Возвращение и встречи

ЕЖОВ. Подмосковье. Май 1955 г. После своего шокирующего для Ягера, разумеется, появления Юра вдруг ушёл в себя. Видимо воспоминания одолели, а несчастный немец просто не знал, куда себя девать. У него было такое выражение лица, словно он хочет сбежать сию же секунду. Останавливала его лишь мужская (или офицерская) гордость, а так же мрачный, словно дремучий лес, Ивушкин. К тому же Ягер находился в окружении весьма и весьма непростых людей, прошедших огонь, воду и медные трубы. Себя я к ним не причислял. Какой из меня герой? Опять кошусь на Старкова. Он сидит слегка в расслабленной позе и, судя по затуманенному взгляду, вспоминает вовсе не волжские рассветы, а как минимум очередные подвиги на ниве нелегального положения в рейхе. Знать бы, о чём думает? Однако погружённым в себя Юра был недолго. Внезапно он встряхнулся и заявил немцу, что ему волноваться не стоит. Здесь всего лишь собрались офицеры советской разведки, кроме Ивушкина. Ага, Ягера это очень успокоило! Но надо отдать должное, немец относительно быстро справился с собой и теперь пытается разобраться кто есть кто. Думаете, язва Старков успокоился? Как бы не так! Сидит, подначивает, словно впервые сопоставил немецкого танкиста и его имя. Ну да! Это Старков-то да и не знал! Ну не просто же так привезли конкретно на дачу Кузнецова этого Ягера? А далее идёт любопытное. Немец, выпив подсунутый коньяк, вдруг спрашивает именно Юру: — Правильно ли я понимаю, что тот злосчастный портфель с бомбой отодвинули именно вы? Да уж, нашёл кого смутить своим вопросом. Это мне-то с покойным Берией не удавалось, а уж офицеру танковых войск СС тем более. Юра, не меняя позы, как-то лениво ответил: — Понятия не имею. Может и я, а может и один из офицеров. Чёрт! А я ж сначала и не сообразил, о каком портфеле идёт речь, лишь спустя минуту понял о чём вопрос. Вот и Кузнецов недоволен, взгляд едва ли шкуру на Юрке подпалил. Оно и понятно, спустя одиннадцать лет узнать, что Старков мог запросто оказаться среди убитых в тот проклятый день или тяжело покалеченных. Да и взор немца даёт понять — не верит он Старкову, но тому плевать. Значит, Юра приложил руку к тому, чтобы фюрер остался жив 20 июля сорок четвёртого года. И я вполне понимаю почему. Гитлер должен был увидеть, как Красная армия берёт Берлин. А ещё он должен был ответить за всё, что творилось на нашей земле четыре года, да и сейчас последствия до сих пор сказываются. Сколько предателей ушло за кордон? А сколько живёт в Советском Союзе под чужим именем? Каждый год МГБ отлавливало тех, кто в годы войны пытал и мучил своих же сограждан. Однако Гитлер всё же ушёл от возмездия, вместе с Гиммлером и Гебельсом. Отдувался за всех на Нюрнбергском процессе один Герман Геринг. Однако тему с покушением на фюрера в сорок четвёртом внезапно решили замять, потому что Радостину приспичило разложить всё полкам. Всё бы ничего, но его безжизненный голос действовал на нервы даже мне. Пока Радостин пытался найти хоть какой-то смысл в нашем сборище, я в памяти перенеся на год назад, в несколько тёплых майских дней. Тогда Кузнецов почти трое суток безвылазно сидел на даче, изучая дело Радостина. Заодно ему привезли и копии дела Большакова для сравнения деталей. Подмосковье. Май 1954 год. Засидевший уже третью ночь подряд, Валера уснул лишь под утро. Моё терпение лопнуло. Он себя так загонит в конце концов! Что такого в этом Радостине, что Кузнецов жилы рвёт? Горестно вздохнув, я накрыл уснувшего Валеру пледом и начал осторожно смотреть бумаги, которые он оставил на столе в столовой. Мне-то всё равно — бессонница давно стала моим вторым «я». Где-то к семи утра картина в голове сложилась окончательно. Помогли ещё валерины записи по системе Старкова. Я тяжко вздохнул, распахнул окна