Voluntate Dei

У Верховного Пражского инквизитора странный, иррационально-холодный взгляд, глаза темного цвета. Улыбка больше усталая, но он вежливо смотрит на Яна, сидящего перед ним на стуле с высокой жесткой спинкой. Он чем-то напоминает Огнева, торопливо подписавшего ему увольнительную на прошлой неделе, те же суровые черты, словно деревянный идол, рубленный топором, та же точность и выверенность движений, седые виски… — Так кем был вам Владислав? — настойчиво спрашивает он, рассматривая документы. — Родственник, — легко врет Ян, открыто и честно глядя собеседнику в глаза; это не так сложно, если вспомнить, как он жил в Будапеште. — Очень дальний. Верховный не задает больше никаких вопросов, хотя наверняка не верит. У Яна все равно идеальные рекомендации, а все остальное не важно. Ему выдают новое удостоверение, табельный пистолет, отстраненно чеканят инструкцию, и все это он видел уже несколько раз. Ян стоит ровно, вежливо улыбается, но смотрит сквозь собеседника. У него еще кружится голова от нереальности происходящего, и кажется, что он готов упасть на колени. Влад умер так, как и хотел. В бою с Господом Богом, будь прокляты они оба. Оставил его одного. Он мог бы остаться в Петербурге, но вместо этого он бросился в Прагу. Решение пришло ночью, внезапно, когда он смотрел в окно, видя занимающийся рассвет, и, возможно, был слегка пьян. Уехать куда угодно, только не оставаться на месте. Яну требовалось куда-нибудь бежать, что-нибудь делать, заниматься делами, окунаться в чужую боль и чужие проблемы, вершить, мать его, правосудие. Всю сознательную жизнь он так и забивал свои переживания, безжалостно топтал любую слабость и засыпал бумагами отчетов. Сейчас Ян, словно поддавшись искушению, упрямо требует себе квартиру Войцека; на счастье, она не занята, люди еще боятся проклятия черной магии. Он знает, что Влад ничем таким не занимался, и складывается странное впечатление: он среди людей, которые его знали, он в его городе, живет в его доме, а все равно кажется, что Влада тут нет. Его вообще нигде нет, его стерло из этого мира, удалило, вырезало, изничтожило. Ян живет в его доме, но за три года здесь уже все убрали, от Влада ничего не осталось. Ни единой вещи, никаких фотографий, потрепанного томика стихов, обгрызанного карандаша, совершенно ничего! Он не может найти ничего, за что можно держаться, он оголтело вцепляется в любое дело. Ему в помощь пытаются впихнуть какого-то неудачника из новеньких и молодых, но Ян смотрит зверем, почти что рычит. Он обещает себе ни к кому не привыкать. Он всегда один. Новая жизнь, минимум привязанностей. Глухое одиночество как вечный спутник жизни. Он почему-то жутко мерзнет всю зиму, но это совсем не тот призрачный холодок, который он привык ощущать в Петербурге. Это кажется таким далеким, словно увлекательный давний сон, осколки которого еще удается уловить краем глаза. Но никогда — почувствовать снова. Он не обращает внимание на то, как вяло течет весна, как расползается под ногами снег, открывая грязь. Лед на реке вскрывается с треском — в Яне уже вскрываться нечему, старые раны страшно зарубцевались яркими алыми полосами через всю душу. Он бесцельно бродит по городу, натыкаясь на людей. Тихо сходит с ума, потому что обычных дел инквизиторских не хватает. Уже давно он ничего не писал, пальцы аж сводит от желания излить что-нибудь на бумагу, но он держится. Не пишет ни слова, потому что знает, с чего начнет. Начнет заново рассказывать историю, которая закончится в несуществующем Раю, завершится его полнейшим бессилием. В Ад живому нельзя, Кара молчит. Да он ей никто, в конце-то концов, и у нее наверняка куча своих проблем с Высшими демонами и всем прочим. Ей не до того, не до Яна… Ян учится жить, устраивается в квартире Влада так, как, должно быть, жил бы он. Курит «Парламент», носит косуху из толстой черной кожи и военные ботинки, носит волчью усмешку и звериный взгляд, учится изящно огрызаться на людей, чувствовать собственное превосходство. Словно однажды он решил: раз уж Влада в этом мире нет, кто-то должен занять его место. Зияющую черную дыру, от которой веет холодом. Волосы отросли, он все хочет их обрезать, но рука не поднимается, стягивает в хвост. Он все меньше узнает в зеркале наивного доброго мальчика Яна, проскакивает в зеркале что-то определенно войцековское. Властно-нагловатое. И Яну это нравится. До могилы он доходит только в позднем мае, когда убеждается, что больше не чувствует настойчивой боли. Рядом с черным мраморным надгробием кладет лохматый букет пестрых полевых цветов. Он молчит и не знает, что говорить. С кем говорить. — Я подумал, тебе не понравились бы эти пафосные венки, — неловко улыбается Ян. Переводит дыхание, отстраненно замечая, что голос дрожит. — Знаешь, а у меня все по-прежнему. Живу один. Хотел кота завести, а потом подумал, что он оголодает совсем, пока меня дома нет. Работаю днями и ночами, недавно серийника накрыли… Скоро капитана дадут! Он улыбается наигранно. — Хоть бы раз кто сказал: «Ты молодец, инквизиторство». Капитан Войцек, а? Красиво же звучит, тебе ли не знать. Вот и я буду... Ты бы гордился, Влад?.. — вдруг спрашивает он. Ян прекрасно знает, что ничего не услышит. Даже ветер в кустах не шуршит.