёл внутрь. Доложился адъютанту Гитлера и вошёл в комнату для совещаний. Гитлер стоял у стола, наклонившись над картами. Рядом находились несколько генералов. Передав пакет, я наскоро оглядел помещение. Внезапно фуражка выпала из рук и мне пришлось нагнуться. На всякий случай, бросив взгляд под стол, я вдруг увидел портфель. Сердце забилось, словно бежал без остановки несколько километров. Короче, вот оно! Но как его достать? Я поднял фуражку, вымучено извинился и сказал, что мне нужно дождаться ответа. Никто не решился выгнать прочь адъютанта всесильного Кальтенбруннера. Даже группенфюрер СС Фегелейн не мог этого сделать. Сейчас для меня главным было достать портфель, который находился в опасной близости от Гитлера и как бы я не хотел, но проклятый австриец не должен был погибнуть. По-крайней мере, сейчас. И тут случилось чудо, не иначе. Полковник Брандт, заместитель Хойзингера, который докладывал фюреру, хотел подойти ближе к карте, но наткнулся на портфель. Поворчав что-то про себя, Бранд отставил его в другую сторону стола, ближе ко мне. Я продолжал медлить. Самое странное, почему бомбу до сих пор не привели в действие? Что за промедление? Да и тот ли это портфель? Может, бомба спрятана гораздо ближе, чем… Мысли кончились и, плюнув про себя, решил пнуть портфель ещё дальше. Умудрившись дождаться ответа от фюрера на словах, я незаметно, как мне казалось, ногой запнул портфель ещё дальше, чем он стоял, под стол. В случае чего массивная дубовая столешница могла смягчить взрыв. Козырнул и вышел прочь, надеясь, что не ошибся и бомба в том портфеле. Не успел закрыть за собой дверь, как за ней грохнул взрыв. Потом наступила мёртвая тишина. Глубоко вдохнув, я со всей силы рванул дверь на себя. На меня тут же обрушились клубы дыма, штукатурки, в нос ударил запах горелой плоти, крови и гари. Слышались стоны и крики. Когда дым немного расселся, я увидел, что фюрер озадачено стоит у противоположной стены и как-то растеряно оглядывает всё вокруг. Опять повезло! В это время, позади меня образовался затор. Я рявкнул одному из низших офицеров, чтобы искал врача, а сам позвонил и доложил Кальтенбруннеру о случившемся. Обергруппенфюрер орал так, что мои барабанные перепонки чуть не лопнули. Суета была неимоверная. Одни искали, а вторые не особо и шифровались. Произошло несколько коротких стычек между гестапо и заговорщиками, которые сами не знали что делать, ибо фюрер оказался жив, а погибли другие. Кто-то из них сдал назад, кто-то пытался застрелиться, а кто-то готов был бежать с повинной. Но были и те, кто сопротивлялся до конца. Гиммлер рвал и метал. Но уже к вечеру основной состав заговорщиков был установлен и большинство даже арестовано. Меня же особенно поразила странная суета генерала Фромма. Появилось подозрение, что у Фромма самого рыльце в пушку и поэтому он пользуется любой возможностью выкрутиться. Арестованных свозили пачками. Они почти были офицерами, часть из них были представителями знатных и богатых семейств. Почему-то на ум пришли наши декабристы. С одной стороны как-то неловко было сравнивать русских дворян и гитлеровских офицеров, но с другой — они тоже пытались что-то делать, когда всё шло в разнос. Хитрый Вальтер Шелленберг лично арестовал Вильгельма Канариса. Я наблюдал из машины неподалёку, как совершенно спокойно из дверей дома вышел бывший адмирал. Лишь взгляд его глаз цвета штормового моря не сулил ничего хорошего. Прибыв обратно в ведомство Кальтенбруннера, узнал, что