Обширнее империй

      Господин Химура уже отбыл по делам сёгуна, когда Каору проснулась, и она втайне порадовалась этому. Голова трещала, будто это она вчера перебрала с алкоголем, а не он: всё потому, что никак не получалось заснуть, только вздремнула немного на рассвете. Переодевшись в добытые ранее тренировочные хакама, девушка всё же поковыляла в додзё, широко зевая на ходу.       Утро выдалось пасмурным, холодным и туманным. Видимо, сезон дождей всё-таки наступил, и скоро зацветут гортензии. Только вот во внутреннем дворе дворца господина Химуры не растут цветы: разбит сад камней да посажено несколько декоративных сосенок. Она задумалась, почему он так распорядился, но вдруг осознала: он ничего не выбирал, просто принял поместье в том виде, в котором оно ему досталось, и не стал ничего менять. Интересно, и почему она в этом так уверена?..       Она встряхнула головой, опустила деревянный меч и начала тренировку.       Почти вся усталость перегорела в горниле напряжения, переродившись каплями пота, когда Таэ негромко обозначила своё присутствие.       — Госпожа?       Каору завершила движение и отозвалась:       — Да?       — К вам гость — госпожа Такани, кажется?..       — ...так скоро? — она направилась к выходу. — Мы же встретились только вчера...       Таэ только вскинула бровь. Ей, конечно, стало известно о происшествии во время вчерашнего представления: Каору рассказала всё своим советникам. После обсуждения они сошлись на том, что лучше не пытаться искать новых встреч с госпожой Такани, если, конечно, та сама не попытается продолжить знакомство. Её имя связано со скандалом, и такая дружба может навредить положению Каору в обществе, повлиять на её возможность маневрировать среди дворцовых интриг и защищаться, но ей хотелось — ей было нужно — узнать сведения, которые госпожа Такани, по всей видимости, могла и хотела предоставить. Так что, если она совершит визит, Каору примет её. В конце концов, невежливо отказывать уже пришедшему гостю, если ранее этот гость не нанёс вам прямого оскорбления. Опасность грозила бы репутации Каору, только если бы она сама искала общества бесстыдной женщины, каковой считали госпожу Такани.       Каору и Широджо сошлись на этом. Таэ просто пожала плечами, давая понять: если Каору уже решила, что не будет слушать советов, что толку сотрясать воздух?       Каору вздохнула, вспомнив это.       — Мне нужно переодеться, — сказала она. — Буду совсем скоро. Передай, пожалуйста, мои извинения за ожидание.       Таэ с поклоном вышла, а Каору отправилась умываться и переодеваться.       Госпожа Такани ждала в одной из наружных комнат, сидя на коленях и прикрыв глаза. В руках она держала лакированную коробочку. Рядом на подносе остывал нетронутый чай.       — Госпожа Такани, — Каору вошла в комнату и поклонилась в знак приветствия, — рада снова видеть вас так скоро.       Госпожа Такани распахнула глаза, будто очнувшись от задумчивости, и вернула поклон.       — Надеюсь, вы простите мою поспешность, — мягко проговорила она, — но мне показалось, что нам необходимо встретиться, и чем раньше, тем лучше. Вот. — Она придвинула коробку поближе к севшей напротив гостьи Каору. — Это, конечно, ничего особенного...       — Ой, вы слишком добры, — заученно отозвалась Каору. Госпожа Такани приподняла крышку коробки, в которой оказались двенадцать искусно приготовленных сладостей в виде знаков зодиака, расположенных по сезонам. — Какая красота! Это слишком ценный подарок для меня. Может быть, выпьете чаю?       — Если вас не затруднит, — согласилась госпожа Такани. Каору вежливо отодвинула подарок — уделять ему сейчас больше внимания значило бы нарушить этикет — и налила чай. Гостья обхватила чашку тонкими элегантными пальцами.       — Что ж, — заговорила она после паузы, — наверняка госпожа Камэ уже рассказала вам обо мне.       — Не то чтобы многое, — видимо, большую часть церемоний гостья решила опустить. Отлично. Они обе знали, зачем встретились, а Каору всегда предпочитала прямоту и откровенность. — Только о том, что вы в разводе. И что был какой-то скандал.       Госпожа Такани кивнула.       — Это произошло под влиянием господина Кена. Если бы не он... — с теплом в голосе произнесла она и коротко рассмеялась. — Знаете, я не уверена, с чего начать свой рассказ. Простите уж, госпожа Каору, но я не часто делюсь этим с другими людьми.       Целых пять первыми пришедших на ум ответов Каору сочла слишком резкими. Были и другие варианты, помягче, если бы она хотела подружиться с этой женщиной, — если бы ей хоть что-то в ней нравилось, — но в закадычные друзья к ней она точно не рвалась. Это ведь госпожа Такани искала встречи, госпожа Такани хотела передать какое-то послание, так что в её интересах собраться с силами для того, чтобы это наконец сделать!       И всё же Каору спросила довольно ровно и спокойно:       — Тогда зачем вы здесь?       — Потому что господин Кен хороший человек, — ответила госпожа Такани, глядя Каору прямо в глаза, — и заслуживает счастья. Однажды я думала, что, возможно…       Она отвела взгляд и закончила вполголоса:       — Впрочем, неважно...       — Хороший человек… — Каору наблюдала, как в пиале кружится чай. — Вы ведь знаете, что говорят о нём?       Госпожа Такани фыркнула.       — Он такой же человек как вы или я, уж поверьте. Он истекает кровью, устаёт, у него ломаются кости, как у любого другого. Ему нужны еда и отдых, как и всем, даже больше обычного, если учесть, как он себя изматывает. Никакой он не демон.       Каору склонила голову набок, изучая выражение лица госпожи Такани.       — Вы видели его в бою? — преувеличенно елейно спросила она, и госпожа Такани напряглась.       — Нет, — призналась она.       — А мне довелось, — Каору медленно глотнула, ощущая, как горечь напитка разливается по горлу. Краем сознания она на миг пожалела, что это не что-нибудь покрепче. — В историях и половины правды нет.       Она вспомнила, как роились над мёртвыми телами мухи, как мерцал свет в липких лужах натёкшей из ран крови. Мухи карабкались по лицам, забирались в перекошенные рты, в распахнутые, остекленевшие глаза. Эти мухи... и смрад, мерзкий, тяжёлый, тошнотворно-сладкий, смешанный с вонью выгребной ямы: один из мертвецов, видимо, успел поесть незадолго до нападения, и полупереваренный рис вывалился из его желудка.       