***
Большой зал для приёмов в замке Хито не сильно отличался от других, в которых приходилось бывать Кеншину. Пространство делилось на три разных по высоте области: в самой низкой ожидали своей очереди просители, чуть выше в два ряда располагались советники, образуя узкую дорожку, у начала которой каждый проситель должен был стоять на коленях, чувствуя устремлённые на него взгляды, а на возвышении в гордом одиночестве восседал господин и хозяин замка. Наверное, полагается ощущать себя великим и могущественным, взирая сверху вниз на клянущихся тебе в верности. Но по большей части Кеншину просто было неловко. Да половина присутствующих выше его минимум на голову! И все они куда лучше разбираются в управлении провинцией. Их уязвляло, что приходится склоняться перед чужим, пришлым, да ещё и таким невеждой. Это читалось по напряжению их плеч, слышалось в тоне голосов, произносящих навязанные формулы вежливости. Он еле удерживался от того, чтобы остановить церемонию и попросить их говорить с ним прямо и открыто. Собственно, он так не поступил только потому, что они наверняка сочли бы это оскорблением. Если не все, то многие. И проблем только прибавится. А остальные решат, что это какая-то ловушка. Сегодня он принимал старейшин деревень. Или они принимали его. Разница в словоупотреблении важна, но он всё никак не мог запомнить, как правильно. Старейшины — не вассалы, управляющие разными феодами его новой провинции. Нет, все вассальные феодалы — самураи, от них требуется лишь защищать вверенные им земли. А поддерживают их фермеры, крестьяне, работающие на земле и управляющие внутренними делами в деревнях. Местный даймё, феодал, вмешивался лишь тогда, когда считал, что дела в деревне приняли слишком серьёзный оборот. Некоторые, впрочем, лезли в дела крестьян просто потому, что им так хотелось, но обычно это приводило к народным волнениям. А ещё каждый самурай, конечно, клялся в безоговорочной преданности господину своей провинции, который также выступал в роли третейского судьи в том случае, если местное управление не справлялось с ситуацией. Этим господином и стал ваш покорный слуга Химура Кеншин. Господин Химура Кеншин. Надо же. Вот бы учитель посмеялся. Значило же это вот что: собралась толпа людей, с которыми приходится знакомиться и запоминать их имена и хоть что-нибудь о них, ведь его учили быть вежливым. Теперь-то понятно, почему власть имущим простительна невежливость: запомнить всех этих людей, запомнить, какие посты они занимают и в каком родстве друг с другом состоят — да это же невозможно! Но нужно постараться изо всех сил. Во время приёма господину не положено улыбаться, но он всё-таки старался казаться благодушным, чтобы не пугать ещё сильнее и без того запуганных старейшин, которым приходилось проходить мимо всех этих суровых на вид советников, прежде чем распластаться на циновках перед своим новым господином. И говорить он старался приветливо, принимая клятвы верности и небольшие подношения, хотя в глубине души неуютно ёрзал каждый раз, ощущая себя не в своей тарелке. А ещё он изо всех сил изображал, что внимательно выслушивает все прошения, которых было немало. Война не пощадила многие провинции, многое нужно отстраивать заново. К счастью, на этом приёме от него пока не требовалось принимать какие-то серьезные решения: это произойдет позже, когда он встретится со своим тайным советом. Большинство старейшин и не заметили его усилий. Другие, заметившие, отреагировали с недоумением, как он и предполагал, явно подозревая его в неискренности. И лишь очень немногие с удивлением приподнимали голову и заметно расслаблялись. Он с трудом удерживался от того, чтобы не улыбнуться в ответ. И вот последний из старейшин выразил уважение. Кеншин уже хотел было объявить об окончании приёма, но Урамура вежливо кашлянул, покачнувшись на пятках. — Прошу простить меня, господин, но вашего внимания требует ещё одно дело. — Да? — Как вам могли сообщить, прежний господин разрешил постройку хри… стианского, — он запнулся, выговаривая непривычное слово, — храма в пределах столицы этой провинции. Священники, служащие в нём, тоже хотели предстать перед вашей светлостью. Кеншин заинтересованно подался вперёд. Он не встречал раньше христиан, только одного потерпевшего кораблекрушение — что это было за слово? — англиканина, как-то