и вышел в сад, чтобы покачаться в гамаке и окончательно устаканить мысли. Мне кажется, Валера тоже всё понял, но… Ладно, дождёмся, когда он проснётся. Валера объявился в саду часа через два. Умытый, побритый, словно спал все три ночи подряд. Едва он поравнялся с увитой плющом беседкой, за которой висел мой гамак, в котором я продолжал раскачиваться, как я тут же высказался: — А мальчишка-то утёр вам нос. — Ты о чём? — Кузнецов обернулся на мой голос. — А я о том, над чем ты всю ночь думал. Бросив на меня сердитый взгляд, Кузнецов недовольно буркнул: — Кто разрешил тебе копаться в моих бумагах? — В следующий раз не оставляй в столовой свои бумаги, — в тон Валерию ответил я. На самом деле Кузнецов вовсе не злился. Точнее, он наверняка думал, что следовало сразу меня спросить о чём-то. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Но «умная мысля приходит опосля». Подозреваю, что Валера просто не хотел меня беспокоить. А сейчас Валера раздумывал дать ли мне профилактический подзатыльник или всё-таки выслушать. Победило второе. Демонстративно вздохнув, Кузнецов подпёр собой беседку и язвительно сказал: — Ну хорошо, послушаем твою версию. Судя по тону, он всё-таки чувствовал досаду за то, что я видимо сразу разглядел в этих бумагах то, чего не увидели ни Грачёв, ни он сам. Я принял вертикальное положение в гамаке и туманно начал: — Ты знаешь, во всей этой истории меня поражает только одно, как бывший студент консерватории, радист и не слишком умелый диверсант увидел то, что несколько лет творилось под носом у Берии? — А почему не перед твоим? — не удержался от подколки Кузнецов. Тут согласен. В конце концов, пока ещё не ясно когда же был завербован предатель в рядах НКВД: до войны или во время. Поэтому я как можно спокойней ответил: — Может и перед моим, но ты же сам знаешь, что перед своим арестом я занимал две наркомовские должности. Тут или шпионов выявляй, или судоходство налаживай. Если вы думаете, что Кузнецов от моих слов смутился, то вы ошибаетесь. Он лишь лениво заметил: — Впрочем, тут есть другое объяснение. Новый человек видит по-своему и задает вопросы. Тогда-то всё и всплывает наружу. — Вроде того, — согласился я. — Николай, тут проблема не в том, что есть предатель. Здесь проблема в том, что доказательств нет. Я приподнял бровь. Валера развёл руками, как бы давая понять, что явственных доказательств нет, а наши с ним умозаключения требуют материальной подпитки. Впрочем, может кое-что и есть. Тем временем Валерий вернул нить разговора в прежнее русло: — Хорошо, итак, что ты там надумал? — Я так понимаю, ваша проблема в том, что доказательств нет? — уклончиво начал я. Валера смотрел на меня, словно видел впервые, но всё-таки ответил: — Об этом и шла речь. Так ты их нашёл? — Они у вас под носом были, — я нагнулся, сорвал травинку и сунул её в рот. — Неужели не заметили? — Ну и что я там не заметил? — Валерий благополучно проигнорировал то, что я говорил не только о нём, я вообще обобщал всех тех, кто занимался этим делом. — Говорить было не с кем. Радостин молчит до сих пор, Большаков неизвестно где. Это Кузнецов-то не смог бы разговорить какого-то там желторотого чекиста? Бывший смершевец? Ну да, так я и поверил. — Ну, так ты скатайся к Радостину-то. Поговори. Судя по подозрительному взгляду Кузнецова, ехать он и не собирается. Значит, придётся изворачиваться самим. — Договаривай до конца, — потребовал Валерий, борясь с желанием не встряхнуть меня за плечи. Тяжело, напоказ, вздохнув, я сказал: — Большаков был у меня. — Это когда? — удивился Валера. — В сорок третьем. — А как он тебя нашёл? — возмутился Валера — А надо быть внимательным, когда едешь на дачу наркома. И вообще, он мне всё рассказал, что ты в руках себя удержать не смог. Кузнецов устало потёр