Voluntate Dei

0. «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва…» Старые страницы потрепанной Библии почти сыплются под неровно дрожащими пальцами. Самая страшная книга, что создало человечество, безнадежно проигрывает перед реальностью. Господь прогневался на своих неразумных детей и послал им из моря Зверя. Господь испробовал все казни египетские и всемирный потоп; Господь мог бы бросить на них саранчу, окрасить моря в кармин, но ему почему-то приглянулись мощные твари из глубин, возвышающиеся над небоскребами. Рейнджер Войцек тихо подсказывает, что у Господа явно какие-то комплексы. 1. Когда мир разламывается на глазах и тонет в концентрированной кислоте насыщенного синего цвета, что течет в громадных тушах, начинаешь ценить свою жизнь чуточку меньше — жизнь солдата в безнадежной войне. Они видят лежащие в руинах города, в которых несколько лет назад счастливо жили миллионы; чудовища терзают коробки из стекла и бетона, давят их игрушечные машинки, размазывают людей в кровавую кашу. В дрифте молниями мелькают детские воспоминания, а снаружи кабины вовсю разворачиваются сцены, напоминающие голливудский боевик, с громким воем сирен и зловещим ревом кайдзю в небе. Еще немного — и небеса рухнут на них, раздавят, прогневавшись. Они не боятся неба. Море печали куда страшней. Свою жизнь рейнджер Ян Зарницкий готов отдать за забившееся глубже в материк человечество. У него нет ничего; нет ни семьи, ни дома, нечем жертвовать. Пустота, прорастающая в грудной клетке, делает его слишком легким. Готовым на все, отчаянно кидающимся на амбразуру по приказу. Шаттердом заменяет ему все и дает конуру, чтобы пережить пару недель между битвами, урывками, сливающихся в одно полотно. Он не хочет признаваться, что только битва окрашивается для него реальными цветами. Насыщенно-синий — чудовищный, красный — человеческий. Кровь его напарников, покрывающая его липкой пленкой и не дающая вздохнуть. В дрифте нет ничего своего. Общие воспоминания, общие чувства, общая боль. И жизнь — одна на двоих. Ян ценит груду металла больше, чем себя; Ян жертвует собой ради напарников, а они мрут. Подыхают, что бы они ни делал. Он не позволяет отчаянию убить надежду. Даже самую призрачную. 2. Судьба подкидывает ему ебнутого рейнджера Войцека и почти списанного «егеря». «Инквизитор» — невероятно красивая черно-стальная машина для убийства, и Ян смотрит издалека, затаив дыхание, на переливы солнца на зазубринах брони. Никогда такие не водил, и его собственная старенькая машина с латанным корпусом кажется ему уродливой и тяжеловесной. На мгновение он разрешает себе помечтать — роскошь, непозволительная солдату. Он еще не знает, что «егерь» достанется ему, не знает, что вот-вот на него свалится брат-близнец маршала Войцек, лохматый, блестящий глазами, оживленно размахивающий руками, на которых расцветают разноцветные морды скалящихся кайдзю. Он вваливается в кабину для теста совместимости, от него неуловимо пахнет чем-то дразняще-ядреным — виски. — Я попытаюсь понежнее, — подмигивает он. Яна в труху переебывает пробным дрифтом. Его разбирает по косточкам, дергает средневековой дыбой; ему кажется, то, что рядом с ним стоит, проводами примотанное, болью распятое, — не человек, а сгусток ярости, отчаяния и злобы. Его выжигает изнутри; кости плавятся, вытекает мозг из глазниц. Идеальная совместимость, которая их убивает на мгновение. А в следующее Ян рождается заново и чувствует, что мог бы разодрать любого монстра голыми руками, — эйфория бьет в голову, оглушает. — Наверное, страшно быть тобой, — шепчет он, когда ловит взгляд Войцека. — Привыкай, рейнджер. Первый раз всегда больно. Он хочет разбить ему лицо или выпить с ним. Правильность в Яне шепчет, змеей шипит бежать и спасаться, броситься прямо сейчас прочь из просторной кабины «Инквизитора»; вырвать с кровью стальной позвоночник, разворотить костюм, эти недолаты рыцаря из глупой сказки. Он остается. Ведет огромного зверя, управляет тоннами металла, и тот, другой, Влад Войцек, который выжигает мозги любому рейнджеру, растворяется в мыслях, прорастает в каждой клетке, и его уже не выжить, не выжечь ничем. Маршал Войцек долго спорит, но ее брат творит лишь то, что хочет. Ее брат желает оказаться в ходячем гробу именно с рейнджером Зарницким. 3. — Вы близнецы, вы должны быть идеально дрифт-совместимы, — говорит Ян, с интересом следя за Карой. — Вы рождены для этого. Вы — одно. Она не настаивает на субординации, может вломить какому-нибудь зарвавшемуся рейнджеру своими руками, с голодной усмешкой ссадить костяшки. Они тут все сходят с ума, съезжают постепенно, потому что невозможно остаться в сознании, когда рядом колыхается угроза всему человечеству, когда ты привыкаешь к огромным монстрам, что лезут из глубин. Но Ян не может теперь по-старому глядеть на маршала; он знает ее по дрифту, помнит отчетливо и цветасто, как она в детстве гоняла дворовых мальчишек. Он знает ее наизусть. Столько же, сколько ее брат, и это как-то неправильно, тяжело. — Идеальный дрифт, — ухмыляется Кара. — Когда слишком хорошо, тоже неправильно. Представь, что есть шкала измерений совместимости, заканчивающаяся на сотне; у нас — двести. Мы разъебываем машину. Ничего не получается. Она Яну нравится, и он думает, дело ли в родственных привязанностях безумного Влада, для которого нет ничего святого, кроме сестры, или в его уважении к этой тонкой, хлесткой женщине, что упрямо тащит на себе весь Шаттердом. — Я знаю, ты привык терять напарников, — вдруг говорит Кара, надвигаясь близко-близко. Глаза у нее горящие, как у монстров из глубины, и она тоже — чудовище, каких поискать. В онемении Ян думает, что у Влада взгляд такой же, невыносимый. — Моего брата не смей оставить, рейнджер, если что с ним случится, я тебя уничтожу, и участь сожранных кайдзю покажется тебе куда как завиднее. Пока ты трахаешься с ним в мозг, он твоя ответственность. У него нет сил обижаться. Еще не утихший дрифт колется в груди, и Ян знает: Кара всего лишь хочет защитить своего непокорного брата. 