маршал Эрвин Роммель застрелился, а ещё арестовали наконец братьев Штауффенбергов и их приспешников. Кальтенбруннер, как обычно, погнал меня засвидетельствовать казнь заговорщиков. Интересно, к чему такая спешка? Генерал Фромм был первым, кого я встретил, оказавшись там, где держали арестованных. Он был сильно возбуждён, что вызывал жуткую неприязнь. Моя уверенность в том, что он один заговорщиков, который теперь пытается замести следы, укрепилась ещё сильнее. В итоге полночи мне пришлось, словно собачонке, таскаться за генералом и стать свидетелем крайне неприятной сцены, когда Фромм скороговоркой сообщил арестованным, что военно-полевой суд (которого не было) приговорил к смертной казни четырёх офицеров: полковника Мерца Квирингейма, генерала Ольбрихта, ещё одного полковника и оберлейтенанта. Я уставился на него во все глаза. То есть, какие-такие полковник и оберлейтенант? Говори прямо: Штауффенберг и Хефтен. Хефтен перехватил мой взгляд, брошенный на генерала Фромма, и по его губам зазмеилась полуулыбка. Приговорённых вывели во внутренний двор, который освещали фары машин. Верный Хефтен поддерживал ослабевшего от ранения Штауффенберга. Я как-то незаметно оказался позади всех тех, кто присутствовал на казни в качестве свидетелей. Четверо офицеров стояли совершенно спокойно, только граф пытался изо всех сил не опереться на стену позади него. Хефтен подставил плечо. Граф тихо вздохнул и поднял глаза. Когда наши взгляды встретились, я не смог удержаться и отдал честь, так как её отдают русские офицеры. Это было сделано едва уловимым движением руки, но Штауффенберг быстро сообразил что к чему, несмотря на близость смерти. Я понимал, что он в любой момент мог выкрикнуть, что тут находится советский шпион и внутренне старался подготовиться к этому. Однако истинные аристократы умели удивлять (мне на ум пришёл Арсентьев с его барскими замашками). Граф фон Штауффенбрег после слов «Готовсь», выпрямился, слегка отстранился от Хефтена, набрал в грудь воздуху и крикнул: — Да здравствует священная Германия! — и подмигнул мне. Мне оставалось лишь грустно улыбнуться в ответ. Надеюсь наши переглядки никто не видел. — Пли! — раздалось буквально над ухом и автоматные очереди оборвали жизни четырёх человек. Что ж, эти офицеры хотели свободной Германии от власти Гитлера, но за любую свободу нужна жертва. Они не первые, до них была группа студентов-антифашистов из Мюнхенского университета, которые раскидывали листовки и пытались как-то влиять на умы других студентов. Милая девушка Софи Шолль, её брат Ганс и ещё пять человек были схвачены гестапо. Их пытали, девушке даже сломали ногу, но они никого не выдали. По странному стечению обстоятельств студентов казнили в конце февраля сорок третьего года, как раз тогда, когда были казнены молодогвардейцы в Краснодоне. (То, что я находился в Германии, не означало, что я не знал, что творилось на Родине). Короче, казнённые сегодня ночью офицеры не первые, но и не последние. Несмотря ни на что ими всё-таки можно если не восхищаться, то хотя бы уважать. Я смотрел как грубо грузили тела расстрелянных в машины и вспомнил себя в сороковом году. Передёрнув плечами пошёл к выходу. Подмосковье. Май 1955 год. Из воспоминаний меня вырывает тяжкий вздох Ягера. — Да не пугайтесь вы так, Клаус. Никто вас не тронет, — усмехаюсь я, поднимаясь. — Уверяю вас, здесь собрались вовсе не ярые приверженцы фашизма. Просто офицеры советских спецслужб, кроме