— Then I lost it all Dead and broken. My backʼs against the wall, Cut me open… „Lost It All“, Black Veil Brides
Воспалённые покрасневшие веки девушки смыкаются чёрными ресницами. По щекам стекают крупные горячие слёзы, в конечном счёте ударяясь о неизвестную Патриции прохладную шершавую обивку, на которой она лежит. Беспросветный мрак окружает Этчинсон, заполняя лёгкие спёртым воздухом отчаяния и, как ни странно, свежего холодного металла. Над девушкой раздаются глухие голоса, сливаясь меж собой в один неразборчивый шум, давящий на слуховые каналы. Среди всего гама чётко выбиваются два голоса: один — девичий, молодой, звучащий на удивление взволнованно и даже испуганно, а следом за ним — строгий, тоже женский, но более взрослый, с хрипотцой, своим тембром будто отдающий приказы остальным, руководя процессом. Патрицию охватывает бешеный страх, просачиваясь через всё её тело. Она пытается сделать хоть какие-то движения если не своими парализованными ногами, то хотя бы руками, однако смирительная рубашка подавляет все рывки, больно сковывая тело. В спину упираются жёсткие ремни, а руки зудят от одного и того же положения. — Что происходит?! — не оставляя попыток увидеть в темноте хоть что-то, в истерике кричит Этчинсон. Она продолжает активные попытки встать, но ничего не выходит, и каждый раз, пытаясь поднять своё туловище, Патриция с грохотом падает обратно, ударяясь лопатками о шершавую обивку. Шум вокруг затихает, а на замену приходит механическое скрипение чего-то над головой девушки. Тёмное нечто отодвигается перед ней, оголяя светлый, искрящийся потолок, который моментально обжигает опухшие глаза. Зажмурившись от яркости освещения, Этчинсон вдруг чувствует чью-то руку на плече. Жёсткая хватка сильно прижимает её к обивке, а длинные женские ногти впиваются в открытую часть плеча, оставляя на коже багровые следы. Сердце со всей дури ударяет о грудную клетку, в бешенстве нагоняя на хозяйку тела ещё больший страх. Как только Патриция совершает попытку распахнуть глаза, в противоположную часть шеи впивается острый, жгучий шприц. Тело едва ли успевает среагировать на внезапную боль, а сознание бесследно потухает в ярком свете ламп. Из уст Этчинсон вырывается жалобный стон, оставляя после себя измученную гримасу на лице.***
Патриция приучается жить в своём тайном страхе. После инцидента с её последней истерикой контроль ужесточился: к девушке начали заглядывать в палату значительно чаще не только врачи в халатах, но и незнакомые люди в деловых костюмах, называющие себя «психологами». Они выясняли у Этчинсон её состояние, заставляли проходить непонятные тесты… Всё это очень пугало девушку, однако она изо всех сил старалась держать себя в руках. Память Патриции по-прежнему оставалась закупоренной для неё самой. Ключами к пережитому когда-то могли являться лишь кошмары в повторяющихся из ночи в ночь снах девушки, а также изредка всплывающие на поверхность сознания детали прошлого. На днях в палату заходит очередной «специалист» и заставляет Патрицию разглядывать фотографии Лос-Анджелеса. Худощавый мужчина в очках с надменным видом показывает ей пестрящие зеленью парки, украшенные монументальными памятниками, сплетённые между собой протяжённые эстакады города, а также высотные здания, в огромных окнах которых отражалось множество красок города ангелов. В какой-то момент нехотя рассматривая фотографию крупного банка, Патриция приподнимается на локтях и, порывисто вздыхая, растерянно поднимает глаза на психолога. Минутами позже она рассказывает мужчине в деталях о крыше здания, а затем, поражаясь самой себе, описывает в красках особенности местной системы безопасности. Психолог бледнеет, поправляя оправу очков, а затем начинает переспрашивать девушку. Неординарная реакция мужчины пугает Этчинсон, поэтому она сразу же решает больше не рассказывать кому-либо о всплывающих воспоминаниях. По крайней мере, пока не найдёт причины доверять окружающим. Патриция учится существовать, понятия не имея, что происходит вокруг. Учится закрываться в себе, прятаться в коконе мыслей и страхов от врачей и вылезать изредка из него лишь для того, чтобы не вызывать слишком очевидных подозрений. Она учится новому расписанию: раннему подъёму, ранним посещениям процедурной, ранним осмотрам докторов. Учится вслушиваться в разговоры врачей и уборщиков, редко встречающихся на пути от кабинета к кабинету. Девушка просто учится даже не жить — выживать, говоря своему подсознанию ни в коем случае не проникаться доверием ни к врачам, ни к, уж тем более, приходящим из раза в раз странным людям в деловых костюмах.— Iʼm just trying to breathe, Just trying to figure it out, Because I built these walls To watch them crumble and down… „Lost It All“, Black Veil Brides