так. Господин Токугава несколько раз беседовал с ним в Осаке, но с самим Кеншином они едва обменялись парой слов. Того иностранца по понятным причинам больше всего беспокоило, как бы вписаться, приноровиться к новым обстоятельствам. К тому же он, кажется, был из других христиан, так как выражал явную неприязнь, граничившую с ненавистью, к священникам, прибывавшим к берегам Японии на португальских кораблях. — Они сейчас здесь? — спросил он. — А… да, — моргнув, ответил Урамура. — Ужели мой господин желает сейчас принять и их? — Это было бы неправильно? — Кеншин задал вопрос искренне, но, видимо, опять сказал что-то не то, потому что Урамура побледнел и шумно сглотнул. — Нет, мой господин, — отозвался он слабым голосом, — если вы того желаете. — Тогда пригласите их, — произнёс Кеншин извиняющимся тоном. Но ему ведь в самом деле интересно узнать побольше об иностранцах и их религии, и он не видел вреда в том, чтобы принять их сейчас. Советники потерпят, а он попытается позже как-нибудь компенсировать им нынешнее неудобство. Стражи раздвинули двери в залу перед новыми вошедшими. Трое мужчин в монашеских одеяниях. Только один из них иностранец, двое других японцы. Кеншин рассматривал их, пока они раскланивались и продвигались ко второму ярусу. Волосы у иностранца тёмные, как у большинства японцев, но кожа совсем другого оттенка, значительно темнее. Глаза тоже привычно тёмные, но непривычно большие, с тяжёлыми, заметными веками, будто он не до конца проснулся и хочет спать. Форма рта тоже странная: шире обычного, и челюсть квадратная, тяжёлая. Из-за этого лицо кажется каким-то искажённым, неправильным. Но у того мореплавателя оно было почти таким же, так что, может, иноземцы все такие? — Этого недостойного человека зовут… — дальше он с поклоном произнёс набор звуков, который, по-видимому, складывался в его имя. Кеншин ни за что не смог бы его повторить. Впрочем, звучание незнакомого слова ему понравилось: так журчит льющаяся из кувшина вода. — Прошу простить меня, я плохо говорю по-японски. Но приветствие прозвучало свободно и бегло. Вероятно, он готовил речь заранее. Кеншин кивнул. — Добро пожаловать, достопочтенный жрец, — приветствовал он мужчину. — Могу ли я узнать имена ваших спутников? Иностранец непонимающе моргнул и вопросительно посмотрел на того из японских жрецов, что на вид был моложе остальных. Тот что-то быстро прошептал иноземцу, и он понял. — Прошу прощения, достопочтеннейший, — сказал иностранец. — Это мои братья. Их зовут, — снова непонятные слова на незнакомом языке. — Они тоже священники. — Братья? — Кеншин вглядывался в них, чувствуя себя сбитым с толку. — Простите, достопочтенный свя… щенник, но я слышал, что вы из других земель, разве нет?.. Молодой японец снова торопливо зашептал что-то на ухо иноземцу. — Мы братья по вере, — пояснил иностранец. — Они тоже христиане. — Понятно, — ответил Кеншин, оглядывая обоих японцев. — Прошу простить за прямоту, но… почему вы решили избрать веру иных земель? Очень личный вопрос, но, учитывая обстоятельства, не ответить они не могли. Он бы и не спросил, но сейчас им руководило не только любопытство. Господин Токугава много размышлял над проблемой португальцев и той религии, которую они так стремились распространить. Торговля с иностранцами основывалась на том, чтобы позволять им проповедовать свою странную веру. Неоднократно отмечалось, что изгнание священников приведёт к прекращению всяческого общения с португальскими купцами, а они ведь важное звено в торговле с Китаем. Раньше, находясь при князе Токугава, Кеншин не старался особенно во всё это вникать, но сейчас он сам господин этих земель — да помогут ему небеса!, — и есть возможность узнать что-то новое. Японцы с беспокойством посмотрели на иностранного священника, но он заулыбался и замахал руками, жестами поощряя их отвечать за себя. Затем они переглянулись между собой, и Кеншину пришлось приложить значительные усилия, чтобы удержаться от улыбки при виде разыгравшейся безмолвной дуэли («Ты первый!» — «Нет ты!»). Младший проиграл. — Если господин мой позволит, — начал он, низко кланяясь, — то я, недостойный, расскажу свою историю первым. Я родился, — он слегка побледнел и нервно дёрнул кадыком, сглатывая, — в семье крестьянина, господин мой, в городе Ятиё. Несколько лет назад достопочтенный