Ладонь до хруста костяшек стиснула чашку. Дорога превратилась тогда в скотобойню быстрее, чем она ахнула от потрясения, увидев, как по-настоящему двигается господин Химура. А как он двигался — с пугающей скоростью молнии, с неотвратимостью надвигающейся волны.       Она осознавала, что госпожа Такани пристально изучает её, как и осознавала, что вторая рука, свободная, заметно дрожит. Снаружи начал накрапывать дождь.       — Вы боитесь его, — тихо проговорила госпожа Такани.       — Нет, — ответила Каору, и её саму удивила правдивость ответа. — Нет, — повторила она, думая о том, как его глаза освещались в полутёмном коридоре нежностью и желанием, как его негромкий голос путался и искал слова. Об удивлении и восторге на его лице, когда он очнулся после ранения и увидел её у изголовья постели. Об искренности, когда он заговаривал с ней, — не его...       Она запнулась и умолкла, не договорив. Откровенность откровенностью, но госпожа Такани, с которой они знакомы-то меньше часа, не заслужила права знать что-то настолько личное.       — Прошу простить меня, госпожа Такани, — церемонно сказала она вместо этого, — я вас перебила.       «Я расскажу о себе, — не скрывала она своих мыслей, — но сперва хочу узнать о вас».       Госпожа Такани моргнула и отстранилась, будто собираясь возразить, но затем улыбнулась — горько, одними уголками губ.       — Cправедливо, — признала она, и Каору показалось, что её голос потеплел. — Значит, вернёмся к скандалу.       Тепло, может быть, в её голосе и появилось, но и угроза тоже.       — В возрасте двенадцати лет, — начала она, обводя пальцем край чашки, — меня обручили с сыном господина моего отца. Весьма выгодный брак, и я была счастлива, что моё будущее и благополучие моей семьи так удачно устроены.       Она сделала глоток, не отводя взгляда от Каору.       — О чём ещё мечтать женщине? Моя семья возвысится из-за связи с более благородным домом, а мои сыновья будут носить благородное и почитаемое имя. Нет большего счастья, — со значением проговорила она, — чем послужить своему роду.       — Бесспорно, — не без иронии пробормотала Каору.       — Едва мне исполнилось четырнадцать, как нас поженили, — продолжила историю гостья, и взгляд её был мрачен. — Он был старше меня, так что не было нужды дожидаться, когда я войду в возраст. Какое-то время я даже была счастлива, знаете ли. Само собой, я не любила его, а он меня, но он оказался ответственным мужем, и сполна обеспечивал меня. Я хотела подарить ему первенца, сына, мечтала стать матерью...       Она прикрыла веки, горе отразилось на лице, отпечаталось в каждой напряжённой линии.       — Беременность оказалась неудачной, — просто сообщила она. — И вторая тоже. С этого и начались проблемы. Муж обвинял во всём меня, как понимаете, — и снова эта горестная кривая полуулыбка. — Говорил, что наверняка я неверна ему, или замышляю предательство. Наверняка травлю детей внутри себя назло ему… или они совершают самоубийство, не вынося распутности их матери. В любом случае, во всём винили меня.       И снова выражение лица госпожи Такани изменилось. Теперь оно стало спокойным, отстранённым, безэмоциональным, словно она рассказывала историю, произошедшую с кем-то другим и давным-давно.       — Муж изменил отношение ко мне. Меня заперли в комнате, приставили ко мне охранников — одних женщин, конечно, — а муж… он приходил каждую ночь независимо от моего желания. Когда повитуха подтвердила, что я понесла, меня связали, чтобы я не могла навредить ребёнку.       Она сглотнула. Каору поставила чашку.       — Госпожа Такани...       Но та подняла руку, останавливая её:       — Вам следует выслушать, — сказала она, нервно облизнув губы, и пальцы её дрожали едва заметно, как поверхность пруда в безветренный день, — всё до конца. Вы должны понять, что я имела в виду, говоря, что ваш муж спас меня. Должны понять, какого человека я встретила в его лице.       «Кажется, я уже понимаю», — хотелось сказать Каору, но было заметно, что госпожу Такани буквально убьёт, если ей не дадут дорассказать. Так что девушка промолчала.       — В тот раз я родила живого ребёнка, — продолжила госпожа Такани, понизив голос до шёпота. — Сына. Вот только, — она снова запнулась, глубоко вздохнула, а воздух, казалось, сгустился в ожидании страшного откровения. — Он получился… необычным. Деформированным. Здоровым в остальных отношениях, вот только…       Мегуми застыла, оцепенев в повторном переживании того ужаса, а Каору могла только искренне сопереживать ей и родившемуся ребёнку. Кошмар, понятный только женщинам: хоть Каору и была маленькой, когда мама вынашивала Аямэ и Сузумэ, но ей запомнился страх матери, бесконечные походы по святилищам и храмам, пристальное, напряжённое внимание к любым, даже самым незначительным изменениям в теле, происходившим чуть ли не ежеминутно. Вспомнилось, как отец беспомощно нависал над женой, постоянно волнуясь. Как же страшно это переживать после двух выкидышей, да ещё и когда муж винит во всём тебя?       — Госпожа Такани, прошу, вам не обязательно…       — Я сбежала, — госпожа Такани будто и не слышала уже Каору. — Когда я увидела ребёнка, я поняла, что муж убьёт его… и меня. Так что я схватила ребёнка и сбежала от него, вернулась к родителям, ища защиты. Они отказали мне в помощи.       Мрачным, пустым взглядом она смотрела на свою ладонь.       — Я ведь навлекла на них бесчестье, подвела их. Неудачный брак стал позором нашей семьи и осложнил отношения отца и его господина. Так что они велели мне вернуться и понести наказание за дурное поведение. Ведь он, — она стиснула ткань одежды в кулаке так, что побелели костяшки пальцев, — был моим мужем. Я была его собственностью. Я ушла и оттуда, из отчего дома, и всего имущества у меня было — одежда на мне. Ни выкупа для храма разводов, ни каких-то средств к существованию, а муж разыскивал меня, чтобы покарать за вероломство. Не знаю, что бы я сделала, что бы со мной сталось — умерла бы, верно, — если бы господин Кен... если бы он не повстречался мне на пути, когда меня схватили и волокли к мужу.       — Он остановил их, — сказала вдруг Каору. Странно, но она будто воочию увидела эту картину: испуганная женщина прижимает младенца к груди и отбивается от тех, кто тащит её к повозке, но тут появляется он, преграждает им дорогу и негромко осведомляется, что здесь происходит.       