4. Ему теперь кажется — он никогда раньше не ходил в дрифт. Закрылся после первой потери, ошарашенный тем, как неожиданно оборвалась связь, оставив его в пустоте. Подсовывал напарникам-однодневкам какие-то невинные, ничего не значащие воспоминания. Поверхностные, невзрачные. Это все ненастоящее. Это не он. Настоящее — это боль. Они с Владом мучают друг друга, распахивая души пошире. Видят, чувствуют, ощущают. Ян заново переживает тяжелые удары отца, обидные, подлые, но в этот раз он опирается на Влада, старается выровняться, не потеряться в пестрящих воспоминаниях. Войцек отвоевывает его душу кусками, он словно старается прожить это все, на своей шкуре перенести, иначе они бы оба были неполными, калечными. Дрифт — это когда мысли общие. Ян знает, что безумеет. Нельзя так упиваться связью, задыхаясь от восторга, но ему все равно, потому что обжигающий Влад Войцек оказывается везде: в его мыслях, под его плечом, когда после очередной битвы потряхивает, в его койке, жадный и кусачий, а потом — ласковый, как кот, когда Ян по-детски вжимается губами в его колючий висок; он просто — рядом. Ян разучивается дышать один и ненадолго вспоминает, что такое жизнь. Быть с кем-то в связке. 5. Парные клинки сверкают разрядами, электрически жужжат, взвизгивают. За спинами — перемигивающийся огнями город и испуганные люди, впереди — монстр, кара Господня, нелепая поделка из их худших кошмаров. Когда дрифт, нет своего, все — общее. Спаянная решимость двигает их навстречу костлявой. Когда тварь втыкает им налобный рог в грудь, у обоих на пару мгновений отказывает сердце. Металл скрежещет и рвется, как тонкая ткань, вокруг сыплются искры, опадают на пол; трясет, механизм не отзывается, как ни царапайся и не бейся. Влад хохочет истерически, повисая на проводах, горланит цитаты из Апокалипсиса, встречая его с распростертыми объятиями. Мы умрем? Мысль пробегает между ними быстрой мышью. Да. Спасибо. Господи, чья она. Наша. Общая. Дай мне руку, дай, удержи, спаси, умирать — только вместе, может, я жил, чтобы с тобой сдохнуть, да не бойся, и вовсе я не… Слова роятся, грохочут кругом, как удары, как яркие всполохи проводки над головами, невысказанные, но понятные. Влад улыбается устало и спокойно, хватает за руку, забывая, что «егерь» отзывается на каждое движение, вздрагивает, скрипит. Последний дрифт так же больно бьет, как и первый, только сомнения в нем ни на грамм. 6. В командном центре Шаттердома шумно и светло, мигает свет, а где-то далеко бьются за их жизни те, кого вышвырнули в бурю. Тихий бушует и извергает чудовищ, один, два, три — им имя легион. Им имя погибель рода человеческого. Час Апокалипсиса случается в ночи, когда хлещет дождь. Связь прерывается и зажевывает слова; обгрызаются куски, выпадают — цветные витражи из древней мозаики. На фоне ревет бешеный зверь. Голос сух, мертв и отчетен; она не видит его глаз, но может представить обескровленную маску-лицо. — Рейнджер Зарницкий — штабу, — чеканит он, и маршал Войцек стискивает руки на краю стола. — Множественные повреждения корпуса, неисправные орудия, короткое замыкание аппаратуры, нужна ручная перезагрузка. Второй пилот ранен. Второй пилот… — на мгновение он оживает и умирает снова. — «Инквизитор», назад! — орет она, срываясь. Бьет кулаком рядом с компьютером, что маленькая девчонка-техник вздрагивает, жмется в мягкую спинку, косит глазом испуганно. — Возвращаться на базу, приказ понят?! «Инквизитор»! — Иди нахуй, сестренка, мы эту тварь с собой утянем, — слышит она голос Влада. В последний раз. Непокорный мальчишка, которого она никому не хотела отдавать, спасти, удержать; она бы повела с ним, если б они могли ужиться и не разодрать «егерь» в клочки своей грохочущей силой. Она бы прикрывала спину, сама бы сгинула в волнах с ним. Ей больно от того, что это невозможно. Маршал Войцек слышит взрыв; невидимая длань Божья навечно перерубает ее собственный дрифт, в ушах звенят лопнувшие струны. У нее нет брата, нет братьев, но есть последний «егерь» в ангаре и беззащитный город, и она хватает девчонку из кресла, потому что она попалась первой, тащит, точно похищает. Символическая жертва; чтобы «егерь» начал работать, нужно двое, а дальше Кара на чистой ярости вывезет сама. Ей плевать, с кем сражаться и умирать, даже если ее мозг задымится и полыхнет; там же старенький, древний, родной ее «Гвардеец», на котором она ходила с этой сукой Нирой, пока ее не забрал океан. — Как звать? — спрашивает она у девчонки, до боли стискивая ей локоть. — Ишим.