священник приехал, чтобы проповедовать нам Священное писание, и я почувствовал, что хочу посвятить свою жизнь Богу. Достопочтенный священник обнаружил, что у меня есть дар к освоению языков, и господин мой — прежний господин — позволил мне покинуть отчий дом и присоединиться к Церкви, чтобы я мог служить переводчиком. Прежний господин всегда стремился учиться новому, и ему хотелось иметь возможность общаться с иностранным гостем, чтобы учиться у него и учить его. Кеншин испытал прилив симпатии к мальчику, вырванному из привычного уклада и брошенному в бурные волны мира, к жизни в котором он ещё не был готов, — и всё только из-за того, что у него проявились полезные навыки. Что подумал бы юноша, узнав, как много общего у него с новым господином? Но никто не должен об этом узнать. Господин Токугава наверняка оскорбил предков этим маленьким обманом, и в грядущей жизни им придётся за это ответить. Но не в этой. И Кеншин ведь охотно пошел на службу к Токугаве, хотя и не до конца понимал тогда, на что подписывается. Он кивнул мальчику, надеясь, что тот воспримет это как знак понимания и одобрения. — Ещё какое-то время я не буду находиться здесь постоянно, вот что я скажу, — прокомментировал он, давая всем окружающим понять, что традиции «князь находится в своём замке» пока следовать не будет, — но в любом случае не вижу причин отменять принятое до меня решение. А это он прибавил уже для юноши, чтобы тот не опасался, что его отошлют домой. Молодой человек снова поклонился и отступил. Вперёд вышел его старший товарищ. — Мой господин, я второй сын Мицунари Ватанабе. Мой отец имел честь услышать, как достопочтенный священник учит Слову Божьему, и, хотя сам не обратился в новую веру, послал меня помогать достопочтенному священнику и присоединиться к его учению. «Ещё один брак по расчёту», — кисло подумал Кеншин, и в голову тут же полезли непрошенные мысли о жене. Отвлечься от них и вернуться к делу оказалось удивительно сложно, — теперь, когда он увидел её улыбку. Наладить отношения с христианскими священниками это ведь всё равно что наладить отношения с иноземными купцами: явная выгода. Так что вряд ли Мицунари Ватанабе действительно по-настоящему проникся чужим вероучением. — Что же, — сказал Кеншин вслух, намереваясь продолжить. Хотелось спросить о многом, но он заметил, как беспокойно ёрзают уставшие советники, — тогда последний вопрос, — он выбрал из их множества тот, ответ на которой не должен ещё больше затянуть приём. — Довелось мне видеть изображения... человека казнённого, осмелюсь полагать. Верно ли я слышал, что это и есть тот бог, которому вы поклоняетесь? — Это так, господин, — откликнулся юноша. — Но почему? — спросил Кеншин, стараясь, чтобы в голосе прозвучало только искреннее любопытство. Распятие — самая постыдная казнь, казнь для простолюдинов, совершивших убийство или кражу. Бесчестная, грязная смерть — хотя смерть в любом случае редко бывает чистой, но всё же, если сравнивать быструю гибель от меча и медленную, унизительную агонию на кресте... Христиане переглянулись и начали перешёптываться, так что у Кеншина возникло очень неприятное ощущение, что он своим вопросом всё же переступил какую-то границу дозволенного и оскорбил их веру. Но наконец иностранец ответил. — Господь умирает за нас, — сказал он, стукнув себя кулаком в грудь. — Вся эта боль — за нас. Чтобы мы не чувствовали её, так? Чтобы спасти нас от греха. «Своим мечом я могу создать лучший мир...» Он прорубался через десятки полей сражений, оставляя за собой реки крови. Люди опадали на землю, словно листья, везде, где он проходил, — и он ненавидел это, ненавидел каждую секунду. Ведь в этих сражениях не было чести или славы для победителя: ни у кого не было ни шанса против него. Там, где он появлялся, не было честного боя — лишь бойня, резня. Необходимая резня — чтобы объединить Японию, чтобы положить конец междоусобицам постоянно воюющих даймё, которые слишком долго опустошали землю, сжигали и грабили деревни просто потому, что могли, — и перед глазами у него всё ещё стояли реющие в дыму стяги, а он всё искал мать, отца, дядю, хоть кого-то... «Если, запятнав клинок, я ускорю наступление мирной эры...» Сколько было принесено в жертву? Сколькие понесли бремя спасения Японии? Он унёс столько жизней, причинил столько страданий, и всё же он здесь, восседает в богатстве и великолепии. Господин Химура. Какая страшная насмешка судьбы — и совсем не смешная. ...