Стон

Джон искалечен. Каждая клетка его уставшего тела наполнена болью. Что бы он ни делал, куда бы ни направлялся, пытаясь жить или хотя бы делать вид, что живет, от боли не было избавления — она жгла, грызла, скреблась… Одним словом, вела себя по-хозяйски и покидать Джона, как видно, не собиралась. Этой болью была память, не позволяющая забыть ничего: ни вида окровавленных, обугленных тел, ни тяжелого запаха горящей человеческой плоти и ее гниющих останков. И это было хуже любого ранения. Тело Джона было безукоризненно цело: кости, суставы по-прежнему слаженно двигались, а мышцы упруго подрагивали, налитые молодой и здоровой силой. На первый взгляд его небольшая фигура не вызывала ощущения мощи, но когда даже в дружеском рукопожатии он сжимал в своей ладони чьи-нибудь пальцы, их владелец сразу же понимал: захочет — сломает за пять секунд. Но душа его была взорвана и разметена по бескрайним, унылым афганским степям. Дико звучит, но поначалу ему нравилось воевать. Нет, сама война, как явление, не поддающееся осмыслению, была ему отвратительна. Она виделась неким живым существом с черной душой и покрытой струпьями плотью. Существом ненасытным, требующим своего любимого лакомства — душ и тел человеческих. И как можно больше. Как можно больше! Но коли уж Джону довелось оказаться в смрадных объятиях этого существа, долг повелевал принадлежать ему целиком, со всей силой и страстью. По-другому нельзя. Джон был честным, отчаянным воином, не знающим отдыха, если надо о нем забыть, не знающим голода, если нечего есть, усмиряющим жажду, если кроме песка и пыли ничего, текущего сквозь заскорузлые пальцы, темные от въевшейся оружейной смазки, не было в радиусе двух-трех миль. Кто прав, кто виноват в этой бойне, Джон не рассуждал никогда. И не потому, что ему все равно (для себя он давно уже сделал определенные выводы), а потому что не было смысла. Раз уж волею судьбы оказался в этом аду, значит тратить время на рассуждения — пустая затея. Рваные раны, оторванные руки и ноги, развороченные животы — когда рассуждать… Джон резал, зашивал, извлекал пули, метко стрелял, как правило, убивая, и чувствовал себя нужным и как никогда живым. Необъяснимая закономерность любого сражения: если, находясь в тесном соседстве со смертью, ты все еще жив, то жив полноценно, на всю катушку. Кровь бурлит, тело возбужденно звенит и просит новой порции адреналиновой дури. * До войны его жизнь была обыкновенной и скучной. И, как у миллиона таких же, как он, имеющих неброский серый оттенок, не сулила ничего, кроме изменения интенсивности цвета: либо на более яркий, с вкраплениями дерзкого инферно, либо на слегка размытый, перетекающий в блеклую голубизну. Его детство, отрочество и раннюю юность можно было описать в трех словах: ел, спал, учился… Папа и мама, милые добропорядочные обыватели, красотка сестра, заносчивая, но не вредная (а если и вредная, то не до абсурда и не до желания придушить ее ночью подушкой), свой парень — белокурый и синеглазый. Как и сам Джон. Став почти взрослым и почти самостоятельным, он позволял себе чуть больше разнообразия: выпивал с друзьями, спал с женщинами, как правило, гораздо старше себя, радовался мелочам. Нормальная жизнь. Нормальная. Серая. * На войне он начал заново узнавать себя. Свои силу, выносливость, непреклонность, верность и честь — все те мужские качества, о которых не подозревал, и проявление которых было маловероятно в дремоте его мирной жизни. На войне изменилось все. Именно там началась настоящая жизнь с ее яркими красками, с терпким привкусом азарта и долей здорового авантюризма. Война подарила ему друзей, настоящих и верных. Но она же начала их у него отнимать. Вырывать из рук — подло, исподтишка, не