Voluntate Dei

Исход этого лета они встречают в Петербурге, куда забиваются тихонько, ускользают из вида и Ада, и Земли, строят свой рай в шалаше; новый Эдем распахивает двери — дверь. Обычную такую дверь с мягкой кожаной обивкой, потертой по краям, на ней еще вделан номер квартиры, который им нисколько не важен (дому номера не требуются, у него нет места, нет времени), замки старые и разболтанные. Под ногами валяется пыльный коврик, на стене — несколько забористо скалящихся чернобуквенных фраз, которые они ревностно охраняют от широко лижущих кистей ремонтников. В парадной кислотно несет краской. Дом давно просит ремонта, еще немного — и станет разваливаться. Пока Влад не найдет в песьей миске куски штукатурки, он ни за что не признается, что на его глазах умирает старый петербургский дом с высоченными потолками и образцовой бесполезной печкой в углу гостиной. Втихую Ян подкидывает подъездной денег на ремонт (широкая тетка с явно нелюдскими корнями оторопело подсчитывает бумажки). Они спасают свой дом как могут: действиями и мыслями. Так вот, дом оживает с ними, когда в инквизиторской квартире набивается куча разноперого народа, когда они двигаются и галдят. Стараются урвать последние крохи летнего тепла, праздно шатаются по улицам, смеются, проталкиваются сквозь прохожих и толпы азиатских туристов. Многие думают, что они пьяны, но пьяными гулять по улицам их не пустили бы ни Ян, ни Ишим. Приходит Корак, является из сгустившихся теней. Его не нужно звать, но все они потом признаются, что приманивали мыслями. Потихоньку подкармливали обещаниями последнего тепла тихих укромных дворов. Гоголь придумал Петербург, Достоевский — Невский проспект, на котором их однажды, быть может, и похоронят, как в старой, приятно журчащей песне. Они придумывают Петербург уютный, бытовой — такой, какой он только на срезе, на тоненьком изломе лета. Петербург, надышавшийся жаром и пылью и медленно отпускающий себя, золотистый, насыщенный, лучистый. Шуршащий в теряющих зелень кленовых листах. Они собираются снова в один прекрасный солнечный день (впереди таких мало, хочется спрятать, сохранить вино из солнца — Вирен щелкает старомодным полароидом). Сидят на кухне, крутят старый, но не издыхающий русский рок на поскрипывающем приемнике. Кто курит, выдыхая в форточку; другие говорят и спорят. Ян мурлычет в тон музыке, жмурится, довольно подставляет лицо под поглаживание золотых лучей, а Влад рядом с ним лениво наблюдает, почесывает между ушей мирного сытого Джека, и запоминает он отнюдь не вечер, а черты, которые видит ежедневно. Ишим возится в шкафчике, достает рассыпной чай, принюхивается — по кухоньке расплывается сладкий восточный аромат, дуновение из сказок великой Шахразад. Вирен с упоением давится русской классикой, забившись в угол, Белка в другой комнате поливает взвод инквизиторских кактусов, а Сашка негромко спорит с кем-то по телефону в коридоре. Кара же сидит ближе всего к двери, некультурно развалясь, откинувшись. Она любит таскать ношеные вещи, потому кутается в чужую рубашку (Яна она или Влада — не понять). По-кошачьи охотится за кисточкой хвоста Ишим. Солнце заходит… Когда раздается предупреждающий выстрел — звонок в дверь, все оживают и приходят в движение, вываливаются в узкий коридор, чтобы поглядеть. Безумно долго Корак возится с ключами, потом с усердием заволакивает что-то тяжелое. Шуршит и едва не рвется дешевый белый пакет. «Он кого-то завалил и притащил сюда!» — трагично восклицает Влад. Ян фыркает, Вирен шуршит страницами, а Ишим закатывает глаза. Кара подходит ближе и помогает дотащить пакет до кухни, где водружает его на стол. Взмокший, но радостный Рак приплясывает вокруг стола и высвобождает свою драгоценную добычу. В задумчивом молчании Кара разглядывает круглый полосатый арбуз, приближается, на пробу шкрябает пальцами по гладкому восковому боку. Настоящий — определенно. — Рак, етить твою мать, мы же тебя за пивом посылали, — бормочет Влад и чешет в затылке. — Пиво, понимаешь, оно жидкое и на грядке не растет. — Я никогда не ел этих ваших