Стон

Полгода спустя Разве такое возможно — заставить себя не думать? Оказывается, возможно. Оказывается, достаточно просто отказаться от мыслей, которые могут свести с ума. Жить просто: еда, сон, счета, погода, забытый дома телефон, промокшие ботинки, полное отсутствие радости и прочие мелочи бытия. Просыпаться не слишком рано и не слишком поздно, принимать освежающий душ, пить кофе и даже завтракать, если в холодильнике обнаружатся масло и сыр, купленные накануне заботливой домохозяйкой. Выглядывать в окно, проверяя, насколько ветрено это утро и не продолжается ли начавшийся с вечера дождь. Просматривать электронную почту, сортируя на важное и неважное — будто бы это имеет какой-то смысл, — перечитывая особенно интересные письма и сообщения, но никогда не отвечая на них. Кому-то звонить, просто так, только бы убедиться, что голос твой всё так же глубок и на низких нотах всё так же бархатисто вибрирует. Встречаться с братом, нехотя выполняя условия, поставленные не терпящим возражения тоном, за въедливым менторством которого легко угадать доходящую до абсурда тревогу: всегда знать, где ты и чем занят на этот раз. Принимать участие в семейных торжествах, если общения избежать невозможно, и спокойно, без сердечного трепета отвечать на вопросы, потому что привык изворачиваться и лгать. Что-то читать, куда-то ехать… Жить. Жить и не думать о том, что ты шлюха. Что каждый вечер идешь туда и выпиваешь осточертевший бокал вина, оставляющий во рту такой тошнотворный привкус, будто ты глотнул свежей крови. Лениво цедишь его, впитывая спиной горячие взгляды, и ждешь… Ждешь ровно час и когда понимаешь, что на сегодня ты как будто свободен, медленно направляешься к дому, где проводишь вечер у телевизора, а потом ложишься в постель, тщательно вымывшись перед сном и почистив зубы, но все равно ощущая себя липким и пропитанным мерзостью. Теперь тебя снимают нечасто: ревнивый, совсем потерявший рассудок любовник не позволяет бесконтрольно пользоваться тобой, придирчиво отбирая каждого претендента. Но всякий раз это продуманный выбор и потом тебя долго мучают воспоминания… Черная машина приезжает за тобой с настырной периодичностью — он продолжает тебя ломать. Подминать под себя. Изголодавшиеся губы стонут от страсти и изуверской любви, жадно целуя твоё безразличное тело, а руки в очередной раз тщетно стараются вызвать хотя бы отголосок былого желания. Но это бессмысленно, поэтому, в очередной раз потерпев поражение, он ложится на спину и стонет, когда ты заученно сосешь его огромный каменный член, получая странное удовольствие от того, что находишься в полном дерьме. Он кончает, хрипя и всхлипывая, а потом, накопив новую порцию похоти, трахает, трахает, трахает, проклиная тебя и бога за свою неутоленную страсть. А может быть, это уже не ты? Ты был уверен, что победишь, отдав свою плоть, как залог будущего торжества. Ты был уверен, что тот, кто так и не получил от тебя самого главного, не выдержит, наконец, и сдастся, не в силах больше осознавать, что чужие руки по-хозяйски сжимают тело, дороже которого у него ничего нет, и, возможно, уже не будет. Но он не сдается. Он снова и снова тебя продаёт. Может быть, именно так он себя убивает? Но сколько ещё он выпустит крови, прежде чем один из вас перестанет дышать? Ведь он проливает её так легко. До сих пор тебе снится отчаянный Ди… Габриэль… Его мягкие губы, прикоснувшиеся к твоим с удивительной нежностью. И его алая от крови рубашка, распустившаяся на сером асфальте Turn-again Lane диковинным ярким цветком. Шерлок, ты где-то ошибся. Куда исчез вызывающий дрожь азарт? Ты сломлен так, что почти нормален. Тебе почти хорошо. И это самое страшное, что могло бы случиться с тобой. Жизнь вокруг не стала другой, в ней по-прежнему происходит что-то, касающееся или не касающееся тебя, а сам ты, как столб посреди пустыни, в этой жизни неуместен, нелогичен и необъясним. Для себя самого. Ты можешь обо всем рассказать — полиции, Майкрофту, прессе. Инспектор Лестрейд — твой неожиданный друг и по-прежнему верный почитатель (ты давно уже подозреваешь, что слово «обожатель» в данном случае было бы гораздо уместней) твоего старшего брата. Ты же знаешь наперечет все злодеяния своего мучителя. Все! Но ты не делаешь этого, потому что это невыносимо стыдно, и ты скорее умрешь, чем признаешься, как легко ты сломался, как глупо и грубо ошибся. Стыд этот имеет