Госпожа Такани подняла на неё вгляд, и на лице её смешалось множество эмоций одновременно: горе и пережитый тогда ужас, облегчение и благодарность. Дождь усилился, затанцевал по водостоку, застучал по сёдзи.       — Да, — подтвердила она дрожащим голосом. — Он остановил их. Выслушал меня — поверил мне — и убедил мужа развестись со мной и оставить мне ребёнка. Он приютил меня, помог начать новую жизнь. Я была для него никем, незнакомкой, и всё же он помог мне. Если бы не он, я бы… и мой сын…       Пауза, глубокий вдох — и вот момент болезненной, пылкой открытости миновал. Когда она заговорила снова, голос её звучал ровно и безмятежно, но за лукавым прищуром ранее ничего не выдававших глаз Каору теперь замечала неразделённую и неприкрытую страсть.       — Теперь вы знаете, госпожа Химура, — произнесла Мегуми Такани. — Я в неоплатном долгу перед господином Кеном. Он и не просил меня ни о чём в ответ, но всё же я обязана ему, и потому я здесь.       Госпожа Такани любила его. Каору уловила это в невысказанном вслух. Она любила его, а он не ответил ей взаимностью, не ответил тогда и не ответит впредь — и она знала это, так что и ревности к его жене не испытывала, лишь мучительное смирение и покорность перед своим жребием.       «Господин Кен хороший человек, — сказала она до этого с вот этим же смирением, — и заслуживает счастья».       Странно только, что история госпожи Такани её в общем-то совсем не удивила.       — Чего вы хотите, госпожа Такани? — всё ещё спокойно и вежливо спросила Каору.       — Чего я хочу?.. — госпожа Такани усмехнулась: сухо, едва слышно, скорее вздох, чем звук. — Хотела встретиться с вами, наверное. Рассказать, что слухи про него... что всё это ложь, что он хороший человек, и всего лишь человек. Я знаю, чего можно бояться в замужестве, — быстро сказала она. — Я пережила это. И вы должны понять. Он не такой мужчина. Он скорее умрёт.       — Я это знаю, — снова ответила Каору, хотя не собиралась ничего говорить, и поняла, что произнесла это вслух, только заметив реакцию госпожи Такани: та вскинулась, словно змея перед броском, всем существом выражая обиду и боль.       — И вы позволили мне рассказать всё это… зачем? Чтобы потом посплетничать?       — Нет! — поспешно остановила её Каору. — Нет, дело вовсе не в этом, я… Госпожа Такани, прошу, сядьте. Простите. Я не хотела. Всё совсем не так.       Госпожа Такани медленно, неохотно послушалась, глядя на неё с нескрываемым презрением, и Каору пришлось встряхнуть головой, чтобы уложить мысли и найти правильные слова.       — Я не боюсь его, — сказала она, зная всем существом, что говорит правду. — Больше не боюсь. Я боюсь…       «Так чего же я боюсь?» Потому что страх был. Несмотря на непреложную уверенность в том, что он никогда не причинит ей вреда, несмотря на странное, зыбкое что-то, что она ощущала каждый раз, когда он смотрел на неё так жадно и голодно, страх всё же был. Только не перед ним. И всё же…       Она прикрыла веки и глубоко вдохнула, чувствуя, как воздух и сама жизнь наполняют центр тела. И верные слова пришли.       — Я не его боюсь, — повторила она. — Я боюсь того, что он такое.       Повисла тишина.       — Вы же понимаете, — очень сухо произнесла госпожа Такани, — что это звучит совершенно бессмысленно.       — Ну извините! — не выдержала Каору. — Вы говорите, что все рассказы о нём только слухи, ложь, но я видела его в бою, госпожа Такани, и эти легенды — преуменьшение! И в то же время… в то же время он мужчина, который вас спас, который… который добр ко мне и ничего не требует, хотя имеет на это все права — так как он может быть и тем и другим одновременно и при этом не сходить с ума? Один из них должен быть ложью, маской!       Слова вырвались — и она не успела их сдержать, не успела перевести дух и обдумать, уместно ли сказанное. Снаружи пророкотал гром, и ветер швырнул дождевые капли на крышу, потревожив черепицу.       — Он не может не быть демоном, потому что я видела, как он сражается, госпожа Такани, и это что-то нечеловеческое. Но другая его ипостась — эта его доброта — тоже ведь реальна. Как такое может быть? Как могут уживаться в нём две противоположности? Как…       Слова кончились, пересохшее горло свело, и она вся сжалась и стиснула дрожащие ладони в кулаки. Шёлк кимоно приятно холодил разгорячённую кожу, а госпожа Такани неотрывно смотрела на девушку с восхищением или жалостью. А может, и с тем и с другим одновременно.       — Когда он достаёт меч, всё и правда так ужасно? — спросила гостья наконец, нарушив затянувшееся молчание.       — …да, — прохрипела Каору и повторила шёпотом: — Да. Он… Будто кровавый дождь прошёл. И так быстро, глазу не успеть. У них не было ни единого шанса.       — Это же были бандиты, да? — спокойный голос, будто они ведут светскую беседу, и госпожа Такани осведомляется о самочувствии Каору.       Каору кивнула.       — Странно, что он вообще стал с ними связываться, — госпожа Такани взяла чашку чая. — Разве стража не могла справиться без его помощи?       — Атаковали с двух сторон, — сдавленно пояснила Каору, вспоминая звон клинков и вопли погибающих. — Одна группа напала на вьючных лошадей, остальные хотели напасть на паланкин… в котором ехала я с сёстрами. Стражи не хватало, так что он приказал моим охранникам помочь остальным, а носильщикам бежать, а потом он…       А потом он выхватил меч и обрушил кровавый дождь. Словно небеса разверзлись, проливая короткий летний ливень, вот только капли были не из чистой воды, а алые и липкие.       Руки уже откровенно тряслись. Она посмотрела на них, несколько даже удивившись этому.       — Вот как, — госпожа Такани отхлебнула чай. — Значит, он помогал своим людям.       «Не двигайтесь с места», — сказал он тогда, и глаза как будто горели неземным пламенем. А потом, обессиленный, едва живой, истекающий кровью, он просил прощения. За то, что подвёл её. За то, что подверг опасности её и сестёр. И обещал, что такого никогда больше не допустит…       «Не хочу никогда сделать вам больно или напугать, — бормотал он не далее чем вчера вечером. — Так что скажите. Если напугаю или обижу. Чтобы я исправил».       Он чуть ли не умолял.       «Прошу».       — Нет, — в горле саднило от непролитых слёз, — он защищал меня.       И поэтому, поэтому она не смогла убить его, осознала она наконец с внезапной и ужасающей ясностью: из-за того, что всё это, всё что она видела, весь этот кровавый дождь был, чтобы защитить её, и она не могла отнять у него жизнь только за то, что он пытался её спасти.       А пугало её, что он может совершить — и совершит, не раздумывая — подобное ради неё.       Госпожа Такани задумчиво промычала что-то, разглядывая чашку.       — Знаете… — как бы между делом обронила она, — господин Кен, защищая меня, ни разу не вытащил меч из ножен, даже когда мой муж угрожал ему и провоцировал его — и весьма активно.       Каору чуть не рассмеялась истерически.       — А вам бы понравилось это? — зло выпалила она. — Понравилось бы, что ради вас убивают?       — Нет, — рявкнула в ответ госпожа Такани, — а вы думаете, ему нравится быть мясником?       Нежный, умоляющий взгляд, кровь, пятнающая одежду, обещание показаться врачу, которое он вряд ли собирался сдержать. Он сказал «завтра», то есть уже сегодня. И он ведь ни разу не вызывал врача с тех пор, как они покинули деревню, а огнестрельные раны так легко воспаляются…       — Нет, — неохотно признала она, — я так не думаю.       Госпожа Такани кивнула с выражением «ну наконец-то она сообразила», отбросив всякие церемонии.       — Я бы посоветовала вам, госпожа Химура, — сказала гостья уже несколько сдержаннее, — побольше доверять своему чутью.       — Что, простите?       — Своему чутью, — повторила она, снова отпив чай. — Оно у вас отличное. Вы поняли его натуру лучше, чем я ожидала.       — Как мило с вашей стороны, — пробормотала Каору, чувствуя, что в ней заново вскипает раздражение. Именно этого ей хотелось избежать, такой вот проверки, и она снова не сдержалась: — Вы ведь понимаете, что я его не люблю, да? Я для вас не соперница. Хотите его соблазнить, так вперёд. Вам нет нужды меня испытывать…       — Он меня никогда не полюбит, — госпожа Такани произнесла это с такой убеждённостью, что Каору снова потеряла дар речи. — Может быть, он вообще никогда больше не полюбит. Но он заслуживает счастья. Мне всё равно, любите ли вы его или хотя бы нравится ли он вам, но не смейте делать его несчастным.       — И как же вы меня остановите?       Госпожа Такани ухмыльнулась.       — Вы всерьёз думаете, что я вот так вот расскажу? Кроме того, мне нет нужды это делать. Уже по одному нашему разговору я поняла, что жестокость вам не свойственна.       Каору вспомнилась смертоносная тяжесть кулька от лекарств в рукаве кимоно, тепло чая, в котором растворялся яд, когда она помешивала его пальцем. Вспомнился горьковатый аромат и тёмное пятно на земле, куда она вылила отраву. Её замутило: она ведь так близко подошла к этой черте, и тихий, холодный и рассудочный голос в голове иногда всё ещё сомневался, правильно ли она поступила, когда не пересекла её…       — Вы обо мне ничего не знаете, — прошептала она, чувствуя, как её бросает то в жар, то в холод.       Госпожа Такани изогнула изящную бровь.       — Разве? — поинтересовалась она, и продолжила: — Я хорошо знаю, каково это, когда предают родные, когда они продают тебя ради собственной выгоды, обрекая на бесчестье. Я знаю, как глубоко и жарко горит ненависть, как отчаянье разъедает изнутри. Знаю, какой беспомощной вы себя, должно быть, ощущали, как были напуганы. Уверена, вы думали над тем, чтобы его убить, возможно, будучи послушной дочерью, даже планировали это. Ведь если бы не ваш муж, господин Токугава мог бы потерпеть поражение. Если бы не он, ваш отец мог бы остаться в живых. И вот вас вынуждают выйти за него, делить с ним постель, вынашивать и растить его детей. Я тоже самурайского рода, госпожа Каору, — необычайно нежно и тепло посмотрела она на девушку, — я понимаю ваш стыд.       Каору сглотнула, вздрагивая под испытующим взглядом господи Такани. Со дня гибели отца Каору не чувствовала себя такой беззащитной, будто разобранной на части, и то, что кто-то пролил свет на сокрытое во тьме, увидел стыд и ярость, и горькую ненависть, и жуткую картину, как отец бросается в водоворот стали и разрубаемой плоти — это было жутко и одновременно… освобождающе. Дядя зло насмехался над ней, указывая на её место — всего лишь вещь, игрушка в руках мужчин, инструмент для удовлетворения их амбиций…       — …вдруг я ошибаюсь? — прошептала она после долгого молчания.       — Такое требует храбрости, да, — ядовито заметила госпожа Такани, и Каору невольно распрямилась.       «Храбрым можно быть по-разному».       Девушка вскинула голову и прямо встретила взгляд госпожи Такани.       — Вы называете меня трусихой? — потребовала она ответа.       — А вы такая? — парировала госпожа Такани.       — Нет, — сказала она. — И прошу прощения, госпожа Такани, но вы мне совсем не нравитесь.       Госпожа Такани пожала плечами.       — Это и не обязательно, — с едва заметной улыбкой признала она, — мне нужно было только, чтобы вы стали вовлечены и внимательны.       — Как его первая жена? — парировала Каору, тут же почувствовав, что зашла слишком далеко. Но отступать было поздно. — Что, если и она пошла на такой риск, доверилась своему чутью?       В комнате будто разом похолодало.       — То, — выдавила госпожа Такани через плотно сжатые челюсти, — было дело другое.       — Так вы знаете, что тогда случилось, — Каору подалась вперёд, опираясь на циновку кончиками пальцев, — знаете?       И на сей раз напряглась и отстранилась госпожа Такани.       — Я… нет. Подробностей не знаю, — поспешно отреклась она. — Но это не может быть правдой.       — С чего вы взяли?       — С того, как он выглядит, когда говорит о ней, — скупо пояснила госпожа Такани. — Не то чтобы он часто это делает, стоит признать, но пару раз он упоминал её имя… и он до сих пор оплакивает её, горюет по ней, даже спустя столько лет.       Во взгляде её читалось что-то ещё невысказанное, и Каору поняла, что нет нужды спрашивать, откуда госпожа Такани знает, что господин Химура всё ещё горюет по первой жене. Оттуда же, откуда она знала, что тот не отвечает и не ответит на её чувства.       — И вы считаете, что этого довольно? — тихо спросила Каору. — Достаточно для того, чтобы поставить на кон мою жизнь?       — Вы же женщина, — ответила госпожа Такани. — Разве у вас есть выбор?

