Возвращение и встречи

КЛАУС ЯГЕР Подмосковье. Май 1955 год. Когда нас с Николаем буквально вытолкнули с дачи, куда меня привезли и где уже находился он. Мы поначалу топтались на месте, потому что как я понимал, Николай не хотел отводить меня на дачу майора госбезопасности Арсентьева, но делать нечего — придётся выполнять поручение. Выскочивший чуть позже Тихонов и поймавший нас у ворот, заявил, что утром отвезёт меня. М-да… Очень бы мне не хотелось сталкиваться после всего с Бергером. Капитан сразу понял мои сомнения и уверил, что всё под контролем. Хотелось бы верить! Николай быстро тащит меня какими-то задворками до места назначения, как я полагаю. Где-то на середине пути я встаю, как вкопанный и говорю по-русски: — Николай, мы странно идём. Почему не пошли по улице? Николай смотрит на меня с раздражением, но отвечает: — Чтобы нас не видели. Кто может нас тут увидеть? Здесь, судя по всему, ведомственные дачи работников с Лубянки. Мышь не проскочит и с этими мыслями я не удержался от снисхождения в собственном голосе: — Это неправильно. Лучше пусть нас видят на улице, чем каких-то людей в закоулках. Николай метнул на меня огненный взор, но признал мою правоту и спустя пару шагов мы оказываемся на улице дачного посёлка, идём вдоль заборов. Стрекочут сверчки, вдали ухают совы в лесу, квакают лягушки. — Рядом водоём? — снова по-русски спрашиваю я, лишь бы разорвать молчание между нами. — Озеро, — односложно отвечает Ивушкин, идя впереди словно танк. Пришлось в душе согласиться с его молчанием, двигаясь следом. Наконец Николай гостеприимно распахивает одну из калиток и просит войти. Подчиняюсь. Через какое-то время мы проходим в гостиную дома. Николай распахивает все окна и включает настольную лампу. Тёплый неяркий свет озаряет стены. В углу вижу рояль. Беккеровский. — Разве господин Арсентьев умеет играть на рояле? — восклицаю я на родном языке. — Умеет и довольно хорошо, — усмехается в ответ Николай. — Он же до революции родился. Дворянское воспитание. Да, кстати, Борис тоже умеет играть. Поднимаю брови в недоумении. — Он до войны в консерватории учился. Закончил уже после победы. Похоже, войну мне, как немцу, будут припоминать постоянно. Ладно, положим, заслужил. Ни меня, ни моих однополчан и вправду на эти земли никто не звал. Сами вторглись — сами получили. Тактично отмалчиваюсь на слова Николая. — Чай? Кофе? — внезапно предлагает русский. — Спиртное пить не будем. — Чай, — внезапно решаю испить один из наиболее любимых напитков русских, не считая, конечно, англичан. Николай пожимает плечами и скрывается где-то в темноте. Я сажусь у окна в кресло-качалку и смотрю на небо, которое вот-вот окраситься в предрассветную дымку. Кошусь на часы — так и есть. До восхода солнца осталось всего ничего — час с небольшим. Слышно, как в глубине дачи возиться Николай: гремит чашками и чем-то ещё. На пороге гостиной он вырастает внезапно, неся чашки с блюдцами и вазочку с вареньем. Затем исчезает вновь, чтобы появиться с двумя чайниками: заварочным и обычным, — и маленькими ложечками. Накрывает стол и заваривает чай. Всё так же молча. Я жду, радуясь прохладному ветру с улицы. — Прошу, — чашка с горячим чаем двигается ко мне. Приходится пересесть за стол. У Николая появились манеры. Уж не майор ли их привил? В лагере, помниться, он не особо церемонился. Внезапно губы сами собой расползаются в улыбке, потому что я вспомнил с каким вызовом пленный танкист попросил кофе с пирожным. Николай заметил, что у меня изменилось выражение лица, и спросил: — Что смешного? — Вспомнилось, как ты просил кофе в лагере. Гримаса на лице русского дала мне понять, что про Ордруф лучше не вспоминать. По крайне мере не сегодня ночью. Чтобы разогнать неловкое молчание, вызванное моими воспоминаниями, пристально приглядываюсь к вазочке — малиновый конфитюр? — Варенье, — Николай словно читает мои мысли. — Ваши иностранные сладости как-то здесь не готовят. Задумчиво стучу