Госпожа

— Пожалуйста, если ты знаешь хоть что-нибудь, не умалчивай! — лицо Саши, обычно позитивное и яркое, выглядело плачевно. Она трясла Лилю за плечо. — Хватит. Я не знаю НИЧЕГО! Ко мне уже несколько раз приходили из милиции, и даже какой-то мужик в белом халате. Врач, наверно. ХЗ, что им надо от Димы, но я на самом деле не знаю, где он! — Но ты была последней, с кем его видели. У вас же было свидание? — Я даже никогда не была его девушкой… Его вечно тянуло на сторону. *** (воспоминание Лили) В вихре снежинок тонули улыбки. Под ногами хруст и мягкое изменение высоты на пару сантиметров. Фонари облизывались, глядя на сочные сумерки сквозь серые полосы облаков, урны смотрели чёрными дырами. Мимо проплывали машины. Влюблённый шума не слышит. А он травил анекдоты, всегда приходящий вовремя, с тёплыми глазами, в объятьях его было уютно, чуть сильнее — и жарко. — Лииии-ляааааааааа! — тянул за руки, подводил к воде, мечтал опробовать лёд на прочность, надёжно позабыв про лебедя. То ли на юг улетел белый, то ли как гадкий утёнок из сказки — в дереве прячется. А равновесия хватало ровно на то, чтобы пройти ещё пять шагов, перед тем, как окончательно свалиться в снег, друг на дружку праздничным сэндвичем, и кататься как в панировочных сухарях, в холодном и переменчиво-мокром, ловя поцелуи, буквально выхватывая силой друг у друга — такая игра. Это когда всё забываешь. Но если солнце светит, однажды оно скроется. Придёт такое время, которое называют тёмным, потому что меньше света выпустит оно в пространство и донесёт до наших глаз. Двое по пологому берегу докатились до реки, были скользко выброшены на толстый лёд, в нём, если ладонью смести снег с поверхности, видны застывшие пузырьки воздуха. Там так же травинки и мелкие деревяшки. Как детские ямки с «секретиком» под плоским стёклышком. Подо льдом была тайна. Подо льдом была глубина. А ему весело, он резвился. И всем всё равно, что у бабника это ненадолго. И всем, то есть, конечно, Лиле, что солнце скоро скроется совсем. — Куда ты там опять засмотрелся? — Да так, глючит малость. Мне всё время кажется, что вижу одного человека. — Х*й с ним! Иди сюда! — тянет за полотно шарфа. — Не выражайся, ты же девушка! — Я не… — Лиля собралась оправдывать, но Дима, словно охотничий пёс, принюхался. Он что-то заметил. Его замёрзшие губы шептали, пока глаза невидяще шарили по полотну темноты. *** — Так вот, в конце концов, этот тридцать четвёртый стал кормом для собаки, — Тузик сидел на корточках рядом с товарищем, заглянул в лицо — удостовериться, что слушает. Его кандалы сняли совсем недавно, а он уже успел позаботиться о новичке. Дима жадно кутался в принесённое Тузиком специально для него ватное одеяло. В просторной зале в течение последних нескольких часов стало холодно. — И сколько их тут было на твоей памяти? — Ну, вот тридцать четвёртого на моей памяти не было, я появился гораздо позже. Вообще первые пятьдесят тут оказались либо случайно, либо уже в ходе эксперимента — госпожа изучала, как быстро и легко затягивать сюда людей. А память моя начинается с шестьдесят третьего — это я, и вот до сего момента, до тебя, шестьдесят шестого. — То есть после тебя были ещё двое? — взгляд измученный, но заинтересованный. — Точно. — Тоже парни? — Ну… в некотором роде, можно сказать и так. Если можно причислять к парням кобелей и лесбиянок. Дима поперхнулся удивлением. Тузик пустился в разъяснения. — Те, кто были до меня — чисто прислуживают, даже если они нравились госпоже, то уже умерли. Начиная с шестидесятого номера идут любимчики госпожи, те, кого она действительно хотела здесь запереть. Под шестьдесят четвёртым номером — огромная собака, которую все зовут Фимкой, следующая после неё — сомнительная крупногабаритная бабища. — Откуда ты знаешь, что она лесбиянка? — Да я не знаю, просто она выглядела так свирепо… И как-то слишком холодно себя со всеми держит. Я просто дал ей такое прозвище, без задней мысли. Тузик немного помолчал, на его лице прорисовывалась борьба — говорить или нет? — Ну, я, знаешь, привык, что девушки, они такие ой-ой-ой, все из себя бровки домиком, пальцы веером. И, конечно, не взял в расчет, что сижу на полу грязный и голый, и в таком виде никому не могу понравиться… Естественно, она не будет строить мне глазки… Но прозвище решил оставить. — Когда ты