он обещал ей, что будет жить, несмотря ни на что, и должен был сдержать это обещание, ведь все прочие важные клятвы нарушил. Поэтому нужно продолжать жить. Нужно. И, может, прожив достаточно долго, он поймёт, зачем. — Господин мой? — голос Урамуры вернул его к действительности, оторвав от тягостных раздумий. Присутствующие смотрели странно. Он махнул рукой, отпуская их. — Всё в порядке, — сказал он, переводя дыхание. — Приём окончен, вот так вот. Встречу совета мы проведём после дневной трапезы. Он поднялся на ноги, подобрал полы проклятущих парадных одежд и вышел прочь из залы.***
Каору стояла в дверях тренировочного зала с мокрыми от волнения ладонями. Зал пустовал, — но он и предназначался только для членов семьи господина. Вассалы тренировались в другом, общем зале. Она с поклоном вошла внутрь, хотя внутри всё сжималось. Это Мисао напомнила ей, что она боец. Она достойная мечница. Или по крайней мере была ей. Она была сильной, и это её собственная сила, которой она добилась потом, болью и долгими тренировками, а не получила по праву рождения. То, что она могла разделить с отцом. Часть его обещания матери — что дочери смогут сами избрать жизненный путь. Он учил Каору сражаться и не сдаваться. Она не практиковалась с момента его смерти. Прошло уже почти полгода. Сложнее всего было найти одежду для тренировки. В Эдо с собой она взяла только самое ценное, а всё остальное осталось и было упаковано для хранения или перевозки на другое место. В итоге у неё оказалось не так уж много личных вещей: комплект для шитья, драгоценности матери да набор для занятий каллиграфией, который отец подарил ей на тринадцатый день рождения. Брать что-то ещё казалось бессмысленным, ведь всё это можно легко заменить предметами из приданого, да качеством получше. Мечи она тоже не взяла. Это было бы... неправильно. Они принадлежали другой девушке — девушке, не женщине. Девушке, которая знала, что сможет выбирать, и хотела выбрать мужчину, готового жениться на женщине, носящей эти мечи с гордостью, на женщине сражающейся и непреклонной. Уж точно не женщине, которая сдалась и покорно позволила продать себя, словно связку сушеной рыбы. Поэтому свои мечи она возложила на семейный алтарь как подношение богам. Может быть, они найдут им лучшее применение. Достать какую-то одежду для тренировки было бы проще, обратись она к кому-то ещё, но ей не хотелось, чтобы об этом кто-нибудь узнал, даже Таэ. Всё это казалось таинственным и почти священным: она чувствовала себя маленькой девочкой, украдкой отхлёбывающей сакэ из отцовской пиалы. Вот только на сей раз она украдкой воровала не сакэ, а саму себя, по кусочкам, хотя и знала, что вся эта затея опасна. И если господин Химура узнает, то наверняка не одобрит, как не одобрило бы большинство мужчин… но он смотрел на неё так, что ей почему-то подумалось, что даже если не одобрит, то запрещать всё же не станет. Кроме того, оказалось, что прокрадываться в тренировочный зал, чтобы позаимствовать одежду — весело. А она почти позабыла, как веселиться. Здесь ничего не изменилось. На мгновение Каору оказалась в прошлом: она даже обернулась, будто надеялась увидеть входящего следом отца. Он кивнул бы, может поддразнил, что она лежебока и так поздно пришла на тренировку. Они вместе бы провели разминку, потом ката, а потом уже тренировочный бой. А когда вернулись бы наконец, спустившись с чистых высот, где есть только движение, звон стали, напряжение мышц и инстинкт воина, — их встретила бы мама с терпеливой улыбкой, говоря, что обед остывает. В глазах защипало, пришлось сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Затем она взяла один из деревянных мечей и встала в первую позицию. Сначала шло тяжело. Не потому, что она не помнила, а потому, что помнила недостаточно. Движения, которые должны быть изящными, выходили скованно и неуклюже: удары получались слабыми, а ката — прерывистым набором взмахов вместо одного уверенного плавного движения. Никто не видел, но всё-таки её обжигал стыд, что она столько утратила, и этот стыд мешал и сковывал движения ещё сильнее, так что в итоге она остановилась в середине зала и долго просто размеренно и глубоко дышала. Дух мечника в ней