***
Однажды Улир выстругал ей свирель, старательно обтесывая дерево, чтобы она не занозила тонкие губы. Она не просила его об этом — сам как-то догадался. Мысли были как крылья, общие, растекшиеся в густом теплом воздухе. Им хватало пары жестов, чтоб друг друга понять, и вот она уже играла, к губам прижимая теплую свирель, чувствуя, как ноет горло, как перебегающие по отверстиям пальцы неловки, а протез запястья, которым она удерживала инструмент, грубо и жестко держит, почти ломая. У нее было достаточно времени, чтобы привыкать и учиться. Габриэль играла увлеченно. Ласковая мягкая мелодия струилась живо, разбивая мертвую тишину. На коленях у нее лежала голова Улира; он щурился, как большой кот, снежный барс, вслушиваясь в пение свирели. Слушал ее каждый клочок этого удивительного мира, каждая травинка, пригибаемая книзу невидимым, воображенным ветром, внимали горные хребты над их головами, зазубренные и темные. Не отрываясь от игры, Габриэль могла видеть, как в озеро соскальзывают тонкие фигуры. Словно невольные крысы, повинуясь ее незатейливой песенке, уходили с макушкой под воду, чтобы никогда не вернуться, и она не прекращала игры, охваченная опасным удовольствием. — От таких песен и камни пойдут в пляс, — тихо улыбнулся Улир, когда она ненадолго умолкла, хватая ртом воздух, жадно упиваясь им. — Ты порезалась. Она утерлась небрежно, тыльной стороной ладони, лишь мельком глядя на ало-рубиновые разводы. Отвечать ничего не хотелось — Габриэль выдохнула все с музыкой. Вечер был прян и долог. Они лениво следили за бесконечным небом и отблесками на нем. — Одинаковый мир, — вздохнула Габриэль. — Здесь ничего не меняется… А у нас, может, весна началась в мире людей. Она всегда помнила, что могла бы оказаться во мраке, и не было бы ни света, ни озера, ни Улира у нее на коленях — настоящего, как будто живого. В задумчивости Габриэль перебирала ему стриженные ей самой волосы, неровные пряди, забавно дергающиеся острые уши. Улир косил глазом, но ничего не говорил. — Нет, не одинаковый, — шепотом выдохнул. — Ты его раскрасила, разве не слышишь? Здесь почти никогда не поют птицы, а теперь мне на мгновение показалось, что я их слышу. И небо — гляди. Цвета другие. Каждый день что-то меняется, Габриэль, приходят и уходят эти бесконечные люди и эльфы, солнце светит не так, как вчера. Завтра мы придумаем что-нибудь еще, и все будет иначе. — Опять пойдем прыгать с обрыва? — рассмеялась она. Запуталась пальцами в волосах, чуть почесывая, точно зверя. Больше всего она боялась скуки, которая накроет, когда они исчерпают все безумные выдумки. — Пряди длиннее стали, — проговорила Габриэль. — И табак твой растет, и… когда мы прыгаем, я слышу, как у тебя сердце стучит громко-громко — или это у меня… Значит, мы живы, Улир? — Живы, Габриэль, — устало откликнулся он. — Сыграй еще.***
Габриэль видела благословенный Эдем собственными глазами, наблюдала, как человек делает первые неловкие шаги по его кустистым зарослям, но почти готова признать этот уголок в горах землей обетованной. Один ее Рай сгорел, чтобы она узнала новый, — эта мысль, засевшая в голове, была странно логична. Их личный Авалон — и яблоками пахнет так неуловимо… — Может, я хотел, чтобы ты была, — проговорил Улир. — А ты хотела, чтобы был я. — Но мы ведь не знали друг друга, — удивленно напомнила Габриэль. Почесала выгоревшую на солнце бровь — почти до белизны. — Это ты так думаешь. Она сидела на крыльце, неловко делая самокрутку, пока он, засучив рукава рубахи, деловито возился в разбитом рядом огородике. Габриэль отвыкла от недешевых сигарет и сверкающей золотом зажигалки с выгравированным крестом, которую она с греховным удовольствием совала под носы демонам. Нет, обновленный Эдем вынуждал жить дикарями, лишенными цивилизации… Улир, любовно глядя, обходил