до этого додумался? — Эх, — похлопав Диму по плечу. — Рефлексия это зло, самокопание — яд, интроспектива — сплошная жесть. Но мне тут было больше нечем заняться… — А что заставляют делать рабов? — В основном они прислуживают, но мы здесь для любовных утех, знаешь ли. Притом забудь всё, что тебе нравилось раньше: меньше надеешься — меньше разочаровываешься. Может, тебе когда-нибудь и перепадёт нормальный человеческий трах, но только в том случае, если не согнёшься под гнётом таких видов извращений… Впрочем, это, как мне кажется, очень реалистичный БДСМ. А остальное — х*йня, главное не относиться слишком серьёзно. Дима замер. За обдумыванием вышесказанного. — Знаешь, я, вообще-то, не очень общительный человек, но мне так скучно. Если ты думаешь, что я тебе всё рассказываю из жалости — то это не так. Мне плевать, что с тобой станет. Я уяснил одну важную вещь — в этих играх нет ничего личного. *** Я был маленькой точкой, которая летит по лабиринту, на стенах распускались цветы, краски играли на их лепестках, меняясь каждые полсекунды, всё рябило, и казалось, вот-вот осыплется. Мой путь был линией или нитью, я не мог отклониться, хотя уже мог осознавать, что это галлюцинация. Я умолял лабиринт дать мне разгадку, отчаянно представляя, что он живой и слышит меня. Вдруг всё замерло. С четырёх сторон шара, который замкнулся, выступили небольшие продолговатые выпуклости. Послышался голос. Он говорил не по-русски, но я понимал. Это был язык древнего народа майя, так мне казалось. Голос звучал не то изнутри меня, не то снаружи, он не был связан ни с выпуклостями, ни со стенами, ни с пространством внутри них. Он говорил, что я лезу не в своё дело, и что жалкие черви, которые даже не знают, как создавать миры – должны погибнуть. Но я всё время молил только о том, чтобы он дал мне ответ. Так как это был всё же сон, моя воля была сильнее чего бы то ни было в нём. Голос вздохнул немного раздражённо, мол, ничего с тобой не поделаешь. И объявил, что всё дело в глазах. Глаза могут быть как медалью о двух сторонах – зацепишься за одну – а она повернётся, а могут быть как туннели – ты будешь падать, пока не достигнешь дна. Естественно, дно находится не в этом мире. Четыре выпуклости треснули, как скорлупа, противное хлюпанье сопровождало процесс их раскрытия. По форме они напоминали глаза, от каждого исходило сияние разного цвета, спереди был розоватый. С бардовыми нитями, справа зеленоватый, слева - фиолоетово-коричневый, а сзади – желтовато-оранжевый, изредка вспыхивая белым. Голос предложил выбрать один из глаз, я потянулся к тому, что спереди. Тут всё пропало. Голос, постепенно стихая, сообщил, что я проиграл, и посоветовал больше не принимать психоделики. Ещё пара раз и мне конец… Но я этого и так не собирался делать. Дрожащими от волнения, скользкими руками нащупываю телефон, набираю один самый главный номер. - Павла Ильинична, я нашёл вход, я разгадал механизм. Первые несколько секунд в трубке плескалось недовольное молчание человека, который встал на автомате и ещё не успел вспомнить, кто он. - Фес? - Да. Это я. - Что ты узнал? - Они используют глаза. - Ты научился открывать матрицы? - У меня был шанс, но я не смог реализовать его. - Хо-хо… Просерил. Придётся тебя убить. - Нет! Не надо, пожалуйста!!! - Да шучу я, успокойся. Если доживу до утра – ты мне всё расскажешь. До связи. Тело охватила небывалая, пульсирующая лёгкость, граничащая с эйфорией. Только сейчас учёный понял, как сильно устал, сжимая ладонями виски, запуская пальцы с обкусанными ногтями в поредевшие чёрные волосы. Из глаз текли слёзы, ужасно солёные, диафрагма нервно дёргалась, заставляя слегка выгибаться в спине, язык вытягивался, как не свой, облизывая растянутые в сумасшедшей улыбке сухие губы, с запахом перегара, медикаментов и разложения. Но он был впервые так счастлив, впрочем, не до конца осознавая. В этот миг казалось, что жить уже больше незачем, что можно выгнуться так сильно, что туловище, как магнит, притянет к железному зимнему небу, и там будет существовать только одна эта секунда – волнами хлещущего восторга, вспышками белого света, искажающего взгляд немигающих глаз, полных слёз… Радости… Избавления… Нервных. На жалость к себе, к измученному телу и разуму не оставалось места в этой аляповатой какофонии спонтанных светлых эмоций.