давая времени оплакать каждого и утешиться хотя бы немного. Поначалу это не вызывало яростного протеста — что поделаешь, война… Потом внутри что-то сломалось. Без единого щелчка, без скрежета, без болезненного треска души. Джон понял вдруг, что устал. Онемел от невозможности сказать что-то стоящее, оглох от воплей и постоянного грохота. Военная форма казалась проржавевшей кольчугой, и носить ее становилось все тяжелее. Когда умер молодой солдатик, которому час назад перелили взятую у Джона кровь, и ее живое тепло тот унес с собою в могилу, все начало стремительно и бесповоротно рушиться. Джон затосковал. Ему окончательно опротивело воевать. К моменту демобилизации он был опустошен и разочарован, и прежде всего, в себе самом. Не то. Все это время он делал что-то не то. И всегда теперь будет делать что-то не то. Война великая лгунья. Ты горд и счастлив, ты на вершине мира, и горьковатый ветер свободы и вседозволенности неистово бьет в разгоряченное, опаленное жгучим солнцем лицо; ты гордишься собственной доблестью, причастностью к чему-то грандиозному и великому, к чему-то, не имеющему границ. Но наступает день, и ты понимаешь, что ничего этого нет. Ты просто каждый день убивал. И каждый день убивали тебя. А то, что не убили… Просто вопрос времени. * Домой он вернулся, забыв, как выглядит настоящая улыбка. Он кривил и растягивал губы, но на лице возникала жалкая, вымученная гримаса. А как лучезарно он улыбался когда-то, в своей прежней, пресной и заурядной жизни, как легко! Устав от недоуменных вопросов: «Джон, дружище, ты в порядке?», он решился уехать. Начать можно с Лондона, а там — поглядим. * Лондон встретил его несмолкаемым гулом и грохотом, но и гул этот, и грохот нравились Джону: в них не было ничего от оглушительных звуков войны. * Сказать, что он одинок — не сказать ничего. Он одинок смертельно. И даже не делает попытки это исправить. * Лондон не был ему чужим — здесь он учился и получил профессию. Когда-то в этом городе было весело и уютно, ему он посвятил первые шаги своей самостоятельной жизни: глупо и смешно ошибался, вдрызг напивался, много и сочно любил. Здесь оставались давние приятели из беззаботной студенческой жизни. Здесь же, в пригороде, жила его сестра Гарриет. Но жила она не одна, к тому же беспокоить ее своим потерянным, жалким видом вовсе не обязательно. Потом, когда силы вернутся. Никого не хотелось видеть, и даже случайная встреча с прошлым была сейчас нежелательна: того Джона не существовало, а нынешнего он и сам пока еще плохо знал. Деньжата водились — за время службы на счету образовалась приличная сумма, да и выходное пособие* было хоть и небольшим, но верным подспорьем. Транжирить и сорить деньгами Джон не привык. Его потребности ограничивались самым необходимым: простая еда, прочная, не стесняющая движений одежда, удобная обувь. Джон «экипировал» себя так, словно готовился в любой момент сорваться с места и побежать. Вот только куда? И за кем? Постоянное жилье он подыскивать не спешил, потому что не был уверен, что задержится здесь надолго, и поселился в нейтральном месте, не торопясь обрастать даже минимальным бытом. Сердце снедала тревога, а своему сердцу Джон привык доверять, и если оно время от времени беспокойно ударяется о грудную клетку, сбивая дыхание и вызывая настойчивое желание оглянуться, причина этому обязательно есть. Но все-таки странно. Первый день в городе, от которого успел отвыкнуть, в котором многое изменилось и стало пугающе новым — возможно, это и есть причина? Посмотрим, думал он… Надо устроиться, отдышаться. В любом случае, это не Афганистан, и шальные пули по Лондону не летают. Недорогая гостиница в Сохо прельстила его не столько дешевизной, сколько