силён. Навыки есть. Они вернутся. И она начала заново, медленно, будто впервые взяла в руки меч, с первого выученного и отработанного ею удара. Сначала точность исполнения. Скорость и сила придут позже, когда навык вернётся. Удар. Удар. Удар. Снова и снова. Вот уже и знакомое жжение в отвыкших от усилий мышцах. Она прервалась, чтобы смахнуть пот со лба и убрать за уши выбившиеся из причёски пряди волос. Удар. Удар. Удар. Деревянный меч описывал в воздухе плавную, медленную дугу. Хотелось ускориться, но она сдержалась и продолжила следить за кончиком клинка: нужно добиться идеальной траектории. Каждый удар она совершала на громком выдохе, который пока ещё не переходил в боевой клич. Пока нет. Удар. Удар. Удар. Жжение в руках и спине сгладилось и перешло в приятную ноющую боль — эта боль знаменовала, что тело наконец тренируется, а не просто просыпается от долгой спячки. Она немного ускорилась, позволив себе увлечься ритмом упражнения, и огонь из живота, из точки равновесия поднимался с каждым ударом всё выше и выше, а затем наконец вспыхнул, — и она нанесла мощный и точный удар, пронзительно вскрикнув. Но один раз не считается. Поэтому она повторила удар ещё, и ещё раз, и только спустя пятьдесят таких же правильных взмахов убедилась, что навык вернулся к ней. Каору заткнула меч за пояс и некоторое время постояла, запрокинув голову и упиваясь своей маленькой победой. Потом развернулась к выходу: хотелось пить. И стоит проверить, сколько прошло времени. Может, удастся ещё немного потренироваться. А потом нужно будет принять ванну и переодеться, чтобы прислуживать мужу за столом… Мужу, который стоял в дверях. — Простите, — мягко сказал он, хотя жар его взгляда физически обжигал, — не хотелось отвлекать вас, вот так вот. Она машинально опустила руку на рукоять меча, но мужчина перед ней не выражал гнева. Только тот пугающий жар, жадную тоску, заметную каждый раз, когда он смотрит на неё, но гораздо ярче и острее обычного. — Ценю вашу любезность, — сказала она, крепясь, чтобы голос не дрогнул и не сорвался. — Я помешала вашей тренировке? — Нет, — просто сказал он. Сглотнул, — Ваш покорный слуга не знал, что вы следуете пути меча. — С детства, — он всё ещё не сделал ни шага вперёд. — Отец обучал меня. Она отняла ладонь от рукояти меча и прошла мимо него к бочке с водой, стоящей у окружавшего зал крытого крыльца. Он замер неподвижно, и она ощутила страшную силу, которую с трудом сдерживают. Дверной проём оказался узким для двоих, так что она невольно задела его рукавом. Ей послышалось, что он ахнул, — но вот он уже в зале и отрабатывает взмахи точными, выверенными движениями. Каору залпом выпила ковш воды, а второй вылила на голову, чтобы освежиться. Из-под ладони проверила положение солнца. До ужина ещё час, не меньше. И хочется позаниматься ещё. Может быть… Она поднялась по ступенькам. — Прошу прощения, — окликнула она, не заходя внутрь, — достопочтенный муж? Он на миг остановился на середине движения, но всё же закончил его, и только потом ответил. — Да? — Если вас это не слишком побеспокоит... Я хотела бы ещё немного попрактиковаться. Ничего, если я займу другой конец зала? Его зрачки расширились, — плещущийся в них жар сейчас был притушен, и он смотрел почти так же бесхитростно, как обычно. — Конечно, — ответил он, — меня это вовсе не побеспокоит, вот что я скажу. — Благодарю. Она поклонилась и вошла в зал. Снова вытащила деревянный меч, ещё несколько раз отработала первый удар, для закрепления, а затем перешла ко второму. Она слышала, как разминается муж, хотя смотрела в другую сторону. А ещё теперь, когда он перестал подавлять ки, она чувствовала его присутствие. В нём и правда не было гнева, только сосредоточенность на выполняемых упражнениях и некоторая толика… любопытства? Она встряхнулась, вернувшись к ката. Раз уж он не стал поднимать шум по поводу того, что его жена занимается фехтованием, то она и не будет лишний раз привлекать его внимание к этому вопросу. В ситуации слишком много неизвестных факторов. Шло время, мало-помалу его присутствие за спиной стало восприниматься как что-то естественное, и это было даже... приятно. Она ведь и раньше не тренировалась в одиночестве. В конце концов она полностью отдалась ритму упражнений. Время проходило довольно приятно, но вот господин Химура покашлял, привлекая