непомерную цену: за него заплачено кровью, и крови этой так много, что от воспоминаний мутит, а от попытки забыть разрывается в приступах боли бесполезный, почти разучившийся думать мозг. Ты настолько привык, что быстро забываешь очередную жертву его злобы и ревности, очередной кровавый приказ: помни, Шерлок, я не намерен быть снисходительным! помни, Шерлок, этот мир ничего для меня не значит! помни, Шерлок, помни об этом каждую секунду своей конченой жизни, помни, помни, помни… Ты легко засыпаешь, крепко, без сновидений спишь, рано утром тебя будит переполненный мочевой пузырь, и ты нехотя выныриваешь из-под теплого одеяла, начиная очередной черепаший забег под названием жизнь. Такая, как она есть. Неизменная. Твоя. Рассказать обо всем? Сделать из собственного стыда сенсацию? Ведь по-другому нельзя. Чтобы затравить такого Зверя, облава должна быть крупной. О, сколько грязи потечет по улицам Лондона. И грязь эта смешается с кровью. До конца своих дней Холмсам уже не отмыться… Нет. Нет! Надо было сразу его убить — перегрызть ему горло и утонуть в густо-алой реке. Ты редко смотришься в зеркало — это основное условие твоей нынешней жизни, потому что с некоторых пор твое зрение обострилось настолько, что ты видишь каждый оставленный след: пальцы, губы, языки… Ты залапан, как старый платяной шкаф. Твое возбуждение граничит с чудом — очень редкое, очень слабое, жалкое. Ненавистное ещё больше, чем собственное тело — такое красивое, что больно взглянуть. Тот, кому твое возбуждение достается, горд и счастлив. Он честно предупрежден о твоем «изъяне» и уже заведен этим до дрожи, потому что его извращенный вкус удовлетворен сполна, и потому что сердце его согрето знанием, что кому-то ещё хреновей, чем ему самому. В надежде слизать хотя бы каплю, счастливчик впивается в твою плоть губами и языком. Но ты никогда не кончаешь. Шерлок устал. Устал от въевшегося в душу стыда. Устал выезжать на очередное убийство, зная, что это послание предназначено лично ему. Шерлок, третьего дня ты не позволил уважаемому отцу семейства надеть на себя его трусы. Какая удивительная брезгливость! Не так уж много он от тебя хотел, учитывая, что твоего возбуждения не добился, хотя, по его словам, языком поработал на славу. Он вопил, что «за такие деньги» не получил самого главного — того, ради чего рискнул «своей репутацией». Кстати, слишком громко вопил, а я этого не люблю, ты же знаешь… Ну походил бы в обтраханных трусах этого идиота (или ты по-прежнему против обтраханных трусов?), доставил бы человеку радость. Да и здоровье ему сохранил… Кажется, он ублажал свои гениталии твоею босой ступней, даже не сняв с себя гадких штанов? Вот видишь, мой мальчик, особого неудобства он тебе не доставил, а ты… Гордыня, Шерлок, гордыня. Нельзя обижать дорогих клиентов — за это придется расплачиваться, разве ты об этом забыл? Ищите теперь с Лестрейдом обрубок этого идиота — ну не мог же я позволить искалечить тебя. Отдать должное Саду, за эти полгода никто не пытался Шерлока изувечить, хотя боль причиняли ему не единожды. Но боль была не настолько сильной, чтобы даже помнить о ней. Настоящую боль причинили ему только в маленьком доме, где жестоко избили, едва не переломав кости после памятной встречи с тем неизвестным седым мужчиной, в объятиях которого Шерлок так неожиданно возбудился и испытал довольно яркий оргазм. Майкрофт был на грани тихой истерики, когда Шерлок ему позвонил (спасибо щедрому Саду и Богу, давшему ему силы говорить отчетливо и спокойно), сказав, что ненадолго уехал развеяться. Голос брата срывался, он конечно же не поверил ни единому слову, но не унизился до расспросов, холодно выразив надежду, что подобное слышит в последний раз… Этот оргазм был единственным и для Шерлока неожиданным. Секс был ему неприятен как факт самого существования этой отвратительной стороны человеческой жизни. Физически он его не воспринимал, как бы ни старался Садерс, как бы ни бился над его апатичным телом, доводя самого себя до сексуальной агонии. Его потрясал тот необъяснимый факт, что желающие провести ночь с бракованным хастлером находились всегда. Каждый из присланных Садом клиентов был поставлен в известность, что берет необычную шлюху, «червивую», как весело пошутил красномордый, воняющий кислым потом толстяк, чьё жирное тело Шерлок долго не мог забыть. И толстые губы, смачно чавкающие на его сосках, и такие