ложечкой по блюдцу и рассматриваю варенье: брать или не брать, а оно сияет рубиновым в свете ночника. Тем временем, отхлебнув несколько глотков, Николай спрашивает: — Ты и вправду был одним из тех, кто хотел уничтожить Гитлера? Ответил я не сразу. На самом деле только недавно из Штауффенберга стали делать что-то вроде одного из лидеров сопротивления режиму нацистов в гитлеровской Германии. Нынешней, разделённой на части Германии, нужен кто-то, кем не стыдно было бы маркировать перед потомками. Хотя на самом деле — большая часть военных жаждала реванша на Восточном фронте в союзе с Великобританией и США. Наконец я отвечаю, медленно подбирая русские слова: — Да, но, боюсь, мысли нас обуревали совсем другие, если вдуматься. — Меня уж просветили, — ехидничает Николай. — На самом деле ваши военные заговорщики хотели реванша, не так ли? — В том числе, — покорно соглашаюсь я с ним. — Ты поэтому открещивался от своей нацисткой формы как чёрт от ладана? Почему вообще из вермахта пошёл в СС? — вопросы были заданы по-русски. Не знаю, что ответить на такой поток слов. Наконец решаюсь. Ничего в этом особенного нет. — Это была просьба Эрвина Роммеля, — сообщаю я, не так уж и покривив душой. — Маршала танковых войск в Африке? — уточняет Ивушкин, зачерпывая полную ложку варенья и поднося ко рту. — Да, он. Граф Штауффенберг служил под его началом в Африке, но получил тяжёлое ранение. Лишился глаза, правой руки и нескольких пальцев на руке. Долго лечился, но его не списали по инвалидности. Остался в армии. Был вхож к Гитлеру, так как был одним из авторов плана «Барбаросса». Сказал и замолчал. Чёрт! Николаю прекрасно известно, что план «Барбаросса» — это как раз и есть нападение на Советский Союз. Лицо Николая застывает, словно мыслями он ушёл в военные годы. В отсвете лампы черты лица кажутся вырезанными из дерева. Где-то через пару минут он справляется с собой и сухо спрашивает: — Граф был в СССР? — Был, но как инспектор. Не воевал, я хотел сказать. А почему ты спрашиваешь о Клаусе фон Штауффенбреге? Почему мы… — «Мы»? Никаких «мы» нет, — отрезает Николай, наливая себе ещё чаю. — Есть ты, мой враг, и я, который побил тебя дважды. Ещё вопросы будут? Да, как-то я сразу решил, что Николай почти меня простил и принял. Русский до сих пор колюч, как ёж и забывать ничего не собирается. Рано, рано я решил, что всё нормально. — На данный момент я хочу знать о том, с кем ты хотел уничтожить фюрера? — продолжает Николай. — Изволь, — бурчу я куда-то в почти пустую чашку. Многозначительная ухмылка на лице Николая и я понимаю, что он знает гораздо больше, чем мне думается. Сейчас ему нужен взгляд с другой стороны. Ну а если совсем быть точным, Николай будет спрашивать меня о чём угодно, лишь бы не переводит разговор на нас. А что я собственно хотел? Чтобы русский танкист сразу кинулся ко мне в объятья? Вряд ли вообще дождусь от него таких проявлений чувств. Его слова про пять минут — всего лишь отсылка перед нашим столкновением на мосту. Николай налил мне ещё чаю, а я, уничтожив половину вазочки с вареньем, решаюсь рассказать о заговоре, который закончился провалом двадцатого июля сорок четвертого года. Я не мог объяснить Николаю, что граф вовсе не был против СССР. Точнее, в начале войны, да, против. Но после наступления русских под Москвой, когда провалилась мечта фюрера проехаться на белом коне по Красной площади в честь победы Третьего рейха, граф стал задумываться о крамольных вещах. А уж после ранения в Африке и знаменитого танкового сражения на Курско-Орловской дуге, Штауффенберг окончательно убедился в бесперспективности фюрера, как главнокомандующего. Возможно, если бы заговор получился, Штауффенберг бы рассматривал Советы как временного союзника, но больше он глядел в сторону Запада. Вторая мировая война с 1941 по 1943 год. Первый раз я увидел графа фон Штауффенберга в июле сорок первого года, в Борисове, когда часть танковых бригад группы «Центр» стояла в