***

      Кеншин поправил шляпу, наровившую съехать на глаза. И зачем он вообще её надел? Дождь лил не переставая ещё с середины утра, и все уже промокли насквозь. Даже у Саноске мокрые волосы прилипли к голове, хотя Кеншину казалось, что уж эти вечно торчащие лохмы уложить невозможно.       — Должен тебе сказать, Кеншин, — пробормотал Сано, вытирая мокрое лицо не менее мокрым рукавом, — ты, наверное, единственный из всех больших шишек Японии, кто всерьёз провёл бы тут весь вечер под проливным дождём.       — У твоего покорного слуги не то чтобы был выбор, — мягко возразил Кеншин, — сёгун ведь повелел разобраться с этим делом лично… Кроме того, если убийца в самом деле такой опытный мечник, как кажется на основании улик, то было бы неправильно подвергать людей опасности.       — Ага, — Сано беспокойно поёрзал, — кстати об уликах… Не доверяю я этому вашему Хондо.       — Ты ведь не встречал его.       — Ну, от этой дрессированной обезьяны, которую он присылал, слишком уж разит духами, — проворчал Сано, — да ещё и нос такой противный.       — Разве можно так говорить, — пожурил Кеншин, не удержавшись, впрочем от смешка, — господин Ишидо верный самурай, осмелюсь сказать, и с безупречной репутацией.       Впрочем, он и правда слишком усердствует с благовониями. А нос у него напоминает перезрелую клубнику — и формой, и цветом. Он прибыл в поместье Кеншина с утра пораньше с результатами неоконченного расследования господина Хондо и сообщил, что поступает в распоряжение Кеншина. Он занимался делами господина Хондо, и был сыном судьи, так что именно его род помогает поддерживать порядок во владениях господина Хондо.       По правде говоря, Кеншину и самому не сильно понравился этот человек, — какой-то он скользкий, излишне жеманный, — но помощь им не помешает. К тому же Ишидо не виноват, что у него такое неприятное лицо. Послужной список безупречный, служит достойному господину... Остальное неважно.       Сано снова поёрзал, пытаясь плотнее укрыться от ливня под скатом крыши.       — Я так, из любопытства спрашиваю — сколько ты тут собираешься ждать, пока убийца не объявится?       — Всю ночь, если понадобится. Если он не появится, что ж, ничего не поделаешь. Но если верить расследованию, проведённому господином Хондой, вероятнее всего, что именно господин Йоида станет следующей целью.       Йоида был, как и господин Нарита, наследным вассалом Токугавы. Ещё один верноподданный, возглавляющий небольшой и неамбициозный клан. Оба они, и Нарита, и Йоида, сыграли ключевые роли при Сэкигахаре, так как их отрядам доверили огнестрельное оружие. В остальном, за исключением этого и их преданности Токугаве, их ничто больше не связывало. Но господин Хондо был уверен в своих выводах, а что Кеншин знает о расследованиях?       — Ну во-о-от... — Сано не удержался и произнёс это слишком громко, так что Кеншину пришлось зашикать на него. В ответ друг только закатил глаза.       — Поверить не могу, что я просижу тут всю ночь под дождём, хотя мог остаться в «Цветке лотоса»…       — Тебе ведь не обязательно было приходить, — заметил Кеншин. — Ты сам захотел.       — Пф, а надо было позволить им вовлечь тебя в эту судебную ахинею, чтоб ты совсем перестал пол от потолка отличать? Вот уж нет уж. Тебе нужен кто-то, чтобы следить за твоей головой. К тому же, — он повёл плечами и похрустел шеей, устраиваясь поудобнее, — я хотел узнать, как у тебя с малышкой вчера всё прошло.       — Оро… — Кеншин подогнул под себя колено, продолжая неотрывно смотреть в сторону поместья господина Йоиды. Там горел свет, но он едва-едва пробивался через всепоглощающую ночную тьму и нескончаемые потоки воды. Из комнату в комнату переходили смутные силуэты людей, занимающихся своими обычными делами. — Нам следует уделять больше внимания нашему заданию, вот что я скажу.       — Кеншин, — даже с комично обвисшими мокрыми прядями волос Сано умудрился многозначительно припечать Кеншина взглядом, — только не говори мне, что ты облажался…       — Нет! Ну… Дело в том… Я не… не уверен, — слабо запротестовал Кеншин, чувствуя, как горят щёки. — Твой покорный слуга не очень хорошо помнит…       Сано прижал ладонь ко рту, чтобы заглушить хохот. Полностью это ему не удалось, так что стоящий неподалёку от них на страже слуга с любопытством посмотрел в их сторону. Его звали Ониши, у него уже было несколько дочерей, а жена сейчас снова была в положении, и они оба надеялись, что на сей раз родится сын. Разумеется, никто не рассказывал это Кеншину лично: просто у него слух хороший.       Кеншин, уже совсем красный от смущения, махнул Ониши рукой, чтобы тот не обращал на них внимания.       — Ничего смешного, — раздражённо прошипел он, сверля взглядом едва державшегося на ногах от смеха так называемого друга, — и тебе стоило бы это понимать…       — Да нет, как раз очень смешно же. Такая прям драма была, такая трагедия, а в итоге так ужрался, что всё забыл, чтоб тебя, — выдохнул Сано, и вдруг разом посерьёзнел. — Разве что... ты же не думаешь, что натворил что-то этакое, ну ты понимаешь…       — Нет! — выпалил Кеншин чуть громче, чем стоило бы. Ониши снова посмотрел на них, явно беспокоясь. Кеншин проигнорировал его, сосредоточившись на том, что вспоминалось из прошлой ночи. Он стоял за порогом её комнаты, плечо болело, а когда она открыла дверь, его окутал аромат жасмина. Он что-то сказал ей… — Твой покорный слуга запомнил бы такое, если только… Сано, я был сильно пьян?       Потому что ему вспомнились две вещи, и притом невозможные: как она засмеялась и как он коснулся её волос, а почему он коснулся её без разрешения, если только…       — Да не настолько пьян, — лихорадочно зашептал Сано, заполошно размахивая руками в попытке успокоить друга. — Чёрт, да сакэ со всей Японии не хватит, чтобы тебя напоить до такого…       — Тогда с чего вообще ты это упомянул? — у Кеншина опасно задёргалась бровь.       — Не знаю даже! — Сано потёр затылок. — Просто ты так переживал, я уж подумал, стряслось что-то прям плохое, знаешь. Я ж твой друг, в конце концов.       Кеншин заставил себя расслабиться, успокаиваясь при виде абсолютной честности на лице Сано. Сано был другом, — первым, самым давним, самым лучшим, единственным, — и Сано не лгал.       И он явно на грани, раз разозлился на Сано за то, что тот бестактный чурбан. Это же всё равно, что сердиться на восходящее каждый день солнце или на море, что оно, видите ли, на вкус солёное.       — Извини, — пробормотал он. Раздражение пропало. — Прости, Сано. Я просто… всё сложно.       — Это я как бы уже понял, — Сано легонько толкнул его кулаком в плечо («Без обид, да?»), и Кеншин позволил ему это, криво усмехнувшись. Ониши всё ещё наблюдал за ними, не скрывая недоумения и удивления. Кеншин жестом велел ему вернуться к наблюдению за поместьем, на сей раз жёстче.       — Вряд ли всё так уж плохо, — продолжил рассуждать Сано. — В конце концов, она ж не попыталась тебе чай наутро отравить или что-то вроде того?       — Я не знаю, — тихо произнёс Кеншин. Сано снова посмотрел на него очень выразительно: на сей раз не столько разочарованно глупостью друга, сколько забавляясь.       — Так ты удрал до того, как она проснулась, я угадал?       — Да, — Кеншин задрал голову, глядя в небо и отчаянно надеясь, что в темноте не видно, как он покраснел.       — Слишком стыдно?       — Да, — ему никогда не удавалось что-то скрыть от Сано.       Сано фыркнул.       — Может, мне стоит побыть для вас сводней… Что думаешь?       Кеншин испуганно распахнул глаза и поперхнулся, представив несколько ужасных картинок.       — Сано, — проскрипел он, — я, конечно, ценю твою заботу, но не думаю, что в такие дела уместно вовлекать друзей, правда…       И только потом он понял, что Сано снова потешается над ним, и нахмурился. Он уже хотел прокомментировать неуместное чувство юмора друга, когда с противоположной стороны поместья донеслись крики. Кеншин подобрался, Сано тоже напрягся — и вот они уже бегут вперёд со всеми остальными.       Шёл ближний бой: толпа оборванцев против людей Кеншина. Крики разносились далеко по улице, мечи сталкивались с колокольным звоном. Из-за дождя бой шёл почти вслепую, ноги сражающихся скользили по лужам. Сано без раздумий бросился в самую гущу сражения, Кеншин чуть отстал, вынимая клинок из-за пояса.       Из ножен он его доставать не стал.       В такой толпе это рискованно. Можно навредить своим же. Обычно в битвах Кеншина высылали вперёд без поддержки, чтобы не было опасности убить союзника. Не то чтобы он не был уверен в себе, но угар боя влияет на всех, да и даже если сам Кеншин не допустит ошибки, кто-то рядом может ошибиться — и это может стоить ему жизни.       На одежде нападавших нет гербов, отметил он машинально. Обученные бойцы, их много — всё новые подбегали по ходу дела из окрестных переулков, — и они будто бы действовали по чьему-то приказу. И не особенно старались пробиться к поместью, как будто…       — Сано! — крикнул он, осознав, что происходит, — это отвлекающий манёвр!       Сано обернулся, кивнул, подхватил бугая покрупнее и швырнул его в сторону поместья. Толпа невольно расступилась, Кеншин бросился вперёд в открывшееся пространство и перемахнул через стену. Он бежал к внутренним строениям, надеясь успеть.       Но не успел.       Как и при убийстве господина Нарита, никаких следов нападения. Вот только из шеи господина Йоиды лилась кровь, пачкая бумаги, которые он держал в руках и которые были разбросаны по полу. Мужчина так и стоял на коленях, как стоял у письменного столика, когда всё это произошло. Он не сопротивлялся.       Кеншин убрал катану разом онемевшими пальцами. Итак. Не справился.       — Дорогой! — голос женщины из коридора: высокий, испуганный. Жена господина Йоиды, должно быть. Кеншина охватила только одна мысль: нельзя, чтобы она увидела. — Дорогой, ты в порядке? Отзовись!       Кеншин повернулся и выставил руку вперёд, преграждая ей путь и одновременно заслоняя — как он надеялся, — от её глаз место преступления.       — Госпожа Йоида, — произнёс он со всей тактичностью, — прошу вас, ваш покорный слуга уверен, что вам не стоит это видеть…       Госпожа Йоида не обратила на него внимания, и поднырнула под протянутую руку с нарастающей паникой. Он перехватил её слишком поздно, не успел помешать ей увидеть, как не успел предотвратить смерть её мужа. Она застыла в его руках, неотрывно глядя на труп мужа, и медленно осела вниз, опускаясь на колени.       — Хаято… — прошептала она, прижимая руки ко рту, — нет… Ох, нет…       — Мне жаль, — говорил Кеншин, презирая себя за то, что больше ему сказать нечего, — мне ужасно жаль.       Она обхватила себя руками, съежилась и заголосила. Он мог только беспомощно наблюдать за ней, опустив бесполезные руки вдоль тела.       Скоро подоспели люди господина Йоиды. Главный среди них сразу понял, что случилось, и распорядился, чтобы госпожу Йоиду увели. Она шла, буквально повиснув на провожатом, будто разом постарев. Кеншин тихо стоял в сторонке, пока отмывали кровь с пола и придавали телу погибшего более достойное положение. Младшего послали за ритуальными гробовщиками.       Наконец главный среди вассалов господина Йоиды низко поклонился своему бывшему господину и поднялся на ноги. Лицо его было лишено всякого выражения, будто театральная маска.       — Господин Химура, — слишком бесцветным голосом произнёс он. Хороший самурай, он скрывал эмоции, — угодно ли вам что-нибудь?       Кеншин прикрыл глаза, раздумывая.       — Есть ли свидетели? — спросил он, страшась ответа.       — Нет, господин, — вассал покачал головой, — господин Йоида предпочитал, чтобы в его личных покоях не было стражи. Совершивший убийство пробрался сюда, никого не потревожив.       — Вот как, — Кеншин облизнул сухие губы, пытаясь думать несмотря на мертвенную тяжесть в животе. — И всё же я хотел бы опросить тех, кто нёс службу сегодня. Может быть, всё же что-то…       Он не знал, как закончить фразу, чтобы это не прозвучало как сомнение в компетентности стражи.       — Возможно, кто-то что-то видел, — повторил он, прекрасно понимая, что хватается за соломинку.       — Конечно, — вассал господина Йоиды ничем не выдал своих чувств, а Кеншину показалось невежливым и даже бесчестным пытаться «прочитать» его в такой момент. — Когда вы хотели бы опросить их, господин?       — Сегодня, если это возможно. По свежим следам, так сказать, — он замялся, затем поклонился. — Прошу, примите мои искренние соболезнования. И извинения за то, что не удалось это предотвратить.       Собеседник поклонился в ответ.       — Вы слишком добры, — заученно отозвался он. — Если господин последует за мной в комнату для гостей, недостойный слуга приведёт туда всех, кто мог что-то видеть или слышать.