же толстые, покрытые смазкой пальцы, глубоко проникающие, раздвигающие, растягивающие неторопливо и долго. «Терпи, красавчик, терпи; я люблю покопаться в заднице. Зато трахать буду пару секунд, моя колбаска даже не успеет тебе надоесть». Садерс вел игру честно: хотите поиметь импотента — пожалуйста. А цена высока, потому что он того стоит. Когда ещё вы полакомитесь столь редким деликатесом — от одной только кожи можно лишиться рассудка. Шерлок помнил каждого, видел их, жадно наблюдающих за ним из дальних углов, чувствовал их спиной. После ночи с тем стариком, явно подсевшем к нему случайно и ставшим случайной, незапланированной Садерсом жертвой, Шерлок всё понял… Он знал, что старика давно уже нет в живых. Скорее всего, убили его ещё до того, как тело самого Шерлока едва не превратили в кровавое месиво. Он отлеживался в роскошной спальне, ревниво оберегаемый беспрестанно целующим его руки Садерсом, а безвестный любовник, получивший порцию смертельного удовольствия, уже кормил червей на каком-нибудь заброшенном кладбище дальнего захолустья. Полгода удивительной жизни. Удивительной потому, что к ней удалось привыкнуть, воспринимая позорный статус без лишних эмоций. Да, шлюха. И что? Плевать. Всё равно конец ему был известен. Это сейчас он трепещет от одной только мысли, что его вдруг не станет, что тело его сожгут и забудут. Это сейчас жажда жизни неистребима. Это сейчас надежда греет крошечный кусочек скованного холодом сердца — там, в самой его глубине, куда так и не смогло пробраться отчаяние. Но придет день, когда жажда иссякнет, когда страх за близких перестанет быть так силен, а желание покончить со всем, напротив, станет неодолимым. Вот тогда и придет покой. А сейчас — плевать. Эти полгода промелькнули стремительной тенью. И только в день, когда Шерлок встретил его — странного светловолосого парня, — жизнь остановилась, упрямо не желая сдвигаться даже на дюйм. *** Разве такое возможно — заставить себя не думать? Конечно же нет. Каждый день, просыпаясь, ты чувствуешь в горле чужеродное присутствие, огромный сухой комок, от которого сразу же начинаешь задыхаться. Это накопившиеся за ночь стоны безумной тоски: не любит, не любит, не любит. И никогда не полюбит. И тебе не хочется жить, потому что ты больше не в силах быть нелюбимым. И хочется жить, потому что источник надежды ещё не иссяк, и каждый день ты начинаешь с него: прочищаешь горло от стонов и припадаешь к источнику — а вдруг?.. Он никому не нужен. Искалеченный, сломленный мальчик. Куда он в итоге придет? Сюда. В этот дом. К этой взорванной любовью груди. Прильнет, если не доверчиво, то хотя бы устало. Господи, неужели такая ничтожная малость никогда не будет тобою ниспослана? Я увезу тебя отсюда, моя единственная мечта, и ты всё забудешь, и ты простишь того, кто не может жить без тебя, и любит так, как умеет. Будешь смотреть на меня и смеяться, пускай даже торжествующе, пускай даже зло. Я выдержу. И неважно, что твоя плоть навсегда останется больной и слабой. Я люблю её даже такую — израненную, беззащитную. Я зацелую тебя, заласкаю, утоплю в своей нежности. А потом ты научишься меня целовать. И этого будет достаточно. Даже такому ненасытному зверю, как я. Всё будет прекрасно, мой мальчик. Мой дорогой, мой любимый мальчик. Ты покоришься если не мне, так Судьбе. Ведь можно подружиться с Судьбой, а не бороться с ней слепо и безрассудно. Она знает, кому и что предназначено, она порою жестокосердна, но неизменно мудра, и коли уж я увидел тебя тогда, несущегося вперед темной прекрасной стрелой, значит, так хотела Она, значит, такую Она затеяла с нами игру. А ты рвешься в сетях, ранишь себя до крови, и даже не знаешь, что не мои это сети. Не мои… И не я, черт возьми, их расставил. Ты засыпаешь рядом со мной, измученный собственной гордостью, собственным упрямым сопротивлением, но во сне ты дышишь спокойно и тихо, а иногда касаешься моего плеча. (Вчера, например, ты прижался к нему затылком — мягко, тепло…) В такие минуты источник бурлит и пенится, а я не могу дышать, так болезненно-сладко сжимается сердце, в котором остались только два места — для тебя и для крови. Садерс давно уже был на грани, только грань эта все время менялась: либо на грани невероятного счастья, когда Шерлок сидел у камина и перебрасывался с ним короткими фразами (что означало для Садерса разговор — с тем, кого он любит так сильно), либо