резерве на Украине и чего-то ждала. Эффектный темноволосый красавец в ладно сидящей форме танковых войск вышел из машины, которая выезжала в аэропорт для его встречи. Он важно кивнул выстроившимся танкистам и ушёл в сторону здания, где разместился штаб, в компании Хеннига фон Трескова и его порученца лейтенанта Фабиана фон Шлабрендорфа. Мы разошлись. Пока я что-то ожесточённо оттирал от сапог, стоя возле своего танка, Вольф успел забраться на машину и вдруг высказался: — А граф-то хорош. Кажется, Клаус, твой тезка произвёл на тебя впечатление. Откинув пучок травы, раздражённо ворчу в ответ: — Ты б помолчал, Вольф! Что за странные инсинуации? — Успокойся, Клаус, — фыркнул с беспечным видом Вольф. — Можно подумать это тайна для всех. Разумеется, не тайна, раз ты орёшь на всех углах! Да, мне не очень нравились женщины, хотя я и не отказывался от их общества. Мой механик-водитель Вольф тоже не особо привлекал, но за неимением другого, можно было и воспользоваться. — Вольф, — рычу. — Лучше молчи. Вольф усмехается и во избежание взбучки скрывается в танке. Штауффенберг и фон Тресков появились только с утра. Перед строем граф произнёс зажигательную речь, фон Тресков с важным видом кивал в такт его словам. Позади с гордыми видом маячил порученец генерала. После выступления граф убыл обратно в Германию. Нужно ли говорить, что мы вязли в русской земле, как кони в болоте? Только к концу ноября армия группы «Центр» увидела в холодной серой дымке Москву. Ленинград к тому времени почти взяли в кольцо, но так до конца и не смогли завершить блокаду. Русские Иваны умудрились оставить для себя коридор, чтобы ввозить в осаждённый город продовольствие или эвакуировать людей. Наши генералы-танкисты были уверены, что германские войска быстро разгромят русских варваров. Реальность ударила больно. Мы несли колоссальные потери в технике и живых людях. Прибывшие к концу осени танки из африканских частей Роммеля погоды не делали, так как были основными мишенями из-за своего маскировочного под пустынные пески цвета. Перекрасить не успели, чтоб их! Ну а двадцать седьмого ноября сорок первого года я впервые столкнулся в бою с единственным оставшимся после изнурительных боёв танком русских под командованием Николая Ивушкина. Я позже узнал, что это был его первый бой. Несмотря на это, моя танковая рота была разбита в пух и прах. Сам же я получил тяжёлое ранение и шрамы на правой щеке, а Вольф навсегда попрощался с фронтом. Но именно в Нефёдово я и встретил его, кто занимал мои мысли долгие три года — младшего лейтенанта Ивушкина. Его хмурый взгляд ярко-голубых глаз на закопчённом от гари лице навсегда проник ко мне в душу. После госпиталя мне поступило предложение убыть в танковые части маршала Роммеля. Я подумал и согласился. Так я прибыл в Африку. К началу сорок третьего года мы были в Тунисе. В феврале туда прибыл и граф Клаус фон Штауффенберг. Не поверите, но он меня узнал. На вечеринке в честь прибытия, где нас представили друг другу, Штауффенберг улучив момент, подошёл ко мне и спросил сразу в лоб: — Вы же были на Восточном фронте в июле сорок первого, дорогой Клаус? Я могу вас так называть? Мои брови поползли наверх, но я всё же ответил: — Разумеется, господин полковник. — Зовите меня Клаус, — усмехнулся Штауффенберг, отпивая коньяк. — Итак, как вы оказались здесь? — Тяжёлое ранение под Москвой в сорок первом, — любезно пояснил я, глядя куда-то помимо графа. — Было тяжело? — не унимался Штауффенберг, внимательно прожигая своими карими глазами. Да, совсем граф своим обликом не подходит под настоящего арийца, подумалось мне. Видимо мои мысли как-то отразились на лице и граф без обиняков пригласил меня к себе в комнату. Отказаться не мог, лишь уходя вместе с графом, спиной чувствовал понимающий взор Роммеля. Очутившись у себя, Клаус фон Штауффенберг не стал тянуть кота за хвост и обиняков выложил свои мысли по поводу войны со всей Европой. С его слов выходило, что