лицо ладонями, потом глухо попросил: — Рассказывай. Я и рассказал о том, что в июле сорок третьего после быстрого визита ко мне Кузнецова, который вскользь сообщил, что его опять отзывают на фронт, так как готовится освобождение Украины и взятие Киева. Буркнув напоследок, что это секретные сведения и он мне ничего не говорил, Валерий уехал. Тогда я попросил сиделку вызвать Берию. Не успел нынешний нарком внудел переступить порог своей же ведомственной дачи, как я тут же ошарашил его сообщением, что мне вот немедленно и срочно надо в сторону Украины. — «Для чего?» — рявкнул он, сверкая очками. — «Надо». — «Опять твой Кузнецов воду баламутит?» — «Во-первых, он не мой», — отрезал я и, предупреждая возражение со стороны Берии, уточнил. — «Не сейчас. Во-вторых, мне, правда, надо. Ничего я сейчас тебе не объясню. Надо и всё тут». До сих помню выражение лица, с которым на меня смотрел Берия. Его можно было смело помещать в театральные учебники. Такой смеси раздражения от моей упёртости и понимания того, что не просто так прошу, я ещё не видел. С размаху рухнув в кресло, Берия уточнил у меня, уеду ли я, если он не даст согласие? Конечно, уеду. Пусть не сомневается. Просто чувствовал, что Валере грозит опасность, что он может больше вообще не вернуться обратно. Конечно, он служит в СМЕРШ и всегда есть риск быть убитым или попасть в плен, но если есть шанс помочь ему — я им воспользуюсь. Лаврентий ещё немного поворчал, но согласие дал. Единственное, попросил меня сильно не светить лицом. Как он это себе представляет, ума не приложу. Поэтому я не удержался: «Ой, можно подумать Сталин не знает, что я живой». — «Да причём тут товарищ Сталин?» — буркнул Берия. — «Думаешь, тебя никто не сможет узнать?» — «Посмотрим!» Нарком уехал, а спустя полтора часа перед моими глазами появился ОН во всей красе. Парень был красив, но выглядел сильно уставшим. У него была не юрина колючая красота, даже не мягкий образ застрелившегося Никиты, — он был другим. — Добрый вечер, молодой человек, — спокойно проговорил я. Он вздрогнул и уставился на меня. Неизвестно, узнал ли он меня, но судя по всему, вовсе не меня он ожидал тут увидеть. А кого, интересно? — Итак, юноша, как вас звать? — Меня? Ну глупый же вопрос! — Ну не меня же! — в тон отвечаю я. — Большаков. Борис. — И что ты здесь забыл, Большаков Борис? — улыбаюсь я, не убирая руки от десертного ножа и ласково поглаживая лезвие. Он заметил моё движение, но совершенно спокойно ответил, понимая, что ему ничего серьёзного не грозит (а вот это он зря!): — Я ищу Кузнецова Валерия Геннадьевича. Оп-па! Вот так сразу? Интересно девки пляшут — по четыре штуки в ряд. Тем не менее, я сообщил ему правду: — Тогда ты опоздал. Кузнецов Валерий Геннадьевич отбыл на фронт не далее, как сегодня днём. — Вот чёрт! — ругнулся Большаков, отряхиваясь от налипших на сапоги листьев. — Значит так, товарищ Большаков, садись и рассказывай, для чего тебе был нужен Кузнецов. И вообще, как ты нашёл эту дачу? Большаков сел на ступеньки, ведущие в беседку и, поёжившись от ночной свежести, ответил, что он следил за Кузнецовым. Я поинтересовался, как же сотрудник СМЕРШ не заметил слежки. На что Большаков ехидно ответил: — В следующий раз, Николай Иванович, постарайтесь не расстраивать своего майора. Вот так сразу — «моего»! Я очень надеялся, что на моём лице не дрогнул ни единый мускул. Собственно, после выкрутасов Старкова и гениальных идей Берии, мне уже трудно было чем-то удивить, но Большакову это удалось с лихвой. Сделав приглашающий жест рукой, чтобы он сел за стол, я лишь спросил: — Ну и давно ты знаешь? — Да нет. Кто вы, я понял только сейчас, а так товарищ майор лишь раз обмолвился о вас. — Это как? Борис прихлопнул комара на своей руке и, помолчав, ответил: — Он случайно