своим местоположением. Веселый и многоликий квартал был наилучшим вариантом на данный момент. Переждать период растерянности и нестабильности захотелось именно здесь. Да и сэкономить деньги на будущее — подыскивать работу Джон тоже пока не спешил. Будущее… Что бы там ни было, оно у каждого есть, даже если и затянуто пеленой неизвестности, даже если о нем не хочется думать, как о чем-то реальном и неизбежном. Джон не принадлежал к законченным пессимистам, внутренний стержень держал его прочно, не давая согнуться, а уж тем более позорно упасть, спасовав перед жизнью. Будущее? Ну что ж… Неизвестность? Да бога ради. Разберемся мы с этой неизвестностью. Но не теперь. Теперь — небольшая передышка. Прогулка по городу (все равно соскучился по его неповторимому шарму), легкий ужин и крепкий сон, желательно дня два без перерыва. А перед сном неплохо бы выпить чего-то покрепче горячего кофе. Невелик грех. Интересно, что здесь поблизости можно найти?.. *** «Отвратительно! Мерзко! Хуже и быть не может». С самого утра Шерлок не находил себе места — метался по квартире и злился. Пролил кофе, едва сдержавшись, чтобы не заорать в полный голос. Не от боли, потому что пока он бездумно смотрел в окно, вглядываясь в серую хмарь, кофе успел немного остыть, и залитые им колени почти не почувствовали ожога, а от того, что так глупо начался новый день. Днем он чересчур резко ответил домовладелице, о чем сразу же пожалел, но тем не менее извиниться не поспешил. Нервно сбросил звонок Майкрофта и отключил телефон, тем самым красноречиво давая понять, что не намерен ни отчитываться, ни просто вести беседу. Сегодня забота Майкрофта лишний раз подчеркнула, как сильно зависим он от обстоятельств, сегодня усталость от затяжного падения была особенно ощутима, а безвыходность положения — особенно очевидна. От привычной апатии, граничащей с отупением, не осталось следа. Шерлок был взвинчен настолько, что каждый его нерв звенел, каждый дюйм его кожи неприятно покалывало. Что послужило толчком к этому срыву, Шерлок понять не мог, но сейчас он был близок к позорному самоубийству так, как никогда еще за время этого бесконечно длящегося кошмара. Чашка черного кофе и пуля — неповторимый дуэт. * Он еле дождался вечера и отправился в Yard, подгоняемый не подвластным логике нетерпением, задолго до назначенного Садерсом времени. Там он срывал свою злость на ни в чем не повинном бармене. Мелкая сошка с бычьей шеей и неожиданно грустным взглядом. Шерлок был для него хорошо оплачиваемой работой, которую он делал по возможности добросовестно, без особо грубых просчетов. Незначительные, такие, как незапланированное «знакомство» Шерлока с седовласым смертником, Садерс ему прощал — в конце концов, проколы бывают у всех. Надо быть справедливым. И снисходительным к людям, в достаточной мере полезным и ценным. Обычно Шерлок воспринимал его, как движущийся предмет осточертевшего интерьера, и даже цвет его радужки, при всей своей редкостной наблюдательности, так и не удосужился разглядеть. Но сегодня он увидел все: детские веснушки на искривленном переломом носу, неестественную водянистость бледно-небесных глаз, небольшое родимое пятнышко на правой стороне мощной челюсти — ближе к идеально ровному уху. Все эти за пару минут замеченные и навсегда занесенные в личный архив подробности тоже вызывали жгучую ненависть: Эд был звеном той дерьмовой цепи, на которой Шерлок уже задыхался, а значит, заслужил свою порцию ненависти. Всегда молчаливый и флегматичный, сегодня Шерлок язвил и ехидничал, словесно уничтожая растерявшегося от неожиданных нападок бармена, гонял его, как мальчишку, за «тем самым вином», название которого внезапно забыл, а под занавес своих злобных