***

      К тому моменту, когда Кеншин закончил, зарождающийся рассвет уже окрасил небеса в серый. Свидетелей не оказалось, и вообще никто не видел и не слышал ничего полезного для расследования. Несколько арестованных из толпы нападавших тоже ничего не знали: дешёвые наёмники, ничего более, причём нанимали их разные люди.       — Господин, — с поклоном осведомился Урамура, — следует ли нам подвергнуть их пыткам?       — Что?.. Нет! — Кеншин чуть не подавился. — Прошу прощения… В этом нет необходимости, вот так вот. Они не лгут, осмелюсь сказать. Я бы знал, — твёрдо заключил он.       Не то чтобы он сильно им этим помог, — их всё равно заключат в темницу, а затем отправят на казнь, — но большего он сделать не мог.       По крайней мере никто из его людей не погиб. Хоть какое-то утешение: потому что несколько всё же получили ранения, и один или двое — серьёзные, хотя он пока не узнал, кто именно. Времени не было, поэтому он просто попросил Урамуру пригласить нужное количество врачей, чтобы всем пострадавшим оказали должный уход.       — Господин Химура, — Урамура смотрел на него в упор. Кеншин моргнул недоумённо, и только потом понял, что его, видимо, о чём-то спросили.       — Прошу прощения… ещё раз… что вы сказали?       — Ваш недостойный слуга интересовался, будут ли у господина ещё приказания?       — Нет… — Кеншин напряг мозг, — или что от него осталось, — пытаясь сосредоточиться, несмотря на растерянность и пульсирующую боль в левом плече. Раньше из ружья в него не попадали. Болело сильнее, чем рана от меча, и почему-то игнорировать эту боль, как он привык делать, сложнее обычного. Боль стала тупой и до умопомрачения постоянной. До начала сражения было ещё терпимо, но после этого болело не переставая. Наверное, швы разошлись.       — Нет, не думаю, что здесь можно что-то ещё сделать, вот что я скажу, — сказал наконец он. — Отошлите людей по домам, да и вам стоит пойти домой и отдохнуть, я думаю. А, вот разве что… если бы вы сделали копии показаний, которые мы сегодня получили, и передали мне один экземпляр, я был бы благодарен.       — Разумеется, господин, — Урамура поклонился и развернулся к выходу, но по пути остановился. — Господин…       — Да, — Кеншин заставил себя вежливо улыбнуться, с трудом удерживаясь от желания схватиться за плечо, чтобы прижать рану, — что-то не так?       — Господин… это, конечно, не моё дело… но ваше плечо, — Урамура помрачнел, явно искренне сопереживая, — оно, кажется, плохо заживает.       «Вам следует показать его врачу ещё раз. На всякий случай».       И глаза госпожи Каору: синие, ясные как полуночное небо. Она стоит на пороге комнаты, и неяркий свет лампы выхватывает из темноты черты её лица.       — …нужно, да, — тихо проговорил он, снова вспоминая мимолётное тепло её кожи и запах жасмина, оставшийся на пальцах. Она засмеялась. Что-то, что он сказал или сделал, рассмешило её.       Он вдруг почувствовал изнеможение.       — Врач ещё здесь? — спросил он.       — Да, господин.       — Тогда я обращусь к нему перед уходом. Вот так вот.       А затем пойдёт домой, надеясь, что не забыл чего-нибудь важного.

***

      В доме было тихо, когда Кеншин вернулся. В переднем зале горел светильник и сидела младшая горничная. Она спала. Кеншин хотел было прокрасться мимо, не разбудив её, но вспомнил, что она обязана бодрствовать, чтобы встретить его по возвращении домой, на случай, если ему что-нибудь понадобится. Так что он покашлял, чтобы разбудить её и отослать спать. Надо будет передать главной горничной, что не нужно никого заставлять дожидаться его возвращения, если по долгу службы ему приходится задерживаться допоздна.       Плечо всё ещё болело. Он собирался показаться врачу, правда собирался, но тот был занят последним из раненых, а плечо вроде бы немного отпустило, так что Кеншину показалось, что не стоит никого беспокоить. К тому же ему очень хотелось домой. Там, в поместье господина Йоиды, пахло смертью и горем, и это было жестоко и эгоистично с его стороны, но он понял, что с него хватит. Ему хотелось домой, туда, где госпожа Каору. Где звучал детский смех, а не рыдания вдов.       Не его детей, конечно, и не его смех. Но и этого было достаточно: присутствовать в её жизни хотя бы так, с края. Он и не думал, что что-то подобное будет ему дано. И это много больше, чем он заслуживает.       Сано отказался от приглашения Кеншина, заявив, что среди всей этой его роскоши ему спокойно не уснуть. Сказал он это отстранённо и угрюмо, так что Кеншин вежливо изогнул бровь и пристально смотрел на него, пока Сано не признался, что хочет сам проверить одну зацепку.       — И я никому это не доверю, — сказал он тоном, не допускающим никаких возражений. — Не доверяю я Хондо и этой его обязьяне и… чёрт, Кеншин, да ты и сам видишь, что всё это дурно пахнет, сплошная подстава. Так что я за тебя кое-что разнюхаю. Это ж ничего?       — Ничего, — отозвался Кеншин, смаргивая очередную волну усталости. — Только… будь осторожнее, Сано.       — А? — на сей раз вверх поползла бровь Сано. — Так ты начал видеть хоть что-то перед своим носом?       — Твой покорный слуга не понимает, о чём ты, — подавив зевок, признался Кеншин, — по крайней мере сейчас, в такой час. Но если ты намекаешь, что случившееся странно, так это я понял, как только стало ясно, что атака служила отвлечением…       — Славно, — сверкнул глазами из-под почти высохшей чёлки Сано. К рассвету ливень чуть ослабел, перейдя в небольшую морось. — Тогда топай к своей малышке. И рану обработай!       Конец фразы он прокричал уже в спину уходящему Кеншину.       Госпожа Каору, кажется, спала. Он и не ожидал, что она будет бодрствовать. Он собирался тихонько пройти мимо её комнаты по дороге в купальню, где хотел взять полотенце и хоть немного подсушиться перед тем, как лечь. За врачом пошлёт завтра, как проснётся. Плечо же до сих пор не отвалилось, значит потерпит и ещё пару часов.       Он наткнулся на жену по пути.       Она была одета в тренировочную одежду, капли пота блестели на её лбу в прохладном утреннем воздухе. Так она не спала. Тренировалась.       — Доброе утро, достопочтенная жена, — поприветствовал он, поспешно опуская голову и стараясь проскочить мимо, не разглядывая её. Хотя это было трудно: её вид тут же напомнил ему, как он увидел её тогда, в зале для фехтования, где она с сияющими глазами наносила удар за ударом. Он желал её там, желал её и сейчас, желал всю, даже если её пламя сожжёт его дотла. — Прошу простить меня…       — Господин и муж мой… подождите.       