несмотря на долгую уверенность скорейшей победы вермахта на русских землях, он уже к осени сорок второго года понял бесперспективность войны на два фронта. Война с большевиками оборачивалась слишком большими потерями. Уж об этом-то мог и не говорить. Будто я сам не был тому свидетелем. Он даже упомянул о разговоре между своим кузеном бароном Кристофом фон Штауффербергом, служившим в абвере, и Хельмутом фон Мольтке. Мольтке спрашивал можно ли рассчитывать на него, Клауса, в борьбе против нацистского режима. — И что вы ответили через вашего кузена, Клаус? — лениво спросил я, лишь бы не молчать. — Я ответил, что сначала мы обязаны выиграть. Пока идет война, это невозможно. Но когда вернемся домой, мы выметем коричневую чуму. Мне оставалось лишь понимающе кивнуть в ответ. Иного я от напыщенного аристократа и не ожидал. — Сейчас я вероятно должен спросить, почему вы вдруг передумали? — задаю следующий вопрос. Штауффенберг налил себе ещё коньяка и покивал головой. — Значит, спрашиваю и хочу услышать ответ, — я расстегнул китель (было очень жарко). Тунисские ночи были не только жаркими, но и душными. Граф хотел открыть окно, но я не позволил. Слишком много ушей вокруг. — Прозревать я стал только весной сорок второго года, — как-то театрально вздохнул граф. — И с тех пор у меня только одно желание — остановить фюрера. Угу, как же! После удара, который Красная армия нанесла под Москвой, верхушка вермахта малость раскисла. Привыкли к лёгким победам. По правде и я к ним привык в Европе, но после нескольких месяцев боёв на Восточном фронте, особенно последний, дали мне понять, что всё не так просто. Да и не фюрера на самом деле мы хотим убрать — мы хотим реванша. В общем, я озвучил свои мысли вслух. — Вы правы, Клаус, нам нужен реванш, а для этого мы должны объединиться и свалить Гитлера. Правда, Манштейн пока против. Хотел меня даже арестовать, но Роммель согласен. — А кто ещё согласен? — Глава абвера. Я уставился на Штауффенберга, который подошёл ко мне гораздо ближе, чем позволяют приличия. Его тяжёлое дыхание, бисеринки пота на лбу и аромат леса заставили и меня поступиться приличиями. В голове вспыхнул ехидный голос Вольфа: «А граф-то хорош. Кажется, Клаус, твой тезка произвёл на тебя впечатление». В общем, расстались мы где-то под утро. Как говорится, свой гельштат я закрыл. Когда выходил из комнаты, Штауффенберг спросил: — Откуда у вас эти шрамы на щеке, Клаус? — Мы на «вы» после всего? — делано удивился я. Чёртовы аристократы! — Думаю, пока да. Так вы удовлетворите моё любопытство? — Охотно. Это подарок от русского танкиста. Мой последний бой в деревне Нефёдово. Граф помолчал, потом встал с постели, надел халат и уверено сказал: — Он во всей видимости произвёл на вас впечатление. В ответ я лишь кивнул и стремительно вышел. Не обязательно графу всё знать. Например, то что русский выжил, несмотря на мой выстрел. Только я не уверен, что он ещё здравствует со своим-то характером. Итак, Штауффенберг неутомимо разъезжал по фронту. Засиживался за полночь с генералом Фридрихом фон Бройхом, командиром танковой дивизии. Говорят, они пили тунисское вино и много говорили обо всём: от политики до литературы. Своих политических взглядов он не скрывал, пытаясь убедить генерала, что Германию спасут только военные, когда устранят Гитлера. Тем временем Тунис удержать оказалось невозможным: два немецких наступления в феврале и марте провалились. У союзников было очевидное превосходство. Я к тому моменту был в ставке Роммеля и только после 7 апреля узнал, что Штауффенберг был опасно ранен, когда попал под обстрел самолётов англичан. Ему повезло, что рядом оказался врач и оказал первую помощь. Однако граф лишился левого глаза, ему ампутировали правую руку, а так же он потерял мизинец и безымянный палец левой руки. Узнав о его ранении, я помчался в госпиталь. Клаус фон Штауффенберг лежал без сознания в гноящихся ранах от осколков. Я вполне понимал, что за