Эмма в привычной манере передвигает впереди себя инвалидную коляску с порядком уставшей от очередного осмотра Этчинсон. Серые стены по обе стороны от девушек преобразуют узкий, плохо освещённый коридор. Запах медицинских препаратов с примесью пыли и краски на недавно обновлённых дверях, ведущих в, как это должно быть по идее, палаты других пациентов и кабинеты врачей, распространён по всему двухэтажному — по предположению Патриции — зданию. Этчинсон отвлекает от вязких, душных мыслей незнакомый девичий голос по правую сторону. Эмма провозит её как раз мимо арки, ведущей в другой коридор, в котором расположена приёмная. — Погоди, — заставляет остановиться практикантку Патриция, резко приподнимая правую руку. Около стойки, за которой сидит пожилая полная женщина в медицинском халате, стоит молоденькая светловолосая девушка и активно пытается объяснить что-то седовласой даме, однако та отрицательно качает головой. Белокурая особа нервно прикусывает губу, а затем расстроенно падает на затёртое старое кресло рядом. Патриция не раз бывала в приёмной, поэтому прекрасно знает, что в углу комнаты стоит кулер. Она просит свою рыжеволосую помощницу взять стакан воды. Эмма, разумеется, сердито качает головой — ей запрещено свободно возить девушку по госпиталю, — но всё же разворачивает коляску в сторону арки, въезжая внутрь. Светловолосая девушка на диване обхватывает лицо руками, не замечая прихода в комнату новых субъектов. Практикантка же оставляет Этчинсон и отходит к кулеру, а последняя с неподдельным интересом начинает рассматривать незнакомку. Волосы блондинки распущены и спадают крупными локонами на хрупкие плечи, сама она одета в джинсы и простенький розовый плащ. — Вы чем-то расстроены? — вдруг не выдерживает Патриция, желая увидеть лицо гостьи. Та вздрагивает от услышанного голоса, а затем приподнимает на Этчинсон чуть влажные бирюзовые глаза. В них за одну лишь секунду пациентка успевает углядеть и горечь, и неприкрытое бесстыдное удивление, а затем и нечто, что заставляет мурашек пробежаться по спине, а руки сильнее сжать холодные подлокотники инвалидной коляски. Челюсть незнакомки начинает дрожать, а растерянный взгляд не отводится от Патриции. Однако предотвращает возможный диалог Эмма, которая, успев предвидеть что-то неладное, с пластмассовым стаканом в руке быстро подходит к Этчинсон и резко разворачивает коляску в сторону, направляя её к арке. — Хэй! — успевает вскрикнуть Патриция, когда её в спешке катят по длинному серому коридору в направлении палаты. Девушка в розовом плаще продолжает сидеть на диване, растерянно смотря впереди себя.***
От Эммы снова пахнет ментоловым табаком, но на этот раз с примесью приторно сладких женских духов. Она заботливо поправляет одеяло пациентки, не позволяя ему небрежно свисать с кровати. Закрытые жалюзи на окне скрывают за собой давно нависшие поздние-поздние сумерки. — Может, ты всё-таки договоришься насчёт телевизора? — в который раз упрямо спрашивает лежащая в постели девушка. Практикантка молча отправляется в ванную комнату — если это облицованное кафелем пространство, объединённое с палатой, можно так назвать — менять грязные полотенца. — Радио? — не оставляет своих попыток Патриция. Эмма устало потирает глаза и зевает, складывая грязные вещи в кучу: — Ну вот опять вы за своё… На часах уже двенадцать ночи, а девушка всё ещё возится с этой упрямицей. Что ж, такая у неё работа. И пусть Лос-Анджелес не так просто усыпить и ночью происходят в шумном, наполненном весёлыми барами и ночными клубами городе много вещей, однако такие штатные работники как Эмма, имеющие не самую насыщенную жизнь, давно лежат в своих постелях или хотя бы направляются по пути домой. — Почему ты не дала мне поговорить с той девушкой в приёмной? — Этчинсон всё-таки решается спросить о главном, так сказать, наболевшем, когда в палате снова появляется медсестра. Она зажимает в руках грязные вещи, не скрывая усталости, но всё же нехотя отвечает: — К вам не допускают посетителей. После брошенной краткой фразы в комнате повисает тишина. Тишина не пытается сковывать, обхватывая своими широкими руками сознания присутствующих, она просто помогает одной из них немного подумать, а затем, стараясь быть как можно спокойней, продолжить диалог. — Я что, какая-то важная персона? — голос Патриции заметно холодеет. Её зелёные глаза приобретают ещё более тёмный оттенок, когда Эмма, не желая отвечать, гасит всё освещение в комнате. — Почему ты не отвечаешь? — в покрытом инеем безразличии появляются нотки дерзости. — Меня здесь держат не по моей воле, да ещё и не подпускают никого… Этчинсон замолкает и громко и отчётливо цокает языком, когда замечает волнение в карих глазах медсестры. — Доброй ночи, — тихо произносит та, быстро скрываясь за дверью с охапкой белья в руках. Патриция откидывается на подушку, вслушиваясь в щелчок дверного замка. Снова её оставляют посреди тёмной, одинокой палаты одну, без ответов. Ещё чуть-чуть — и девушка, кажется, была готова сорваться, впасть в очередную истерику… Этчинсон прекрасно понимает, что ей нужно научиться самоконтролю, но за всё время, проведённое здесь в одиночестве, пациентка начинает бояться, что ещё немного — и она точно сойдёт с ума. И пусть хоть кто-нибудь только попытается обозвать это простой паранойей.