Возвращение и встречи

КУЗНЕЦОВ Подмосковье, май 1955 г. Когда раздражённый то ли самим собой, то ли прибывшим немцем, а может и всеми нами, Ивушкин утащил Ягера прочь с террасы, я лишь вопросительно посмотрел на Юру. — Что? — недовольно спросил он. — Я чего-то не знаю? — Да всё ты знаешь, иначе бы ты с места в сорок пятом не сдвинулся, — с лёгким раздражением ответил Юра. Вот откуда у него такие мысли возникли? У нас об этом речи вообще никогда не было. — Так, давай заново, — начал я, глядя, как усаживаются на освободившиеся места полковник Грачев и его протеже Тихонов. — Хочется всё-таки узнать… Но меня перебивает Арсентьев: — Молодые люди, для начала один неясный мне момент: причём тут архив адмирала, сам адмирал и ранение Старкова в сорок пятом? Проясним это, а потом хоть заобъясняйтесь, что у вас между собой. Н-да, взгляд Старкова не предвещает ничего хорошего. Тем временем Радостин, ни на кого не глядя, ехидно интересуется: — А вы, Юрий Андреевич, специально выставили Ивушкина с его немцем, чтобы они лишнего не услышали? На лицо Юры вернулась маска североамериканского индейца. Ясно! Радостин не ошибся. Юрий фыркнул, а вредный Большаков тихо проворчал: — Мы кажется выясняли, что в меня стрелял тот, кого я вычислил, — и уточняет. — Тогда, в сорок четвёртом. После этих слов лицо Виталия искажает гримаса, словно у него внезапно заныл зуб: — Нет, Борис, у меня было много времени для раздумий и теперь я понимаю, что тот человек просто не успел бы выстрелить в тебя. В него и в тебя, Борис, стрелял третий человек и я сейчас… Его слова произвели эффект совершенно неожиданный — резко побледнело лицо Большакова. Он схватил бутылку с остатками коньяка, налил себе и залпом выпил. Радостин замолчал и смотрел на Бориса с изумлением. Тем временем рюмка с силой ставиться на стол, чуть ли не до трещин на хрустале, а Борис буквально шипит: — Хватит! Никто в меня не стрелял. Ты увидел то, что должен был увидеть. — Чего?! — воскликнул Радостин. Я уже вообще ничего не понимаю. Кошусь на Старкова — статуя как она есть. Оглядываюсь на Ежова. Тот сидит, кутаясь в плед и кривит губы в саркастической усмешке. Так, судя по всему, и он что-то знает или только сейчас догадался. В конце-концов, я ж копался с делом Радостина здесь, на даче. Напротив меня тяжко вздыхает Грачёв, а Тихонов задумчиво чертит что-то ногтем по столешнице. Борис прокашливается, его голос становится тише и злее: — Не перебивай! Скажем так, я был на тот момент нужен в другом месте и другому человеку, но ты б, Виталий Иванович, так просто не отцепился. Приказ для тебя что-то значил, конечно, но если ты не понимал причины — начинал выяснять, ведь так? — последние слова Борис говорил в лицо Радостину. Тот помрачнел и выдал: — Значит, всё это время ты притворялся, ты знал, что я… Смотрю, как Тихонов подпёр подбородок рукой и смотрит на Радостина с Большакова с выражением, словно обо всём знает. А что он, интересно, знает? — Может, поясните, — не выдерживаю я. Борис поднимает на меня свои невозможные незабудковые глазищи и невозмутимо отвечает: — Так вы уже об этом знаете, — и, поворачиваясь к Радостину, продолжает. — Нет, я действительно был без сознания в ТОТ момент. Обо всём я узнал от тебя лишь сегодня утром. Радостин устало качает головой, словно не верит словам Бориса. — Хорошо играете, товарищ Большаков! — не я удержался от комплимента. — Учителя хорошие были, товарищ Кузнецов, — в тон ответил Борис. Радостин решился всё-таки высказаться, но ему не дал Юрий, прервав его порыв на корню: — Успокойтесь, Виталий Иванович. Ваш диверсант Большаков был нужен мне, только он не знал, с кем будет работать. Надеюсь моё выражение лица даст понять Юрию, что его не ждёт ничего хорошего. А я-то думал, чего он так вцепился после курорта в Большакова. Сначала грешил не внешность. Было что-то неуловимое с Никитой. А на самом деле выходит, не только Ивушкин с Арсентьевым спектакли разыгрывали, но и Юра с Борисом. Юра правильно понял, что всем я всем своим видом хотел ему высказать и, морщась как от зубной боли, пояснил: — Валера, не мне тебе говорить о государственной тайне. Да, работал со мной, но он не должен был меня видеть. А вы товарищ Грачёв так и не выясняли у Бориса, что он прекрасно знает французский и немецкий тоже, но хуже. И, да, год назад, на Кавказе, Борис и впрямь ничего не знал о вашей судьбе, Виталий Иванович. Дмитрий Андреевич кривит рот словно хочет что-то сказать, но его останавливает