её внимание. — Достопочтенная жена? И, несмотря на то, что уже час они провели вместе в этом зале, тренируясь, страх всё-таки холодной рукой сжал сердце. Может быть, он только того и ждал? Чтобы она расслабилась и сама выкопала себе могилу, осмелившись проявить недостойные женщины навыки в его присутствии... Но она не чувствовала никакой угрозы. Даже этот странный жар, исходящий от него раньше, был ошеломляющим, подавляющим, но не опасным. Он не опасен для неё. Она обернулась с самой вежливой улыбкой, на которую только была способна. — Да, достопочтенный муж? — Уже почти время ужина, осмелюсь заметить, — сказал он, будто извиняясь. — Вы хотели бы принять ванну первой или?.. — Ой, уже так поздно? — она подошла к дверям и взглянула на темнеющее небо. — И правда. Что ж, папа всегда говорил, что вовремя питаться очень важно. Она вздрогнула, осознав, как по-детски это прозвучало. Но её муж слегка улыбнулся. — Он был мудрым человеком, вот что я скажу. Каору положила деревянный меч обратно на стойку. Господин Химура всё ещё не возобновлял тренировку. Она недоумённо вскинула одну бровь. — Вам что-нибудь ещё нужно, господин мой? — А… — он беспокойно погладил большим пальцем оплётку на рукояти меча, — мой вопрос может показаться вам невежливым, но я заметил, что вы не тренируетесь с настоящим мечом… Вы предпочитаете деревянный? — Ах, это, — она смутилась и покраснела. — Я… в общем… после смерти отца я отдала свои мечи богам. Как подношение. Он нахмурился. — И не приобрели нового меча? — ...нет, — она отвела взгляд, — я... Он всё смотрел на неё, ожидая ответа, и заготовленные слова не шли с языка. Пару дней назад она не колебалась бы: холодно ответила, что благородной даме нет нужды упражняться в воинском искусстве, наполнив эту отповедь всем накопившимся ядом и горечью, — и внутренне усмехнувшись, когда он вздрогнул бы от неожиданности. Но ведь он пошёл и упросил мастера Огуни вернуться и ухаживать за садом, — упросил, а не повелел. И только потому, что надеялся, что это её осчастливит. Это поступок не врага, заслуживающего ненависти и презрения, не чудовища, не способного на человеческие чувства. Но если он не… если он не такой… то кто же он на самом деле? Может ли она рискнуть? — ...простите меня, достопочтенный муж, — мягко, почти ласково произнесла наконец она. — Это... долгая история. Он склонил голову, и она подумала, что он, может быть, всё равно всё понял. — Не следует воину оставаться без оружия, — сказал он, помедлив. — Прошу… хотя, честно признаться, ваш покорный слуга давно не приобретал мечей, — он улыбнулся при этих словах, робко и неуверенно, как будто просил прощения и не был уверен в том, что его до конца простили, — но если я могу помочь с этим... Она резко отвернулась, зная, что это грубо, но не желая подпускать его ближе, и почувствовала, как он отступил. Она зажмурилась и напрягла пальцы, едва не сжав их в кулаки. А теперь он предлагает вооружить её? И эта извиняющаяся улыбка — зачем ему её прощение? Как будто его заботит её мнение! Она ведь его законная жена и обязана повиноваться ему во всём, исполнять любую его прихоть. — Я... я буду иметь в виду, — выдохнула она, хотя горло сжимало что-то, чему не было названия. И ушла в купальню.***
Кеншин не ужинал тем вечером. Он не был голоден. Впрочем, он вообще никогда не отличался здоровым аппетитом. Да и достаточно уже на сегодня он утомил госпожу Каору, навязывая ей своё общество. Так что он просто попросил чаю и достал старый набор для каллиграфии. Её набор для каллиграфии. Она отдала его ему, но всё равно всё это принадлежит ей. Они всегда шутили на этот счёт: как смешно смотрятся его неумелые каракули рядом с элегантными линиями, выведенными её рукой. «Искусство каллиграфии и искусство владения мечом по сути одно, — пытался втолковать ему учитель много лет назад. — Штрих туши, удар меча: ни того, ни другого не отменить. Понимаешь?» Он не понимал. Пока не стало слишком поздно. За перегородкой послышался шорох шагов. Женщина. Видимо, одна из служанок принесла чай. Кеншин тихо вздохнул, приготовившись игнорировать её присутствие. Раньше он пытался вести себя со слугами по-доброму, узнавать их имена, запоминать лица, интересоваться их жизнью, а потом понял, что доброта пугает их ещё сильнее. Так что теперь он делал вид, что их не