Ивушкина, конечно, — кидаю взгляд на покрасневшего то ли от злости, то ли от смущения Ивушкина. — А я-то всё думаю, о каком же немецком танкисте постоянно шла речь? А это оказывается вы. Чую спиной скептический взгляд не только Валеры, но и Ежова. — Разве я не называл его имени? — изумляется Арсентьев. — Может и называли, но мне как-то всё равно было. По спине бегут мурашки — Валера явно вознамерился подпалить мне шкуру. Впрочем, мою ложь проглатывают все. Даже удивительно, что и Ивушкин не возмущается. Ягер залпом выпивает коньяк, откашливается и спрашивает по-немецки: — Правильно ли понимаю, что тот злосчастный портфель с бомбой отодвинули именно вы? Ивушкин заинтересовано смотрит на Ягера. Стало понятно, что немецкий язык бывший танкист подучил и даже понимает о чём идёт речь. — Понятия не имею. Может и я, а может и один из офицеров. Судя по взгляду Ягера он мне не верит. Что ж. пусть подозревает в чём хочет. Некоторые время мы молчим, но тут Радостин спокойно начинает говорить: — Итак, как я понимаю, здесь собрались те, кто друг с другом если не лично, то заочно точно знакомы? — посмотрев на меня, он уточнил. — Я просто раскладываю по полкам. Первое, Вы Юрий Да… Андреевич, с сорок первого года жили в Германии, — я киваю. Радостин продолжает: — Ивушкин и вы, герр Ягер, встречаются в бою в ноябре сорок первого под Москвой, после чего Николай попадает в лагерь для военнопленных. — Лагерей было много, — со вздохом сообщает Ивушкин, а Ягер слегка морщится, но тоже соглашается со словами Радостина. — Я помню, что ты рассказывал, — сухо отбивает Радостин. — Летом сорок второго в плен попадает Борис. Брови Большакова взлетают вверх, он слегка улыбается и только я вижу, что ему стоит эта улыбка. Ягер, сидящий рядом, косится на него и походу тоже понимает. Внезапно и, как ему кажется, незаметно он хочется сжать пальцы Большакова, но тот, догадавшись о намерениях Ягера, отодвигает руку. Ну да Ивушкин явно не одобрит. — В плену Борис Большаков как-то умудряется переключить внимание на профессора Аристархова. Да так, что он и бывший однополчанин, ставший предателем, оказываются в Москве в июле сорок третьего, — ровный голос Виталия Радостина начинает действовать на нервы. Словно не человек, а механизм какой-то разговаривает. Первым не выдерживает Валера и встревает: — А к этому профессору до войны ходили мы с «покойным» Старковым. И да, когда Бориса арестовали, то я умудрился влететь на допрос и он меня узнал. Борис как-то равнодушно соглашается: — Узнал. Но сначала ты сказал, что я… Валера сделает упреждающий жест рукой и Борис замолкает. Ягер силится понять, о чём идёт речь. С молчаливого согласия Большакова, Кузнецов по-немецки ему в чём же дело. Едва он обрывает фразу, как в руках у Большаком лопается рюмка, которую он с силой сжал. Ягер резко и от того неловко поднимается, достаёт из кармана платок и обматывает кровоточащую ладонь Бориса. На него изумлённо смотрит не только Радостин, но и Ивушкин. Наконец последний отмирает и спрашивает у Ягера: — А разве ты не тоже самое хотел сделать со мной в Ордруфе? Ягер со вздохом отвечает по-русски: — Нет, Николай. Это не есть… было одно и тоже. Ты не согласиться. — Он тоже «не согласиться», — зло уточнил Ивушкин, наклоняясь в сторону Ягера. До этих двоих явно не доходит, что ещё чуть-чуть и Борис взорвётся. Я беру инициативу в свои руки: быстро подхожу к Большакову, рывком поднимаю его со стула и разворачиваю к себе. — Всё, мой