Николай Иванович. — О моей-то ладно, — вдруг елейно пропел Радостин. — А что, вас Борис не узнал? Борис и Юра посмотрели друг на друга. Честное слово, прибью обоих! Это же так меня провести. Злюсь то ли на себя, то ли на этих двоих. Первым не выдержал Борис: — Сначала не узнал. Я ж Юрия Андреевича в Германии видел всего один раз и то непонятно было — он наш или так просто затесался рядом. Это уж на Кавказе я догадался, что это тот самый Юрий о котором вы, Валерий Геннадьевич, мне случайно проговорились. Укоризненное постукивание пальцем по лбу Ежов адресовал исключительно мне. Мрачнею ещё больше и смотрю на Юру, как солдат на вошь. Театральный вдох и Юра как-то лениво сказал: — Валера, ну что ты хочешь. С войны уже 10 лет прошло. Я сам-то только в номере Арсентьева, когда Ивушкин что-то там сыграть пытался, сообразил, кто передо мной. — Знал или узнал? — елейно пропел я вопрос. — Валера, полежи в коме лет пять и ты никого не узнаешь. — Что-то вы оба подозрительно долго лежали в коме, — продолжаю злится. На меня с иронией смотрит Тихонов. Выдыхаю и пытаюсь успокоиться. — Кузнецов, — голос Юрия звенит, как натянутая струна. — Я не просил тебя ни вытаскивать меня из Франции, ни к жизни возвращать. С трудом удерживаюсь, чтобы не врезать как следует. Внезапно меня отрезвляет вопрос Радостина: — Вы его таким же оригинальным способом из комы пытались вывести, как и я? Вот язва! Свалился на мою голову. Голова внезапно становиться холодной и я насмешливо отвечаю: — Э-э нет! Все вопросы к Николаю Ивановичу. Все дружно уставились на бывшего наркома, кроме Юры, что-то пристально разглядывающего за окном. Николай Иванович невозмутимо ответил: — На ваши выкрутасы, товарищ Радостин, мне бы просто сил не хватило. Ограничился одним способом, в своё время показанным мне Глебом Ивановичем Бокия. — Что за способ? — удивляюсь я. Юра морщит нос, словно ему смешно и уточняет: — В бане это было. — В какой бане? — начинаю было я возмущаться, а потом понимаю о чём речь. — Второй раз, да? Грачёв поднимает глаза к потолку. Тихонов смущённо смотрит в пол. — Сами виноваты, товарищ Тихонов, — ворчит Юра. — Вам же правда понадобилась. — Для начала она понадобилась мне, — возражаю я. — Да-да, разумеется, — соглашается Юра. Тихонов вздыхает. Конечно, он же, как Радостин, не знал, какие глубинные пласты вскроют его вопросы. Ежов, поняв, что отмолчаться на сей раз не получится, говорит: — Если уж совсем честно, то я не думал, что сработает. Однако второй этап пришлось проводить уже в госпитале после войны. При этих словах, я мысленно унёсся мыслями в пятидесятый год. Подмосковье. Ведомственный госпиталь МГБ СССР. Август 1950 г. Может быть я оставил всё, как есть: Юра в коме, я заграницей нелегалом остаюсь, но вмешалась судьба в виде сына Юры, который как-то попросил меня рассказать об отце. Видимо, рассказы матери его не очень-то устраивали. Случилось это в московской квартире Веры. Это была одна из тех редких моих возможностей появится в Москве и навестить Веру с Игорем, а заодно и кое-кого на даче проведать. Я тогда что-то насочинял, но спустя пару дней, в один из августовских прохладных вечеров, не удержался и всё высказал Николаю. Так он узнал, что меня грызло чувство вины из-за того, что Николай занял место Юры в моём сердце (так я думал в тот год). Получалось, что я предал Старкова, а Юрка в коме и всё бесполезно. Ежов выслушал меня, не перебивая и, немного подумав, настоял на том, чтобы мы поехали к Юре. Терять было нечего и я согласился. Только делать всё пришлось чуть ли не ночью. Не хотелось, чтобы Ежова кто-то узнал. Не знаю, что сделал Ежов, но когда, после стихших криков Юры, я ворвался в палату, всё было кончено. Ежов курил на балконе, а Юрка спал. Именно спал, а не лежал в коме. Я без сил сполз по стене на пол. Вернувшийся с балкона Ежов, постучал по лбу указательным пальцем и сказал: — Ты чего у стены расселся? Лучше рядом с ним посиди. Ему это нужно. — А вам? — Я что ли в коме? — Но перед войной вы… тьфу!.. ты как-то очнулся, — я встал с пола и подошёл к кровати, на которой лежал Юра. Ежов посмотрел на меня странным взглядом, сел в кресло и ответил: — Это он вытащил. — Юра? — Да. Когда мог, он приходил ко мне, разговаривал, рассказывал новости… — А товарищ нарком? — А товарищ нарком был занят. Ему было не до меня — война на носу была. «Занят» было сказано таким тоном, что я понял одно — визиты Берии к себе Ежов не жаловал, даже находясь в