придирок так резко отодвинул бокал «вонючего пойла», что тот с мелодичным звоном разбился прямо у ног несчастного, залив ему брюки и очень дорогие светло-серые мокасины. — Твою мать! — прошипел Эд, который знал цену хорошей обуви и нежно любил каждую из тех пар, что аккуратным рядком стояли на нижнем стеллаже его гардеробной. — Еще одно только слово… — прошипел Шерлок. Оба замолчали надолго. Шерлок все еще был на взводе, но его странная злость уже нашла себе выход и наконец-то немного утихла, перестав быть неуправляемой стихийной силой. Эд матерился про себя последними словами, лишний раз убедившись, что все шлюхи — мерзкие твари, достойные лишь свернутой шеи. …Легкое движение воздуха по левую сторону Шерлоку было уже не в новинку. С этого, как правило, все начиналось. Сейчас раздастся гнусавый-слащавый-грубый-глухой-или-какой-там-еще-голос, и все пойдет по привычному кругу: «ты очень красивый…», «какое тело…» «кончи, парень, пожалуйста, кончи, я так этого жду…» Но, лениво повернув голову, он не смог скрыть своего удивления: ничего подобного у него еще не было. Непримечательная внешность, усталое лицо, да и одет явно не от кутюр. Парень как парень. Простой до банальности. Такого в гуще толпы не заметишь. Такой даже не в гуще в глаза не бросится. Только вот взгляд… Странный, отсутствующий. Смотрит и как будто не видит, настолько глубоко погружен в себя. Что же такого особенного, или важного, или загадочного может быть в тех наверняка весьма примитивных глубинах? Шерлок продолжал изумленно его разглядывать, и парень, не находя объяснения этому внезапному интересу, смущенно откашлялся. Едва заметная улыбка тронула его губы. — Привет. Как дела? «И этот туда же?!» Недавняя злость вернулась, помноженная на страстное желание уничтожить, стереть в порошок, раздавить, как когда-то это сделали с ним самим. — Какое из моих дел тебя интересует больше всего? Парень моргнул и обхватил пальцами высокий стакан, наполненный темным ячменным пивом. Пальцы неухоженные, жесткие даже на вид. Эти руки явно соприкасались с оружием, и не один раз. Понятно… Потянуло на сладенькое, солдатик? Эд не сводил с них настороженных глаз, всем своим видом давая понять, что это «чужак», но Шерлок и сам уже понял, что сидящий по левую сторону парень — очередная случайная жертва, бездумно влетевшая в липкую паутину муха, из которой вскоре выкачают всю кровь. Ну и черт с ним. Будет знать, как подсаживаться к шлюхам и интересоваться их блядскими делами. «Отвратительно! Мерзко! Хуже и быть не может». — Я просто спросил. Из вежливости. Шерлок усмехнулся и щелкнул пальцами. Перед ним мгновенно появился бокал на высокой ножке — второй за этот вечер, не считая того, разбитого. Захотелось быть пьяным и еще более злым. Он залпом осушил половину бокала и вытер ладонью рот. Парень заворожено следил за его движениями, невольно задержав взгляд на губах, заалевших от грубого прикосновения. — Давно не трахался, да? — вывел его из легкого транса неожиданный и откровенный вопрос. — Что? Его щеки вспыхнули ярким смущением, взгляд растерянно заметался, и Шерлоку на миг стало весело — так легко попасть прямо в цель! Да у этого вояки от одного только слова «трахаться» наверняка уже встал. — Ты в курсе, что пиво жутко воняет? Шлюхам не по вкусу подобная вонь. Парень непонимающе уставился, и взгляд его наконец перестал метаться в поисках точки, на которую смотреть будет не так опасно. — Прости? — Зачем ты пьешь пиво? — терпеливо повторил Шерлок. — Шлюхи предпочитают запах дорогого виски или, на худой конец, коньяка. — Откуда тебе это известно? Ты что, и есть та самая шлюха? Кажется, он пытается пошутить. Или этот олух в самом деле не понимает, кто перед ним сидит? Слегка