Госпожа

Тихий стук в дверь отвлёк Тузика от музицирования. — Да?! В комнату проскользнула Римма, бесшумно, как смерть, сегодня особо мрачная и неприветливая. — Убирай балалайку, мне велено тебя помыть и приодеть. Госпожа что-то замыслила на счёт тебя. — Ха! Что на этот раз? Надеюсь, меня не будут иметь дверными ручками и мне не придётся целовать животных? — Нет, — коротко и тесно в этом слове уложился призыв к молчанию. Глаза велели не шутить, чтобы не получить по печени. Тузик отложил гитару и отправился за Риммой. Она двигалась медленно, сухожилия её ног были напряжены до предела, как будто она несёт на себе центнер камней. А она это могла. Они зашли в надушенную и полную пара комнату. Это была самая маленькая и тёплая из всех ванн в замке. Кроме того, она не имела вентиляции. Вода была уже готова. — Раздевайся быстрее. Штаны нервно застревали, когда пар попал на кожу, и она стала липкой. Футболка казалась тяжёлой. — Мойся тщательно, потом бери полотенце и иди в соседнюю комнату справа. У тебя двадцать минут. Я подготовлю одежду. Тузик сглотнул неожиданно шатко, вода обожгла ступню, погружение в ванну стоило ему некоторого волевого усилия. Сосуды практически трещали, голову сладко вело от душного пара. Парень решил мыться скорее, иначе просто потеряет сознание. Казалось, что даже стены сжимались, пульсировали и рывками наползали на него. По воде плыли белые цветы граната, в теле было тесно, в воде ещё теснее, а в комнате просто невыносимо тесно. Движения давались с трудом, руки двигались неуклюже, мыло то и дело выскальзывало из рук. В конце концов пытка болотами экватора, со всей их малярией и ямами, была закончена. Привычный резкий холод коридора казался приятным и спасительным. Римма стояла в соседней комнате по стойке смирно. Мягкий, невыносимо мягкий ковёр. Такой может быть только в мечтах. Идеальный ковёр, это чувствовалось даже через тонкие тапочки. Каждая ворсинка была совершенна. Одежда, идеально отглаженная, имела, тем не менее, нарочитую небрежность. Серо-голубая рубашка с закатанными до локтей рукавами, тёмно-серые прямые джинсы с лёгкой потёртостью, туфли с пряжкой. Чёрный тонкий галстук Римма завязывала с особым старанием, катастрофически туго. — Всё готово? — Юля заглянула в комнату. Взгляд побежал сначала по ковру, потом по присутствующим, оценивая. Хорошо. Госпожа подошла к Тузику вплотную, коснулась пальцами его руки. Римма улыбнулась мягко. — Я выбрала тебя, ты будешь моим первым мужчиной, — отпустила. Кивок головы указал следовать. Покинув комнату, Тузик начал расслаблять галстук, дышать стало невыносимо. Они направились по длинному коридору. В самом его конце, смыкая клетку полосатых тёмно-зелёных обоев, раскрылась высокая дверь, ведущая в просторный зал, за многочисленными окнами которого застыл алый закат. Статичное солнце обливало кровью белоснежные тюли, молочные стены и играло на лакированных боках стоящего посреди комнаты рояля. Юля провела пальцами по клавишам, редкие пылинки, как искры, сияли в полосах заката. Шорох платья. — Ты же умеешь играть. Сыграй мне. Тузик застыл, глядя на происходящее, поймал подбадривающую улыбку. — Хорошо, — его силуэт, утопая в блеске лучей, приблизился к инструменту. Снова шелест синей ткани — лёгким движением Юля вспорхнула на крышку рояля и вальяжно разлеглась на ней. Перекатившись на бок, приготовилась слушать. Начал играть, волновался, сбивался. — Не волнуйся, — девушка погладила его руку. — Ошибки сейчас на моей ответственности, а не на твоей. Просто расслабься и сам прочувствуй то, что играешь. — Я давно не играл. — Играй поцелуй, — девушка перекатилась на живот, потянулась к губам, касалась