коме. Подмосковье. Май 1955 год. Из воспоминаний меня выдернул возглас Юры: — Кузнецов, ты ещё с нами или нет? Встряхиваю головой и отвечаю: — С вами. — А о чём задумался? — Август пятидесятого вспоминал. Юры улыбнулся. В нашу идиллию грубо влез Радостин. Его интересовало, а как Борис в себя пришёл и, главное, когда. Борис понял всё правильно и успокоительно ответил: — Один год. Очнулся, как выяснилось, уже после победы над Германией, но мы ещё успокаивали Японию. — Кто ж тебя всё-таки подстрелил? — Радостин всё-таки вернул наш общий разговор в нужное ему русло. Большаков ничего не ответил. Радостин как-то обречённо вздохнул и выдал: — Понятно. Правды я не узнаю. Так какого меня посадили? Я был так опасен? Внезапно устало ответил Тихонов: — Виталий Иванович, во время войны вы были не только инициативны не в меру, но и стали слишком любопытны. Я прав, товарищ Грачёв? — Абсолютно, — подтвердил тот. Виталий смотрел на обоих, как священник на чертей. Вмешался Старков. Он как-то равнодушно и устало сказал: — Вас сгубило неуёмное любопытство, товарищ Радостин. Вместо того, чтобы работать, вы принялись выяснять, куда отправили тяжёлораненого Большакова. Не было другого выхода вас успокоить, Виталий Иванович. — Только в тюрьму посадить, — зло бросил Виталий, наконец усаживаясь на стул. Так же присел и Борис. — Сами виноваты, — буркнул Старков. Душную обстановку вновь разрядил Арсентьев, который встал, открыл одно из окон террасы и задал вопрос: — Мы получим, наконец, ответ, причём тут архив адмирала или как? Взгляд Старкова, брошенный на бывшего начальника, не сулил тому ничего хорошего. Лёгкий ветерок трепал его светлые волосы. Я замер, чувствуя, что сейчас рванёт. — А разве я уже не ответил на этот вопрос? Арсентьев многозначительно затянулся уже чёрт знает какой по счёту сигаретой и выпустил дым в потолок. Внезапно Борис резко поднялся с места и вышел прочь. Собравшегося было бежать за ним Радостина, перехватил Грачёв. Воцарилось молчание. Борис вернулся минут через пять и удивлённо посмотрел на нас притихших. — Что с вами? — Ты куда ходил? — спросил Виталий. — Ивушкина с Ягером выгонял. — Я думал, что ты его убьёшь за его слова. — Хотелось, но решил, что он того не стоит. Пусть Ивушкин с Арсентьевым с ним разбираются. — Спасибо на добром слове, — съязвил Арсентьев и поинтересовался. — А куда они отправились? — На вашу дачу. Арсентьев ничего не ответил, но вид у него был весьма красноречивый. Тихонов незамедлительно напомнил об архиве. Играет с огнём, парень! Глаза Юры и так арктический лёд напоминают. Он ерошит свои волосы, как-то обречённо вздыхает и тихо говорит: — Да. Я вывез богом проклятые дневники адмирала из Испании. Через Францию, — веско уточнил он. — И? — недовольно спрашивает Тихонов. — В спецотделе архива дневников я что-то не видел, только упоминания в документах. Ну а то, что вы их вывезли, мне и так понятно. Я хочу знать, почему именно вы? Последние слова Тихонов прошипел не хуже разозлённого аспида. Повисла тишина, которую разорвал возглас Радостина: — Не может быть! Я тихо смеюсь. Боюсь, так и моё задание в Швейцарии рассекретят. Радостин смотрит на меня и отодвигается в тень. Большаков мгновенно вскакивает и, схватив Радостина, тащит его прочь. — До свидания! Встретитесь через неделю. Они скрываются в темноте майской ночи. Тихонов потирает руками лицо и спрашивает: — Водка есть? — Андрей Игнатьевич, — строго говорит Грачёв. — Нам ещё обратно ехать. — Да куда уж вы поедете, — машет рукой Старков. — Оставайтесь. И сочувственно глядя на поникшего Тихонова, сообщает: — Ладно, Андрей Игнатьевич, связной адмирала осенью прибудет в лечение в Морской госпиталь в Севастополе. Могу организовать встречу и вот уже сами у него всё и спросите. — А встречаться-то он захочет? — усмехается Тихонов и снова интересуется наличием у нас водки. Ему ответил Ежов: — Водки нет. Есть ещё одна бутылка коньяка. Будете? — Буду. Я, конечно, всё ещё злюсь на Юру из-за Большакова, но мне уже всё стало понятно: и про его второй расстрел, и про нелегальную работу в Германии. У меня наконец-то мысли встали на место. Перед нами на столе материализуется бутылка армянского коньяка, которую принёс Ежов. Тихонов смотрит на неё с минуту, а потом открывает и наливает себе полную рюмку. Выпивает залпом и говорит, глядя на Старкова: — Ювелирная работа, Юрий Данилович, — последнее слово выделяется особо. Юра не реагирует, а я понимаю, что ничего ещё не закончено.