раздвинув ноги… положив ладонь на обтянутое тонкой шерстью бедро… очень близко к паху… настолько близко, что граница почти отсутствует… — Да, я и есть та самая шлюха. Куда едем? Парень недоуменно оглянулся по сторонам, будто искал подтверждения диким словам сидящего рядом красавчика. Или опровержения. Ничего подобного он не ждал, это было теперь очевидно; скорее всего, он даже не планировал на сегодня какую-либо интрижку, и отразившееся в его оживившемся взгляде понимание, что он явно забрел не туда, говорило об этом лучше любых оправданий. — Иди к черту. Никуда мы не едем. Но в Шерлоке зрел азарт. Злой, беспощадный, ведущий к самому краю. «Отвратительно! Мерзко! Хуже и быть не может». Скользнув по бедру ладонью, он неторопливо поднялся, продемонстрировав собеседнику всю свою стать: и обтянутую мерцающей тканью грудную клетку, и узкий таз, и стройные бедра, на которых ладонь оставила жаркий ласкающий след… — Ты гей или бисексуал? — деловито осведомился он, расправив невидимые складки на снежно-белой рубашке. — А ты? — парировал парень, борясь с не желающей его покидать растерянностью, но уже понемногу приходя в себя от потрясения, вызванного откровенностью Шерлока. — Я никто. Меня трахают, и этим все сказано. Так ты гей или… — Не то и не другое. — Почему же ты решил меня снять? — Шерлок вновь уселся за барную стойку, развернувшись к парню всем корпусом и доверительно наклонившись чуть ближе дозволенного, сократив расстояние между лицами до минимального. Он знал, что легкий аромат туалетной воды уже долетел до парня, проник в его ноздри, пропитал загорелую кожу, просочился в легкие, словно тоненькая ядовитая змейка… Тот еле слышно прочистил горло, но не отстранился. — Я не собирался тебя снимать. Просто поздоровался. По-моему, вежливость — не самое плохое из человеческих качеств. — В этой помойке просто из вежливости не здороваются. Зачем ты сюда пришел? — Выпить. Я не знаю этого места. — Парень снова окинул взглядом затемненный зал, на редкость полупустой и не настораживающий своей нестандартностью. — Первый день в Лондоне… — Первый день в Лондоне, заходишь в гей-бар и сразу же подсаживаешься ко мне. — Я к тебе не подсаживался. — Раздражение промелькнуло едва заметной тенью. — Ты пил за стойкой. Я сел на соседний стул. Всё. Он отодвинул стакан и поднялся. Шерлок внимательно оглядел ладную крепкую фигуру, придав своему взгляду профессиональный блеск. Он удивлялся себе, не понимая, откуда в нем этот задор, это граничащее с возбуждением нетерпение. Он соблазнял, завлекал, бросал вызов — и кому? Неприметному парню в грошовой ветровке, на висках которого разглядел затерявшуюся в светлых прядях первую седину. — Да, в самом деле, просто… И, знаешь, я слышал такое не раз. Довольно тратить время на  треп. Куда мы едем? Где ты живешь? «Если сейчас он расплатится и уйдет, значит, так тому и быть; значит, его хранит тот самый бог, которому нет до меня никакого дела». — В гостинице. Эм… Я остановился в гостинице. Временно. Не ушел. Стоит и неуверенно мнется. Зацепило, да? Все вы… — Конечно, в гостинице, где же еще. — Шерлок решительно встал. — Поехали. Он бросил свирепый взгляд на застывшего неподалеку бармена, и если бы взглядом можно было сломать кадык, Эд уже лежал бы на залитом вином полу, хрипя и прощаясь с жизнью. * Они вышли на ярко освещенную улицу, и визгливый шум не спешащего затихать и отходить ко сну города сегодня ударил по слуху особенно резко. Шерлок передернул плечами, плотнее запахивая легкий плащ и поднимая воротник — весна измучила лондонцев затяжными дождями. Но сегодня небо сжалилось над отсыревшим городом, и даже редкие неяркие звезды мелькали сквозь мрачные клочья туч. Парень молча стоял поблизости, и