деликатно, но её уверенность успокаивала. Как холод, который обжигает, и потому греет. В нём были и пустота, и одиночество, спрятанные глубоко, но сейчас просто напросто вывернутые наизнанку, чтобы быть переданными. И когда она отстранилась, пальцы уже уверенно, с особой непринуждённостью легли на клавиши, и играли не то, что когда-то было заучено, а то, что было передано. В мягких созвучиях, в тяжёлых и сильных акцентах, в вихрях мелодии растекалось, тихо таяло Это. Это был ответ, который должен последовать. Тепло и стремление. Очередной урок тихой ласки. Девушка прижималась к тёмной поверхности, слушая, срастаясь. Её руки стали натянутыми металлическими струнами и пластилином интуитивных звуков. Она снова вышла не один на один. Волны поднимались снизу, из пола, и страх, опасения придавали этой игре особой пикантности. Ещё страшнее — если смех. Больше басов, они успокаивают. Дрожь не выходит дальше кожи. — Я целую руки своего мучителя, Любовь, с которой я смотрю на него, Смотрит на меня со слезами, И огонь зажигает во мне огонь… Если я правильно поняла слова этой песни, хотя я наверняка поняла их неправильно. Ты поймёшь, когда настанет нужный момент. Игры кончились. Сейчас ты можешь быть честным с собой. Играй, пока не поймёшь, пора тебе уйти или пора завершить то, для чего я привела тебя сюда. Пальцы дрогнули, мимо тональности, уходя в ещё более странные гармонии, граничащие с приступами тошнотной какофонии. Напряжение. Оно копилось и оседало на самых задворках организма. То есть на коже, на губах, в гениталиях. Но сильнее всего искажалось на кончиках пальцев, в боли, варьирующей между физикой и ментальностью. Ещё минута, глаза не верят сами себе, инструмент утробно рыдает, прося отпустить его с миром и наслаждаясь в то же время своей сладкой пыткой. Девушка выгнулась, как кошка, в паузах поверхностно вдыхая. — Госпожа? — Я не госпожа. Я не прикажу. И не попрошу. Либо чужой, либо нет. Ты это решаешь сам, — дрогнувший голос. Между слезами и экстазом. Балансирует на лезвии ножа. Решение пришло само собой. Вместо грохота накала — нежные перекаты. Ритмично греет. Это и ответ. Все ловушки изначально были расставлены очень красиво. — Что-то давно не видно весёлых друзей. Как они? — Я их отпустила. И всё поменялось. Загорелось и рухнуло. — Красиво. — Красиво — это не спасибо. Нет смысла мучить их. У них внутри ничего нет. — ТЫ уничтожила? — Я сломала только то, что сломалось бы и так. Некоторые были слишком похотливы и поверхностны, некоторые просто слабы, тряслись за свою шкуру. — Но я знаю, сколько ты скормила собаке до этого, больше полусотни человек. — Я не знала, как отправить их домой нормально. — Это не оправдывает убийства. — Скажи, разве есть такой человек, который никогда не представлял себе, как убивает кого-нибудь? — Но это же не по-настоящему. — То, что происходит здесь — точно то же самое. Это всё происходит у меня в голове. — Но боль реальна. — Потому что я ощущаю её тоже. Главное не останавливать музыку, ни за что. Она сейчас — полотно, на котором держится весь разговор. — Фимка на самом деле — их путь назад. Один из первых механизмов девоплощения. Они попадут либо в общий мир, где родились, либо в свой собственный. Они свободны. — По частям? — Это не важно. Главное — чтобы он съел их полностью. Самосознание соберёт их назад. — То есть, нас осталось четверо? — Верно. Но держать замок от этого становится сложнее. Запоминая детали, ожидая той или иной комнаты, вы помогали мне. Пять минут молчания. Музыка сначала лёгкая, расслабляющая, потом накалялась, как вольфрамовая пружинка, начинала светиться. Юля нагрелась, она всхлипывала, уже не сдерживая себя, она тянула