Voluntate Dei

Анна привыкает не слышать где-то вдалеке глухо бухающие взрывы. Знает, что там идет война, но едва ли она страшнее той, что ведут в госпитале. Это совсем иная битва, но тоже — пахнущая кровью. Тяжелой, напрасно льющейся кровью. Она помогает затащить мальчишку; санитарка, тонкая Наденька, надрывается, сипит, но волочет на худой спине. В худеньких руках Анны силы больше, чем в целых отрядах, что гибнут там, растерзанные. Раздираемые в клочья гранатами, осколками; безжалостно изрешеченные пулями; размазанные гусеницами тяжелых танков. Мальчик на Анне (она больше чем в десять раз старше его) хрипло стонет и кашляет кровью, заливая ей гимнастерку. Крови столько, что от нее мутит. Вампира — мутит. Она украдкой мажет пальцами по темному пятну на его плече, пробует кончиком языка. Вкус крови наполняет рот, и Анна сдавленно рычит, кусая губы. — Вторая, резус отрицательный! — кричит Анна, перепоручая мальчика кому-то. Вокруг толкотня, вопли, протяжные болезненные стоны. В маленьком тесном госпитале — не развернуться, класть приходится на полу. Они не думали, что линия фронта окажется так близко; да никто не думал теми теплыми летними днями, что все так обернется. Но Анна уже не помнит солнечных улиц Ленинграда, шепота его садов и призыва рек: все сгинуло в круговерти битвы. Самой ей хочется бежать туда, сражаться. Она бессмертна, любая рана затянется, так что Анне проще других быть героем, нестись прямо на врага, чувствуя, как в мертвую плоть впиваются пули. Она ринулась бы на передовую, в огонь, под обстрелы, она обменяла бы свою жизнь на чужие — всех этих мальчишек, кричащих и на родном немецком, и на знакомом русском языках. Если бы могла. Ей бы хотелось сыграть в спасителя. Но вампиры обращают только тех, кто согласится. Последних раненых заносят, бегают с бинтами. Она ненадолго выходит — глотнуть воздуха, а не крови. Темнеет, небо на западе расцвечено в рыжий, и это оттуда доносится страшный грохот, точно едет колесница бога войны, подпрыгивая на ухабах ленинградской глубинки. Анна бы умоляла, чтобы она завязла, чтобы не дошла; она бы молилась в этих хрупких старорусских церквях, если б смогла ступить на скрипучие половицы и не вспыхнуть заживо. За углом она находит упыреныша. В нем еще ее кровь, свежая, живая, и Анна чувствует его, закрывая глаза, как пульсирующую рану. Еще неделю назад его принесли на стол с пробитым легким, и Ванька сипел на прерывистом вдохе и гадко хлюпал чем-то в грудине, а хирург цинично посоветовал не занимать место для живых (его можно было понять; его глаза были такими же красными, как у Анны, с полопавшимися капиллярами на пожелтевших белках, и в них плескалась полынная серая горечь). А Ванька умолял, просил, хотел жить, он вцепился ей в руку, потому что Анна единственная его держала в этом Аду, его заполошное, бьющееся, как птичка, «пожалуйста» до сих пор слышалось ей в ночи. И никто не заметил, как она впилась зубами в тонкое запястье. — Он умер. Он не согласился… Мы ведь с детства… как братья… Почему?.. — жалко скулит Ванька. Алые горящие глаза не вяжутся с его жалко дрожащим тоном, с трясущимися руками. Он тыкается носом в перемазанную в крови грудь Анны, как кутенок. Плачет; это ничего, со временем все вампиры разучиваются плакать. — Что он сказал? — спрашивает Анна тихо, привлекая его к себе ближе и поглаживая по волосам. — Ваня, поговори со мной. Будет легче. — Он сказал, что не хочет видеть, как мир сгорит. Как все это сгинет, а мы — останемся. Анна молча кивает. Ей бы тоже не хотелось видеть гибель мира, но никто не спросил ее, желала ли она вечной жизни.