арбузов, — оправдывается Корак без особого пафоса, присущего ему, виновато на них поглядывая. — В… как его — телекране видел! Есть много того, что я хочу попробовать, а тут шел по улице, один милейший человек торговал с машины арбузами, и я засмотрелся, не смог отойти, пока не купил. Слаб, каюсь! — Да ничего, жалко, что ли, все вместе съедим, — говорит Влад, подходя по ближе, треплет его по плечу. Профессионально постукивает по арбузу костяшками пальцев, хмурится, проверяя его выбор, рассматривает с разных сторон, почти принюхивается. Поглаживает желтоватую выщербину, перечеркивающую расползающиеся полосы. — Неплохо, неплохо… — произносит он. Расслабляясь, Корак улыбается. По нему видно: он привык брать все, что под руку попадется, захватывать, присваивать, но какое ж все это было пустое, ненужное. Дорогие вина, прекрасные дамы в шелках, магия, струящаяся сквозь пальцы, тысячи миров, что валятся ему под ноги… А счастье его, истинное желание лежит на большом блюде посреди спешно расчищенного стола. Сиюминутная прихоть, что стала важна, бросившись в глаза. Пошел бы Корак другой дорогой — никогда не встретил тот грузовичок с арбузами. В его опущенных плечах и задумчивом лице читается это просто, точно напечатано машиночным шрифтом, как у Вирена в книжке. Ласково сжимая его ладонь, Кара кивает Кораку, осторожно подталкивает его к шкафу. Они поспешно вытаскивают тарелки, обмывают приборы, стаканы, чашки, куда уже струится сладкий чай, заваренный Ишим, приносят табуретки и стулья. Двигаются едино. — Я читал, — делится Влад беззаботно, — можно жареный арбуз заебашить… Говорят, вкусно очень. — Денница, какой же ты извращенец, — хохочет Кара, шутя, подмигивая, зная его вкус к диким сочетаниям, зная, что Влад запросто мешает мороженое с вареньем. — Точно тебе говорю, Влад, раньше таких сажали на кол и сжигали на кострах. Скажи, ты пиццу с ананасами любишь? — Это провокация! Где мой адвокат? Инквизиторство, а хочешь жареного арбуза? — хищно спрашивает Влад, испытующе. — Щербет хочу арбузный, — вставляет Ишимка мечтательно. А пока Ян достает большой кухонный нож — у него всегда где-то под рукой есть нож, никто и не удивляется, — и нависает над арбузом, впивается в него. Слышится хряск — и страшный, и приятный одновременно. Что-то ломается. Каре кажется, что это последний звук лета. С деловитостью Ян потрошит арбуз, разламывает, делит на ровные идеальные куски. Под руку лезет с советами веселый Влад, и Ян отмахивается от него мокрым ножом — Влад отскакивает за мгновение до того, как двигается его рука. Оживленная стая приливает к столу, лезет ближе и Джек. Он первый цапает себе арбузную корку — начисто пропадает она в его широкой улыбчивой пасти. Мучаясь, Ян режет свою долю на аккуратные небольшие части, чтобы не пачкать руки, но они расхватывают сладкие красные куски, мякотные, красивые, чернеющие точками косточек — прямо руками, варварски. Вгрызаются голодно, отламывая, впиваясь зубами в водянистую сладость. Сок течет по лицу, Кара утирается ладонью. Ян вилку вонзает в свои куски, поскрипывает по тарелке. Сладко, но не настолько, чтоб глаза на лоб полезли; приятно, а запах стоит одуряющий, свежий. Запоминающийся. И не хочется останавливаться, руки тянутся к блюду жадно, как у одержимого. А они говорят, инквизиторы все препираются над книжкой Вирена, и они постепенно подключаются, галдят, размахивая липкими руками. Задумываясь о счастье, Кара представляет петербургский вечер, украдкой заглядывающий в окно, розоватый сок, разлившийся по белым тарелкам, сплюнутые косточки, их лица, оживленные спором. — Рак?.. — начинает Влад. Смеется. Его так и подмывает спросить, как оно… Корак отворачивается к окну и молчит. Долго молчит. Приглядевшись, Кара замечает, что у него челюсть трогательно дрожит. Шикнув, Ян несильно наступает Владу на ногу и протягивает еще один аппетитный кусок, чтобы помолчал немного. Дети ругаются из-за последних ломтей и играют в камень-ножницы-бумагу, Джек, напрыгнув на стол, слюняво облизывает тарелку Яна. И они все смеются — устало, но радостно.