Шерлок нетерпеливо на него оглянулся: — Что замер? Лови такси. — Это не обязательно. Гостиница в двух шагах. «Живет рядом? Он и в самом деле не знал, куда его занесло. Идиот! Мог обратить внимание хотя бы на вывеску, прежде чем решить перед сном промочить свое идиотское горло». — «Оrient»**? — Ты там бывал? — В этой дыре? — Шерлок презрительно фыркнул. — Еще чего! Я хорошо знаю город, и только. * По счастью, номер не был ни убогим, ни грязным. Он производил впечатление места, где не собирались оставаться надолго, но тем не менее уже носил следы пребывания человека, склонного к порядку и стремящегося обживать любой клочок земли, на котором вынужден задержаться даже на час. Шерлок внимательно оглядывался по сторонам, отмечая и запоминая каждую мелочь: дорожная сумка, прижавшаяся к ножке кровати (на ней он отдыхал, заселившись в номер, спал или просто лежал, закинув за голову руки, думал, строил планы на этот день, на год, на жизнь, а поднявшись, расправил и пригладил ладонями каждую складку), вещей в сумке немного, только самое необходимое, а ее наполненность говорит о том, что разобрать и развесить немногочисленные пожитки в шкаф парень не торопился, и лишь на спинке стула притулился серый, крупной вязки свитер, казавшийся колючим даже на вид; безликая, матово поблескивающая поверхность письменного стола, ровно посередине которого зеленело яблоко, и Шерлок поймал себя на мысли, что с большим удовольствием уселся бы, скрестив ноги, на это спартанское ложе, нарушив его идеальное одиночество, и впился зубами в спелый округлый бок. Но это было совсем уж некстати, желание показалось нелепым и странным, тем более здесь и сейчас. Он стянул с себя плащ и небрежно кинул его на кровать. Парень свою куртку аккуратно повесил на плечики и спрятал в пустоте гардероба, занимающего почти все пространство крошечной темной прихожей. Жалобный скрип захлопнутой дверцы разорвал тишину и заставил обоих вздрогнуть и посмотреть друг на друга. — Итак, — собственный голос казался Шерлоку незнакомым, — предупреждаю: я не возбуждаюсь и не кончаю — мой член всегда остается мягким. Считай это своеобразным брендом. Но отсосу так, что собственное имя забудешь. Любишь, когда сосут? Можешь трахать меня, как тебе вздумается. Можешь отыметь меня пальцами. Можешь дрочить мне, можешь себе, не имеет значения. Хочешь, это сделаю я? Прямо сейчас? У тебя большой член? Мне нравятся большие члены. И головки размером с кулак. Что ты хочешь от шлюхи, дружок? Лицо парня вновь мучительно вспыхнуло, он нервно сглотнул и ответил: — Ничего. Я же сказал — мне это не надо. — А что тебе надо? — Шерлок искусно изобразил удивление. — Ты притащил меня сюда. Для чего? — Я тебя не тащил, — мягко, но упрямо уточнил парень. — Я никогда никого никуда не тащу. Не в моих правилах. — Хм… А что в твоих правилах? Парень явно не знал, что ответить, как объяснить этот странный поступок — ведь он давно уже понял, кого ведет на свою территорию. — Мои правила тебя не касаются. Он очень старался сохранить присутствие духа, очень старался выглядеть незаинтересованным и спокойным, но Шерлок заметил и мелкое подрагивание пальцев, нервно теребивших пуговицу на рубашке, и яркие пятна волнения, осветившие простое лицо и придавшие юношеской свежести мужественно-грубой коже. — Хорошо. Что, в таком случае, я здесь делаю? Зачем я тебе? — Поговорить. Перекинуться парой слов. Выпить кофе. Я никого здесь не знаю. Вернее… В общем… Парень терялся все больше, подыскивая слова, неловко переступая с ноги на ногу. — Значит, трахаться со мной ты не хочешь, — заключил Шерлок. — Жаль. Это было бы любопытно — раздеть тебя догола и попробовать, каков ты на вкус. Скорее всего, солоноватый, но с