страдания он переносил. Мне пришлось провести несколько бессонных ночей у его постели, когда он, наконец, очнулся. Узнав меня, он и тут остался себе верен. Шевеля пересохшими губами, просипел: — Клаус, пообещайте не отказываться от предложения Роммеля. — Какое предложение, Клаус? — удивился я. — Пообещайте, — упрямился он. — Хорошо, обещаю. Через пару дней Штауффенберга вывезли из Африки на последнем госпитальном судне. Слава богам, доплыл без приключений! Едва он убыл, как меня вызвал перед своим отъездом в Германию Роммель и предложил перейти в танковые части СС. Конечно, я колебался, но понимал, что зачем-то нужен именно там. Да, не зачем-то, а конкретно нужен. Уже в Германии, когда я носил форму СС, имел чин штандартенфюрера, ко мне был приставлен красавец-адъютант Тилике в чине гаупштурмфюрера. Со Штауффенбергом мы виделись редко. Однажды граф попросил меня разыграть пару сцен на публику, будто мы страшно рассорились. Да без проблем! Первая наша сцена произвела впечатление на всех присутствующих на приёме у фюрера, кроме помощника Кальтенбруннера — Георга Кёнинга. Об этом, правда, я узнал гораздо позже. Идея с обучением юных танкистов из гитлерюгенда с помощью русских танкистов-смертников пришла мне в голову, когда я узнал об экспериментах на пленных лётчиках рейхсмаршала Геринга. Намекнул Штауффенбергу, что если вдруг — я смогу погнать своих танкистов ему на помощь. Граф одобрил моё решение. Сам же он поощрял Русскую освободительную армию под командованием Власова. Я убыл в лагерь и кто ж мог знать-то, что именно в Ордруфе встречу своего русского танкиста? Встречу, чтобы снова проиграть и почти умереть. Очнулся я только летом того же сорок четвёртого года. Был обездвижен из-за сломанного позвоночника и почти не говорил. В последний раз Штауффенберга я видел девятнадцатого июля. Он присел рядом с моей кроватью и ободряюще сказал о предстоящем покушении на фюрера. А у меня вдруг в груди заныло от плохих предчувствий, но сказать я ничего не мог. Клаус обещал сообщить, как всё пройдёт. Весь следующий день я провёл в бреду, а днём двадцать первого узнал, что граф и его адъютант поспешно расстреляны в ночь с двадцатого на двадцать первое. Это была личная инициатива генерала Фромма. Он тем самым хотел спасти себя, но ничего у него не вышло. Бертольд фон Штауффенберг был повешен на рояльной струне. А вот Александру, старшему брату Клауса и Бертольда, повезло больше. Он остался жив. Да и рейхсмаршал Геринг не дал в обиду свою лётчицу — жену Александра. Женщина активно помогала родственникам, что сидели теперь по концлагерям. В общей сложности было казнено около пяти тысяч человек. Я как-то пролетел мимо всего этого, хотя гестапо кружило рядом долго. И лишь окрик Эрнста Кальтенбрунера позволил оставить меня в покое. Да и что мог инвалид, который не двигался? И только в июне сорок пятого, когда русские войска праздновали свой триумф, а союзники уже строили козни против СССР, ко мне пришёл темноглазый майор СМЕРШа и попросил дать показания, чтобы спасти Николая Ивушкина. Подмосковье. Май 1955 год. Выслушав мой рассказ, Николай задумчиво уставился в окно, где уже почти рассвело. Потом встряхнулся и недоверчиво спросил: — И ты прям вот сразу дал показания? — Сразу, — киваю в ответ. — С чего вдруг? — Майор был очень убедителен. — Этот может, — соглашается Николай и задает вопросы дальше. — А как ты оказался в Аргентине и был ли ты там? — Я там был, жил какое-то время. Как перебрался? Меня заботливо отправили по тропам, проложенным ещё покойным главой абвера. Николай раскрыл было рот для следующего вопроса, но я взмолился: — Нет, хватит. Я устал. — Устал он, — ворчит Николай, но указывает пальцем на диван. — Ложись здесь. Сейчас плед принесу. — А ты? Николай выразительно молчит и уходит, потом возвращается, неся плед. — Спокойной ночи. — Да уже утро, — хмуро говорю я. Ивушкин криво улыбается и уходит прочь из гостиной. Сон сморил меня тут же.