замечает. — Прошу простить. Я принесла чай, — подала голос служанка. — Входите, — коротко отозвался он, глядя на чистый лист рисовой бумаги и вспоминая. «Пишете как курица лапой, дорогой муж», — и её глаза смеялись, хотя нежная линия губ даже не дрогнула. Он заизвинялся тогда, смутившись, а она подтолкнула к нему поближе письменный столик. «Я научу, — сказала она, — когда всё это закончится». И посмотрела на него. Маска безэмоциональной безмятежности всего на миг дала трещину. И она вдруг улыбнулась, — как раз в тот момент, когда створка сёдзи отъехала в сторону. Он вскинул голову и замер, потрясённый. — Достопочтенный муж, — госпожа Каору коротко поклонилась и шагнула вперёд. В руках она держала поднос со всем необходимым для чаепития, — могу ли я составить вам компанию? Он смотрел на неё как завороженный, сумев лишь нервно сглотнуть в ответ. На ней было простое кимоно — конечно, ведь сейчас не завтрак и не ужин. До того он чаще всего виделся с ней по формальным случаям, а вот так — в простое кимоно с белыми цветами магнолии на тёмно-синем фоне — она, видимо, одевалась обычно, на каждый день. Никаких шпилек и заколок в высокой причёске — волосы она просто забрала в «конский хвост», как и раньше, когда он увидел её в зале. Когда помешал ей спокойно заниматься. Две пряди обрамляли лицо, подчёркивая его силу и красоту. Пальцы дрогнули от внезапного желания протянуть руку и схватить одну из этих прядей, погладить, пропустить через пальцы, — и увериться, что она настоящая. Не то чтобы она могла его остановить. Она смотрела прямо, смелым, бесстрашным взглядом, как всякий раз, когда полагала, что он не видит, когда не старалась изображать скромную покорную жену. Почему же она добровольно пришла к нему и позволила сейчас заглянуть под маску, чем он заслужил эту награду? И тут она заметила столик с письменными принадлежностями. — Простите, достопочтенный муж, — сказала она, опуская поднос рядом с ним. Потупилась, снова надевая маску покорности. — Я, видимо, отвлекла вас от медитации. Не беспокойтесь, я уже ухожу, — и она направилась к выходу. — Постойте! — воскликнул он невольно. Она остановилась почти у самых дверей, и он быстро опустил протянутую к ней руку, чтобы она не успела заметить жеста. — Достопочтенная жена. Прошу. Ваш покорный слуга был бы рад вашему обществу. Он слегка поклонился, произнося это: приглашение одновременно с извинением. Она помедлила какое-то мгновение, а затем всё же развернулась. — Как пожелаете, достопочтенный муж, — ответила она, подходя и садясь рядом. День подходил к концу. Уходящее за горизонт солнце растушевало краски, сад окрасился в светло-сиреневый и серый, а тени, напротив, стали густыми и угольно-чёрными. Каору и Кеншин сидели на коленях бок о бок, любуясь цветущими растениями, а над их головами ночь понемногу добавляла туши на полотно горящего заката. Кеншин ощущал исходящее от девушки тепло, несмотря на разделяющее их расстояние: так близко... и так далеко одновременно. В угасающем свете он незаметно разглядывал её профиль, и все его невысказанные стремления сосредоточились на ней. Все желания, которые он боялся озвучить. Даже в тишине собственного сердца. Послышался всплеск воды. На лице госпожи Каору мелькнула задумчивая улыбка. — Гинко, — тихо произнесла она, и в голосе прозвучало веселье. — Гинко? — непонимающе повторил он и быстро отвернулся, когда она посмотрела на него, сделав вид, что всё это время любовался садом. По поверхности пруда кругами расходилась рябь. Она долго молчала, так что Кеншин решил было, что она не станет пояснять. — Серебристый карп, — негромко ответила она наконец. — Эта рыба — семейная реликвия, знаете ли. — Я не знал, — он взволнованно отхлебнул чая. — Если верить семейной легенде, то ей уже больше двух сотен лет. Не знаю, правда ли это, но когда я родилась — она уже была такой большой. А папа уверял, что она уже жила в пруду, когда он был совсем маленьким. И что его отец, мой дедушка, говорил ему то же самое. Так что, может, легенда не лжёт. Она впервые разговаривала с ним так долго и так свободно. Какой чистый, светлый, прекрасный голос. Как и всё остальное в ней. Кеншин сделал ещё один глоток, больше, чем следовало, и чуть не поперхнулся. — … вы очень любите эти места, осмелюсь сказать, — он тихонько выдохнул — не вздохнул, а просто выдохнул