носом воздух с усилием, чуть ли не скрипом. Ладони её гладили ткань юбки-солнца, распластанной вокруг неё. Слёзы рисовали дорожки в две разных стороны. В сторону облегчения и в сторону скручивающего внутренности напряжения. — Ты хочешь? — Это не важно. Я не буду… ни приказывать, ни просить. — Я сделаю это, если ты скажешь, — Тузик смотрел на неё, но она не поворачивалась навстречу. — Я не повелеваю тобой. Это уже не имеет смысла. — Тогда я буду служить тебе добровольно. Я признаю за тобой право власти, осознанно. Я восхищаюсь тобой. — Но это нечестно! — отвернувшись совсем, обняв колени руками. Парень встал из-за рояля, потянулся за плачущей, обвил руками. Честно. — Тише, — гладя по плечам, сцеловывая слёзы. А музыка никуда не делась. Она продолжала играть отовсюду, уже логически продолжая общий порыв, соблюдая каноны и направление. — Ты освободился сам. Ты выиграл главный приз. — Я люблю твой мир, — вплетаясь друг в друга молекулами слюны и какими-то серыми крошками. По сути, прелюдии уже не требовалось. Она подавляла стоны, он подавлял желание взорваться. — Играй, — пошлый подтекст лавировал между извилин, но не осел горечью. Пальцам итак было слишком горячо. Они нащупывали себе дорогу и играли. Это и была цель ожидания. Уже метаясь и не зная, что сказать или как дыхнуть, лишь бы не сойти с ума, девушка откинулась назад и прогнулась, бредя потолком. Закат всё так же статично смотрел на всё это из окон. Его остановили, хотя он и не думал вращаться. Он тоже хотел послушать музыку. Тянущее, пульсирующее ожидание соития. Парень с удивлением обнаружил, что его штаны уже расстегнуты. Не иначе как фокусы. В жизни так не бывает. Распухшее от слёз лицо никто не переживал, и оно не стало красным. Напряжённый член переживали все. И Римма, неподвижно стоящая за дверью, и Дима чуял тревогу, сидя за чертежами. Его карандаш безвольно кружил вокруг какой-то случайной точки, а сам он неотрывно смотрел в окно, которого раньше не было ни на одной из стен комнаты. За окном закат налился алым и пульсировал, но по сути, с места не двигался. И всё со страшной силой давило. Всё ещё сверяясь с правильностью направления, томя статичное солнце, недавний верный, но мечтающий о мести пёс своей госпожи, начинал стыковку двух тел на равных. Она затрепетала. Хоть и плавно, но не без боли, всё равно подавалась вперёд. Рояль был очень хорошо прикручен к полу, и даже не качнулся. Музыка замедлилась, потому что она хотела мучить. Парень гладил нежные бёдра, утробно кряхтя, срываясь иногда в голос. Всё равно страшно, чуть сбоку. Уши заложило, но музыка всё равно пробиралась, теперь она уже текла, растворённая в крови, по артериям и питала каждую клетку. Хотелось быстрее, но музыка не позволяла этого. Тогда девушка приподнялась и мягким толчком указала ложиться на пол. Устроилась сверху. Пальцы ловко расстёгивали рубашку, нижняя губа закушена, подзабыли про губы, и зря. Совсем остановилась, платье снято через голову, прижалась кожей к коже, соски твёрдые, как резина, холодные. Лицо-ладони, губы-шея, уши-шёпот, слов не разобрать, но просто подпевая музыке. Сменив плоскость отсчёта на девяносто градусов, вектор теперь вверх. Грехи всех вместе взятых поршней нервно курили в сторонке, но дым досюда не долетал. Сердце не разобьётся, если упадёт на такой мягкий ковёр, который возможен только в воображении, но скупые слёзы он впитывает отлично. Римма по-прежнему за дверью. Теребит в руках вышитую подушечку. Борется с противоречием многомерной любви. Осознавать себя лишь одной из точек угла. Из комнаты только да и да. Музыка только бух и бух. Падает на дно слуха, а его верхний предел сверлят надрывные голоса.