мальчик, война закончилась. — Уверен? — тихо уточняется Борис. Он до такой степени напряжён, что я не выдерживаю и крепко обнимаю его. Шепчу на ухо какую-то глупость, а потом серьёзно и тихо говорю: — Запомни раз и навсегда, любой кто посмеет косо посмотреть в твою сторону будет иметь большие неприятности. Борис выдыхает и расслабляется. Поднявшийся Радостин как-то ревниво перехватывает у меня Бориса и отводит в сторону. Все остальные деликатно смотрят кто куда, только не на них. Краем глаза вижу, что Борис что-то прошептал Виталию и тот отошёл от него. Борис сел там же, куда его и отвели. Радостин тем временем выпил воды и продолжил: — Значит так, там все друг друга узнали, но промолчали. — С вашей стороны, Валерий Геннадьевич, это было похоже на сокрытие информации, — ворчливо встревает Грачёв. — Она бы вам ничего не дала и вашего дела не касалась, — мгновенно отбил атаку Кузнецов. — Я тогда был занят большей частью товарищем Арсентьевым. Дмитрий Андреевич во второй раз пытался на тот свет уйти. — Я вас как-то об этом не просил, — тут же отвечает Арсентьев. — Вы мне только так и не сказали, как вам это удалось? Валера усмехается: — Я тут не причём. Николая Ивановича благодарите. Арсентьев с непередаваемым выражением на лице смотрит на Ежова. Тот пожимает плечами и разъяснять явно не собирается. Арсентьеву пришлось смириться. Неожиданно на своё место ха столом возвращается Борис и как-то с ленцой уточняет у Валерия: — Так ты поэтому, товарищ Кузнецов, смылся из Москвы так внезапно, в конце июля? — Да нет, не из-за этого. Из другого дела, ты знаешь. А вот то, что ты дачу нашёл… — За тобой следил. Проникаю на дачу, а там оказывается живой бывший нарком внутренних дел. Предупреждать надо. Кузнецов всем своим видом даёт понять, что нечего было таскаться за ним по пятам. Ждавший, пока они закончат, Радостин повышает голос: — Потом настаёт сорок четвёртый год. Борис как-то умудряется вычислить предателя в рядах НКВД, но тот тяжело ранит его, прежде, чем он успевает кому-то сообщить. Рядом со мной тихо вздыхает Грачёв. — Можно я не буду рассказывать, что ты пытался сделать, чтобы меня в сознание привести? — невинно спросил Борис. Нет, это невозможно. Большаков мгновенно перешёл от состояния скрытой истерики до ледяного спокойствия. При этих словах Ивушкин свирепо смотрит на обоих: на Радостина и на Большакова. Самое удивительное, что это отрезвляет сразу обоих. В разговор вмешивается Ежов: — Юра, это кажется твой любимый способ или валерин? Как по команде мы с Кузнецовым разворачиваемся к Ежову и шипим тоже одновременно: — Ты тогда был в сознании! — Я его даже не трогал! Ягер озадачено хлопает глазами и смотрит на Ивушкина. Тот горестно и демонстративно вздыхает. Немец внезапно усмехается. Ну да, у нас дурдом на выезде, а не сотрудники спецслужб собрались! Радостин тем не менее упорно доводит до конца свою мысль: — И так, в Третьем рейхе тем временем зреет заговор против Гитлера. Какой по счету, чёрт его знает! Господин Ягер, когда вы стали заговорщиком? = Радостин в упор смотрит на Ягера своими колдовскими глазами. К крыльцу террасы тем временем подходит Тихонов. Ягер садится на свой стул и молчит, словно обдумывая как ответить. — Ты мог мне сразу сказать? — в лоб спрашивает Ивушкин. — Ты мне верить, Николай? — скептически уточняет Ягер. Ивушкин мотает головой. Конечно, нет, но спросить надо было. — Коленька, — Арсентьев не может без уменьшительно-ласкательных имён, — ты бы