свои заросли табака, поглаживал растения по чуть бархатистым листьям, точно по кроличьим ушам. Габриэль размышляла спокойно: однажды они захотят рассаду цветов, похожих на те, что на поле под обрывом. Кусты дикой колючей малины, усаженные в ряд. И кроликов, пожалуй, тоже. Кто знает, на что еще способен Исток. У Улира черная земля была под ногтями, в руках — миска с водой. Она наблюдала за ним с тихой улыбкой, постигая сложную науку создания самокруток. Думала: вот какой он, настоящий Рай. Не то подобие, что построил Михаил, золотое, жужжащее, словно улей, погрязшее в грехах, которые они клялись вычищать. Рай — это спокойствие. Солнце, скользящее по воде, стекающее за горизонт. Звенящая тишина. И Улир, воркующий что-то над саженцами: Габриэль как-то обмолвилась неуверенно, что растения все понимают, точно как дети, а он и рад стараться.***
Перья начали выпадать, как и всегда, в одно время. Габриэль ничуть не удивилась, небрежно стряхивая их, налипшие на щеку во сне: она разворачивала четыре крыла на ночь, укрывая их обоих, спящих бок о бок, как будто бы тяжелым пуховым одеялом. Она-то небрежно фыркнула, а Улир испуганно замер, глядя на нее широко распахнутыми глазами, растерянный и почти, наверное, поверивший, что она загибается, точно сильная хищная птица в неволе. — Линька, — смущенно и немного стыдно пробурчала Габриэль, пряча глаза. — Летать пока нельзя. Только не прыгай без меня… Он расчесывал ее крылья, выбирая лишние, отжившие и выпавшие перья, бережно вынимал. Черные гладкие перья устилали дощатый пол, а Габриэль жмурилась и не хотела на них смотреть: еще помнила их белоснежными и чистыми, нетронутыми темнотой Ада. Но открывала глаза, увлеченная очередной историей, которую рассказывал Улир: у него их было тысяча и одна, и это лишь сегодня. Без малейшего омерзения он копался в ее крыльях, зарываясь пальцами в мягкий пух и улыбаясь, точно радостный ребенок. Поддавшись порыву, Габриэль заткнула одно перо ему за ухо, неровно, неловко — оно вот-вот должно было выпасть. Среди лохматых темных патл Улира перо смотрелось как будто к месту, точно должно было там расти. Ей было так легко и тепло, что Габриэль рассмеялась в голос. Вздрогнула, отвыкшая от своего смеха. Представила его, крылатого и счастливого, и сердце пропустило удар. — Будешь как индеец! — по-детски, забываясь, воскликнула Габриэль. — Вождь краснокожих! Смотри, как обгорел снова… — Кто? — изумленно нахмурился Улир. И оставшийся день они лежали в траве, глядя высоко в облака, и Габриэль рассказывала и рассказывала, захлебываясь словами, не способная остановиться, а Улир слушал ее внимательно и молчаливо и пера из-за острого уха не вынимал. Про трубку мира ему особенно понравилось.***
Когда ничего уже не оставалось, они разговаривали — просто сидели бок о бок часами, глядя вперед, на горные пики или поблескивающее озеро. Библейские притчи и истории, что травили в караулках гвардейцы, мешались с рассказами о Кареоне. Они знали миры друг друга так хорошо, как будто жили в них много лет. В них обоих было слишком много воспоминаний о горе и крови, о воющих на пепелищах и солдатах с пустыми глазами. Ни на единый миг они не забывали прошлого, хотя пытались, искренне желали забыть. Где-то их помнили героями, и чужая память не давала покоя. В мире людей была весна, а Гвардия маршировала по Аду; Кареон трясся от новой силы, уничтожавшей все на своем пути. Люди и нелюди одинаково сражались за свои идеалы и умирали из-за чего-то. Миры жили где-то там — без них. Они могли бы рискнуть и вернуться, утопнуть вместе с многими другими в озере, захлебнуться новым отчаянием и полной потерь жизнью. Их второй шанс был иным. Впервые за все время они чувствовали блаженное спокойствие. А большего им было и не нужно — разве что, стремительный полет с обрыва вместе.