оттенком мятной сладости. Что ж, в таком случае, поговорим… Он подошел вплотную, обвил рукой крепко сбитую талию и, резко притянув парня к себе, прижал к его паху ладонь. Парень негромко охнул и покачнулся. — О! Все ясно. Твое желание поговорить очевидно, — шепнул Шерлок в пылающее ухо, невесомо трогая мочку губами. — Я… не понимаю… — хрипло выдавил парень. — Зато я понимаю. Ничего нового. И он медленно провел ладонью по напряженному члену. Парень содрогнулся и задышал прерывисто и часто, невольно прильнув и влажно обжигая плечо. Шерлок сильно и властно водил ладонью по твердеющей выпуклости, грубо захватывая мошонку, вдавливая в нее пальцы, понимая, что причиняет боль, но продолжая делать это снова и снова, не в силах остановиться и лишить себя этого неожиданного удовольствия. Его прикосновения становились настойчивее, пальцы невесомо пробегались по металлической змейке брюк, дразня, обещая, сводя с ума… И вновь сжимали, гладили, впивались в плоть, возбужденно рвущуюся сквозь жесткую ткань. Колени незнакомца подкашивались, он крупно дрожал, покрываясь горячим потом, но Шерлок держал его крепко, ни на миг не прекращая ласкающих движений ладони. Он упивался близостью припавшего к нему тела. Все в нем было странно знакомо: запах, тепло, нежная фланель дешевой рубашки и мягкость светлых волос, которых он помимо собственной воли касался губами… Шерлок жадно впитывал в себя его жар и истому, его страсть, его стыд, и, услышав первый негромкий стон, неожиданно сам почувствовал возбуждение — такое сильное, что пересохло во рту, заколотилось бешено сердце, и, как ему показалось, прямо из его глубины вырвался ответный стон. Забытое желание ошеломило и мгновенно одурманило мозг. Шерлок едва устоял на ногах. А когда почувствовал, что парень кончает, неизвестно почему, не понимая, что, черт возьми, происходит, развернул к себе и покрыл поцелуями искаженное наслаждением лицо. Почувствовав на губах соленую влагу, скопившуюся в уголках зажмуренных глаз, Шерлок порывисто обнял ослабленное оргазмом тело и крепко прижал к себе. — Отпусти, — прошелестел обесцвеченный слабостью голос. — Я не пользуюсь услугами шлюх. За эти полгода Шерлок прошел через многое — унижение, насилие, смерть. Его исстрадавшаяся душа бесформенной тенью скорчилась где-то на самом дне — там, куда не проникнуть ни теплу, ни свету. Но никогда ему не было так отчаянно больно. Он отпрянул от парня, и тот покачнулся, лишившись опоры. — Ты уже ими воспользовался. Надеюсь, твой оргазм был хорош. Парень провел по лицу ладонью, этим коротким, беспомощным жестом вызвав в Шерлоке новый приступ тоски, и, продолжая покачиваться, подошел к кровати, где черным покрывалом распластался небрежно брошенный Шерлоком плащ. Он задержал его в своих руках чуть дольше, чем требовало простое секундное действие — взять и отдать. И Шерлок это заметил. На один короткий миг он отчетливо это представил: алеющее лицо вжимается в мягкие черные складки, и оттуда раздаются глухие рыдания. «Да брось ты его, ненормальный! Брось. И иди ко мне…» — Сколько я должен за свой оргазм? Почему же так больно, господи? Неужели он все еще способен чувствовать боль? Глупо! Глупо! Глупо! Шерлок усмехнулся, с головы до ног оглядывая прячущего глаза «клиента». — Столько тебе никогда не скопить. Считай это подарком. — Он быстро направился к выходу, твердо чеканя шаг, туго сведя лопатки, и чего бы это ему не стоило, всем своим видом демонстрируя безразличие. — Пока. — Пока, — раздалось вслед еле слышно, но в спину ударило мощно, рассыпалось мелкими искрами, проникло под кожу. Желание обернуться было таким нестерпимым, что ноги на миг приросли к порогу. Но Шерлок не обернулся. * фантазия автора) ** фантазия автора)