подумал, что К; лаус Ягер набивает себе цену. Ивушкин окидывает Арсентьева огненным взглядом, но соглашается с его словами: — Всё верно, так и подумал бы. Однако меня очень даже волновало, почему он открещивался от своей эсесовской формы, как чёрт от ладана? Ягер хмурится. Борис спокойно переводит ему слова Ивушкина. Тот же не унимается: — Я всё спросить хочу — снаряды там были или… — Были. Танк не стали проверять, привезти в лагерь без осмотра, — практически правильно выговорил Ягер. — Я забираться внутрь и увидеть их, снаряды. — Идиот! — выдыхает Ивушкин. Тихонов едва сдерживает смех, стоя в дверях и подпирая косяк. — Э-э-э-э, что? — не понял Ягер. — Говорю, что ещё тогда догадался о твоих манёврах, Ягер, — почти кричит Ивушкин. — Николай, ведите себя прилично, — лениво осаживает Арсентьев. — Всё с вами ясно, — Радостин умудряется расхаживать туда-сюда по ставшей тесной террасе и продолжает вещать. — В апреле сорок четвертого вас, Ивушкин, переводят в Ордруф. — Для уничтожения, — тихо подсказывает Ягер. Николай смотрит на Ягера и молчит. Радостин так же монотонно говорит: — И туда же приезжаете вы, Ягер. — Случайность, чистая случайность, — бурчит Ягер, но глаза улыбаются. — Верю. И там Николай с товарищами плюс девушка Анна устраивают побег. Вы их находите, но удача на стороне Ивушкина. Ягер согласно кивает головой. — Я пытался его вытащить, но он не захотел, — бурчит Ивушкин. — А что бы ты делал со мной, Николай, если бы вытащил? — устало спрашивает Ягер и смотрит на Ивушкина. — Ноги были перебиты. Я думал, что окончательно проиграл. Потерял всех. Мне живым нельзя было возвращаться в Берлин. Я подвёл всех, подвёл фон Штауффенберга. Внезапно Ивушкин медленно сообщает: — От Тилике только верхняя часть тела осталась, лицо почти не пострадало. Извини. В на последних словах голос Ивушкина дрогнул. Ягер прикрыл глаза, словно понимая, почему русский не сказал всей правды. — Тилике знал на что шёл. Он же военный, а не барышня. Я молчу и жду пока Радостин разложит всё по полочкам: — Далее, случается неудачное покушение на Гитлера. Следуют аресты, суды, казни. Вы, Николай сражаетесь в Чехии, но спешите соединиться с частями Красной армии, чтобы идти на Берлин. И тут вам попадается капитан Левашов. — Только после победы, — уточняет Ивушкин. — Но у Левашова есть начальство — майор Арсентьев, который как я понял, сразу замечает, что вы похожи на кого-то знакомого ему человека. — На Никиту он похож, — тихо говорит Валера и бросает на Арсентьева холодный взгляд. Я медленно качаю головой. — Теперь внимание вопрос — товарищ Кузнецов, а как вы обо всё узнали и почему решили помочь Дмитрию Андреевичу? Валера безмятежно говорит: — Я не надолго заехал туда, где располагался фильтрационный лагерь. С Арсентьевым мы не пересеклись, точнее он меня попросту не видел. Зато от сердитого Левашова узнал в чем дело и решил помочь. — Вот прям так сразу? — не удержался от ехидства Ивушкин. — Да, так прям сразу. Я от Юры узнал, что есть такой человек, который может помочь. Поэтому-то Клаус я вас и отыскал в госпитале и дал возможность в обмен на показания, уплыть в Аргентину. Арсентьев, крутя в руках бокал с коньяком, сообщил: — Юрочка мне вас не хватало. Левашов был трудный в этом смысле. Вы бы сделали не споря и так, что не подкопаешься. — Я и сделал. — Да. Вот теперь точно узнаю ваш почерк. Ежов усмехается. Это была его привычка докапываться до сути и этого же он и требовал от своих подчинённых.