Он обернулся к ней, нацепив приветливую улыбку.       — Да?       — Ваше плечо, — кивнула она головой, — вы ведь так и не показались врачу?       Она говорила строго, не скрывая тревоги, и отвела взгляд вместо того, что прямо посмотреть ему в глаза. Сжала челюсти и сглотнула, будто хотела что-то ещё сказать, но не находила слов.       Он потянулся было потереть шею, но поморщился и передумал.       — Ну, вечер выдался загруженный, признаться…       И вдруг она оказалась перед ним, пристально рассматривая рану, и протянула к нему руки, а он невольно отшатнулся, потому что чувствовал её, ощущал аромат её кожи, — солоноватый пот и жасмин, — и это было уж слишком. Дыхание перехватило.       — Дайте посмотреть, — тихо сказала она, и он заставил себя замереть, пока она снимала с его плеча ткань кимоно. Как-то краем сознания подумалось, что стоило бы ей помочь, сделать это самому, но сейчас перед глазами была только завеса её волос, стянутая в хвост и делившая спину надвое, а кончики пальцев вспоминали тепло её кожи.       Она встревоженно ахнула, увидев рану. Он избегал смотреть в ту сторону или на жену в принципе, вместо этого сосредоточив взгляд поверх её головы и считая квадратики на сёдзи.       — Достопочтенный муж…       — Ничего страшного, вот что я скажу, — сказал он, отступая и снова натягивая кимоно на плечо, — и так пройдёт.       — Нет, — сурово бросила она. И долго смотрела на него. Брови её хмурились, будто она боролась сама с собой, будто где-то за этими ясными голубыми глазами что-то решалось, но он не понимал, что происходит, и не мог повлиять на её решение. Да и как бы осмелился?       И вот она коротко кивнула и указала в сторону купальни.       — Идите туда и сядьте, — быстро скомандовала она, — я скоро приду. Рану нужно обработать прямо сейчас.       — Это совсем необязательно… — запротестовал было он, чувствуя, как убыстряется пульс, но она жестом остановила его.       — Не спорьте, ладно?       Она повернулась к нему спиной и ушла. Он ошарашенно смотрел ей вслед. Рука, которой он сжимал ткань кимоно, медленно разжалась, опустилась, и он с трудом сглотнул. Сердце сильно, до боли, стучало в виски. Потому что это было… невероятно, невероятно, что она вела себя так по отношению к нему, как если бы они были чуть ли не друзьями, как если бы его здоровье волновало её…       Невероятно. Да. Как и воспоминание о её смехе, как и лёгкое прикосновение его пальцев к её коже.       Он вошёл в купальню и сел на скамейку в предбаннике для переодевания, едва осмеливаясь надеяться. Какое-то время он даже думал, что ошибся: но вот послышались её шаги, лёгкие, осторожные — и сердце едва не выпрыгнуло из груди.       Она открыла дверь одной рукой, потому что во второй несла какую-то коробочку, — с инструментами для обработки ран, должно быть, — и села рядом с ним на скамейку.       — Повернитесь, — велела она, — мне нужно хорошо видеть рану.       Он повиновался, изумлённый до оцепенения. Она снова спустила с его плеча ткань и надрезала старую повязку чем-то холодным, металлическим.       — Вы сведущи в медицине?       — Немного, — ответила она, не отвлекаясь от работы, — Достаточно, чтобы сделать перевязку. Отец настоял.       Он поморщился, когда она оторвала прилипшую ткань повязки. Девушка не успела подавить встревоженное восклицание при виде раны.       — Так плохо? — спросил он, моргая. Вроде бы гноем не пахнет…       — Ну, рана не воспалилась, — ответила она ровным голосом, — но вы не меняли бинты, да?       — …оро…, — он собирался. Отдалённо вспомнилось, что собирался, но потом столько всего произошло, — …нет. Голова вашего покорного слуги была занята другими вещами.       — Ясно, — мрачно подытожила она, а он всё изучал стену, только бы не заглядывать ей в лицо, — будет не очень приятно. Потерпите.       И она стала убирать остатки старой повязки. Было больно — он, конечно, испытывал боль и похуже, но эта была странной: как будто снимают напряжение, наличие которого он и не осознавал. Со звонким шлепком на пол упала мокрая ткань, а Каору повернулась, ища что-то среди инструментов. Он дышал ровно, вбирая в себя боль, позволяя ей пройти через себя, стать просто ещё одним препятствием, которое нужно преодолеть.       — Не шевелитесь, — встряхивая какой-то бутылёк, проинструктировала она, — может щипать.       Щипало, и сильно. Он не дёрнулся. Ещё несколько минут, во время которых она нажимала, прощупывала и даже раз весьма болезненно поскребла рану — и всё. Затем она отмотала бинты и аккуратно сложила их, чтобы заново перевязать обработанное плечо.       Она действовала осторожно, насколько можно в таких обстоятельствах, а ему обрабатывали раны не в первый раз, так что было с чем сравнивать. И всё время не отводила взгляда от его плеча, как он обнаружил, решив наконец оторваться от созерцания сучков и полосок на деревянной стене и поднять взгляд на жену. Она казалась полностью поглощённой своим занятием, голубые глаза потемнели, сравнявшись оттенком с вечерним морем, и на краткий миг головокружительного эгоизма он подумал, что можно её поцеловать, когда она закончит перевязку, можно удержать её за локоть, когда она будет убирать лекарства, тихонько поблагодарить и прижаться губами к её губам. Может быть, она не будет против, может, она прильнёт к нему, тёплая и застенчивая, а он нежно запустит руку в её волосы.       Краткий миг забытья — и вот он снова взял себя в руки. Такая доброта… уже этого достаточно, что она заботится о нём, пусть даже только из принципа. Бессмысленно желать большего. Он довольствуется тем, что она предложила, и только. Это и без того гораздо больше, чем он заслуживает.       — Благодарю, — сказал он, ведь его всё же учили хорошим манерам. Она убрала всё и закрыла крышку коробки.       — Идите лягте, — строго велела она. — У вас мешки под глазами. Вам нужно отдохнуть. И не нагружайте руку. Я пошлю за врачом сегодня, а когда служанка принесёт вам завтрак, вы его съедите, вам ясно?       — …да, госпожа, — кротко откликнулся он, не смея возражать такому грозному взгляду.       — Вот и хорошо, — она перекинула волосы за спину. — А теперь, если не возражаете, я хотела бы искупаться.       Ему показалось, когда он выходил из купальни, что она бормочет что-то про чутьё и раздражающих и слишком много понимающих лисиц… но плечо болело по-новому, чистой, целительной болью, так что он не стал об этом задумываться.