назвал меня Николаем. Если мне удастся вытащить Валерку из передряги, в которую он, чует моё сердце, точно угодит — я его лично убью. Как выяснилось до крайностей дело не дошло, но Борис выглядел подавленным, да еще высказал мне, чтобы я больше не мучил Кузнецова. Вот те раз! А мне хоть кто-то перестал мучить за последние годы? Чуть позже, когда Большаков успокоился, сообщил, что он — немецкий шпион. Нашёл, чем удивить! Судя по материалам моего дела, я — шпион пяти разведок. После моих слов Борис обиделся и добавил, что он самом деле шпион. Учился в школе Абвера. Следы на его шее я разглядел позже. Мне всё сразу стало понятно. Подмосковье. Май 1955 год. Пока я предавался воспоминаниям, напряжение на террасе то вспыхивало, то затухало, пока Арсентьев не попросил Ивушкина заняться немецким гостем. Причина — немец слишком уж спокойно стал себя чувствовать и позволил в адрес Большаков сальные намёки. Поэтому во избежание драки между Радостиным и Ягером, Арсентьев и попросил Ивушкина об одолжении. Бывший танкист разве что шкуру на Арсентьеве не подпалил, но сделал как просили — увёл Ягера куда-то вглубь сада. Их бубнящие голоса иногда прорывались сквозь реплики оставшихся мужчин. Раздражённый фривольными подколками Ягера, Большаков внезапно уходит от нас, чем вызывает волнение Радостина, но последнего быстро успокаивают. Да и Борис вскоре вернулся. Чуть позже хлопнула наша калитка. Стало понятно, что Ягер с Ивушкиным ушли на арсентьевскую дачу. Все сразу как-то оживились. Видимо присутствие немца, который умудрился за войну побывать и в армии и в СС, всё-таки несколько сковывало, кроме, разве что, Старкова с Кузнецовым. Тем временем, Радостин всё ещё пытался выяснить, кто стрелял в Большакова, тот огрызался, позже выдал, что никто в него не стрелял. По-крайне мере, в сорок четвёртом году. После нашей с ним ночной встречи, его прибрали для каких-то дел уже после того, как очередной агент абвера угодил в расставленные чекистами сети. Как оказалось, это мне потом Берия мимоходом сказал, что Бориса сплавили куда-то в тыл врага. Ага, этот мальчишка и в тыл врага! Хм, а Борис-то какое-то время был в Германии. Совсем недолго, иначе бы чудо в перьях (Старков) его бы точно запомнил, а так сообразил уже после приснопамятной встречи в санатории Северного Кавказа. Выводили Бориса из игры так же, как и многих других до него, но в итоге тяжёлое ранение всё же случилось и Борис довольно долгое время пролежал в коме. И только упёртый Радостин хотел знать докопаться до правды и его пришлось убирать по-настоящему. Лучшего способа, чем тюрьма не нашлось, судя по всему. Далее в дело неожиданно влез до сих пор молчавший Тихонов (подходящая фамилия, не находите?). Его почему-то интересовали бумаги главы абвера. Странно, чего он к бумагам адмирала прицепился? Где он, Тихонов, пусть и бывший партизан, а ныне работник с Лубянки, и глава военной разведки Третьего рейха? Разумеется, после того, как Красная армия взяла Берлин, найденные в архивах канцелярий различных ведомств бумаги достались нам. Не все, но кое-какие точно. Да и в течении войны копии директив и приказов абвера так же ложились на стол Меркулову. В общем, приказав принести вторую бутылку коньяка, ибо мне всё уже надоело. Скоро, судя по небу, будет рассвет, а конца разговорам как не бывало. Надо уже куда-то сворачивать. С другой стороны, от Старкова в силу обстоятельств и подписки о неразглашении тайны, вряд ли что узнаешь. Да и Кузнецов недалеко ушёл. Тем не менее, майские ночи в дачном посёлке тихие и наши голоса явно может кто-то подслушать, поэтому можно переместиться в дом, а можно и прекратить никому не нужные разговоры. Если Тихонов хочет — пусть в Москве встречи ищет. Город огромный. Столица всё-таки. Шансов подслушать разговор мало.