вечерний воздух. — Здесь мой дом, — заметила она как бы между прочим, но всё же за этим самоочевидным фактом таилась глубокая печаль. И он не знал, как помочь ей избыть её. — Или, вернее сказать, здесь был мой дом. Теперь же мой дом там, где пожелает господин и муж мой. Ну, вообще-то нет. Он уже выбрал. Ему просто не хотелось делать то, что должно, — при мысли о том, что ему предстоит, в груди будто образовалась рана, которую присыпали грубой солью. Он понял, что нужно сделать, ещё когда увидел её сегодня днём в тренировочном зале с мечом в руке — такой всамделишной, цельной, в своей стихии, — услышал невысказанное ею и осознал, насколько большую жертву она принесла ради благополучия своей семьи. — А если он пожелает остаться здесь? — он спросил так тихо, что она невольно склонилась к нему поближе, чтобы расслышать, и он почувствовал нежный аромат жасмина. — … господин мой? — она смотрела настороженно, зрачки казались ещё темнее в сгущающихся тенях. — Я полагала, что сёгуну ещё по крайней мере год требовалось ваше присутствие в Эдо. — Это правда, — он покрепче обхватил пиалу, — но вы не обязаны ехать туда. Когда ваш покорный слуга вернётся в Эдо… если вы желаете остаться в Хито, то… вы можете остаться. Она отстранилась и выпрямила спину, пристально глядя на него. — Я вызвала чем-то ваше недовольство, достопочтенный муж? — Нет, — ответил он, не понимая, к чему она спрашивает, — но ваш... — Тогда почему вы отсылаете меня? — теперь в её голосе появился страх. Это всё из-за него. А она никогда не должна бояться. Кеншин почувствовал, как мгновение ускользает, и поспешил исправиться. — Нет! Не отсылаю, вовсе нет, — он отчаянно хватанул воздух ртом, будто утопающий, — ваш покорный слуга вовсе не… у меня нет причин для недовольства… Просто… в Эдо вы не улыбались. Кажется, вы улыбаетесь лишь здесь. Она медленно выдохнула. Удивилась? И расслабилась — плечи снова опустились. — Ваш покорный слуга не… может… утверждать, что в полной мере осознаёт, в каком положении вы оказались, достопочтенная жена, — продолжил он сбивчиво, путано, надеясь, что она всё-таки поймёт. — Он не ожидает, что вы будете… счастливы… с учётом всех обстоятельств. Но он надеется… надеется хотя бы не причинять вам ещё большего неудобства, вот что я скажу. Очень надеется. Она смотрела на чашку, которую держала в руках, медленно вращая её справа налево и наблюдая за тем, как жидкость кружится в противоположном направлении. Он ждал. Больше он ничего не мог сделать. — Мои сёстры, — нарушила она вдруг тишину. — Что? — Мои сёстры. Можете ли вы... передать мне опекунство над ними? Чтобы они поехали с нами, когда мы вернёмся в Эдо? — Оро? Её повеселило вырвавшееся у него восклицание: губы тронула лёгкая улыбка. Лишь бледное отражение той улыбки, что молнией поразила его тогда в саду, но и этого хватило, чтобы сердце зашлось в груди. — Вы... вернётесь в Эдо? — спросил он, оправившись. — Если мои сёстры могут поехать со мной. — Ваш... да. Это можно устроить, — слабо проговорил наконец он. Кажется, он что-то пропустил, и мир в одно мгновение перевернулся с ног на голову. — Будет сделано. Вот так вот. — Значит, на том и порешим, — чопорно постановила она, впервые за весь этот вечер поднося пиалу к губам. А Кеншин наблюдал за ней с изумлением, не понимая её эмоций и мотивов. Она не боялась. Не было вынужденного мужества идущего на смерть воина, с которым она пришла к нему в первую ночь после бракосочетания. Он не знал, как описать, что изменилось, но огонь её души горел сейчас ярче. Как тогда, когда он нашёл её сегодня за тренировкой. Она буквально пылала внутренней силой, светилась изнутри, и лишь ценой невероятных усилий он сдержался: хотелось рвануться к ней, подхватить на руки и зацеловать так, чтобы она позабыла, как дышать. Он желал её — желал так, как многие годы не хотел ни одну женщину. Он уже и не думал, что когда-нибудь возжелает кого-то настолько сильно. Она наверняка заметила. Не могла не заметить. Он с трудом себя удержал, куда уж там суметь скрыть свою реакцию. Изменило ли это отношения между ними? Пока он ломал голову, пытаясь разобраться, другое, более глубокое осознание побороло замешательство. Она не боялась его. Больше нет. Она не боялась. И эта мысль согревала его ещё долго после того, как чай был допит, а она удалилась в свою комнату.