на грани полного краха, когда всё у того же камина Шерлок глухо молчал, вперив в огонь потускневший, безжизненный взгляд. Но Садерс ещё не сдался. И не собирался этого делать. Если бы не тот горделивый старик! Он разрушил всю тщательно выстроенную систему покорения Шерлока. После него источник почти иссяк. Откуда он только взялся?! Эд сразу же сообщил, что к Шерлоку «подкатил чужак». — Дьявол, я отвернулся лишь на минуту! — Спокойно, Эд, никакой трагедии. Не надо так сильно пугаться. Никто за это тебя не убьет. Что он? — Шерлок? Допил вино… — Чужак, Эд, чужак! Молод, красив? — Старикашка. Прожженный гомик без роду и племени. — Хорошо. Не мешай. Посмотрим… …Утром мужчину вежливо пригласили в гости. Тот сразу всё понял: в такие машины сажают не для приятных прогулок. Но сопротивляться не стал. У каждого из «разбитых» однажды наступает предел безразличия. Садерс встретил его радушно: виски, удобное кресло… Старик рассмеялся. — Последние почести? — весело спросил он и пригубил бокал. — Недурно… Я сразу же догадался, что с этим парнем всё не так просто. Хастлер из него, как из меня сексуальный маньяк. Думаете, я не заметил, как взглянул на меня бармен? Ваш человек? Хм… Почему же он не остановил меня? Садерс пожал плечами — что за вопрос? Кому я обязан отчетом? — Я знал, что сильно рискую… — Тогда зачем? — Затем, что мое сердце дрожало, как заячий хвост, настолько желанен был этот мальчик. Я готов был заплатить остатком жизни за то, чтобы узнать вкус его языка. Тем более что жизнь штука тягостная, особенно, когда у тебя никого. И ничего. Полакомиться напоследок очень хотелось. Я даже подумал, что у меня встанет впервые за десять лет. Жаль, но не вышло… Но сосать его бесподобно. Я не слишком пошл? Таким безумным было желание задушить его собственными руками! Сжать жилистую шею и с упоением слушать утешающий сердце хруст. Но остановиться было уже невозможно. Извращенное желание слушать захлестнуло с такой силой, что противиться ему не имело смысла. — Насколько бесподобно? — спросил Сад. — Неужели не знаете? — Очередная насмешка, удивленно-презрительный взгляд. — Его семя источает острый, лишающий разума запах, когда он кончает. — Кончает? — Да… О, вы, я вижу, удивлены? Он корчился, вцепившись в собственный член, подвывал, как волчонок, дрожал и бился в моих руках. Его анус покраснел и расширился, набух от прилива крови… Я позабавил его одной из своих игрушек. Вы знали, что он не против хороших игрушек? Нет? Я едва не захлебнулся спермой. Бедняжка, как видно, давно не кончал. Но было сладко… — Ну хватит! — Как хотите. Садерс медленно встал и на негнущихся, одеревенелых ногах направился к выходу. Как ему подумалось, умирать. — Я вынужден вас покинуть. А вы… Пейте виски, отдыхайте. Вас отвезут. Старик усмехнулся. Усмехнулся, облив с головы до ног последним презрением. — Далеко ли? Встретимся в аду, прекрасный господин Неудача. Не получилось его приручить? И не получится, поверь человеку, который видел в этой жизни достаточно. Он жалок, он до смешного жалок! Преданный, трясущийся от желания и любви господин Неудача, стонущий от разрывающей боли дурак! Страшные подозрения мутили душу: его обманывают. Все эти ублюдки его обманывают! С каждым из них Шерлок кончал, с каждым из них наслаждался, извивался под ними, подлый, вероломный червяк! Сада трясло от бешенства и иссушающей разум ненависти. Научить ублюдка почтению. Научить так, чтобы помнил! Но увидев избитого Шерлока, он от ужаса едва не сошел с ума. Боль нещадно скручивала его тело, словно каждый удар, каждый пинок по ребрам достался ему, и это его собственной кровью было залито сейчас дорогое лицо. Никогда и никому, кроме матери, Садерс не целовал рук. Шерлоку в тот вечер он готов был целовать даже ноги, лишь бы боль эта стала чуть-чуть слабее. Ни разу потом Шерлок не напомнил ему об этом. Гордый… Гордый и сломленный мальчик. Хорошо, что сломленный. Плохо, что гордый. Ну ничего, со временем и гордость его станет только воспоминанием. Садерс решил старика забыть. К черту! Не было его. Никогда не было. А Шерлок есть. У Сада столько терпения, что хватит на весь их вонючий Лондон. Но в тот вечер, когда Шерлок покинул бар с каким-то неприметным парнем, а потом позвонил и твердо сказал, что убьет за него любого, Садерс понял, что игра, от которой сам он смертельно устал, наконец-то окончена, и приза ему не видать. Всё. Это — всё…