Стон

Скорчившись на диване, Шерлок захлебывался слезами, потому что так и не научился плакать по-взрослому. В детстве он легко позволял себе эту слабость — плакать навзрыд; он плакал очень громко и очень старательно, получая, как подозревал старший брат, удовольствие от нарочитой демонстрации своих бед: сломанный паровозик (два часа отчаяния и горьких стенаний), разодранные штаны (любимые, с блестящей пуговкой, которая потом долго еще будет храниться в шкатулке рядом с остальными, дорогими сердцу сокровищами)… Только от боли маленький Шерлок не заплакал ни разу; хныкал, кусал губы, морщился, хмурил тонкие бровки, сжимал в кулачки слабые руки, но глаза его оставались сухими, лишь блестели чуть ярче обычного. И смотрели с отчаянием и надеждой: мне очень, очень больно, но ведь это пройдет? С годами полноводный источник иссяк, и Шерлоку казалось, что навсегда. Не научившись плакать, он тонул сейчас, как тонет неумелый пловец. Впервые Майкрофт видел его утопающим в слезах — уже далеко не детских. Его мутило от жалости. Он не знал, что скрутило его брата так мощно, что разрывает на части сердце, заглянуть в которое всегда было непросто. Он нашел его утром на этом диване, в этой неловкой позе, и когда, слегка прикоснувшись к плечу, тихо позвал по имени, Шерлок нашел выход терзавшему его горю таким непривычным способом. Его тело сотрясало и било неведомое страдание, и Майкрофт готов был разметать весь мир в мелкую пыль,  только бы его Шерлок не дрожал и не всхлипывал, как брошенный, никому не нужный ребенок. — Мой дорогой… * — Ты уже знаешь? — О чем ты? — Знаешь… Не трогай его. Пожалуйста. — Кого? — Сад! — Почему ты так нервничаешь? Зачем тебе этот помятый субъект? — Ты видел его? — А он в самом деле помят? Хм… Так мне отрекомендовал его Эд. — Скотина! Твой Эд — скотина. Набитый дурак! Холуй! — Прекрати ругаться, мой мальчик, иначе ночью мне приснятся кошмары. — Сад… Прошу тебя… Ничего не было. — Кто спорит? Не думаю, что у такого может заваляться в кармане лишняя пачка фунтов. — Мы просто… поговорили. — Он умеет разговаривать? — Заткнись! — О, какие эмоции! И из-за кого… Ты возбудил мое любопытство. — Сад… Послушай. Он обыкновенный болван. Недотепа. Тупой, безмозглый кретин… — Ты снова ругаешься, Шерлок. Видно, сильно тебя зацепило. Интересно, чем? — Я… Я сам тебе расскажу. Пришли машину, и я приеду. К тебе. Домой… Домой? Он сказал — домой? Готов даже на это? Да что там произошло, черт побери?! — Нет, Шерлок, я сегодня не в духе, и не успел по тебе соскучиться. И потом, уже ночь, а такие жалкие стариканы, как я, нуждаются в отдыхе. — Сад, не надо. Не надо! — Господи, Шерлок, не надо так не надо. Да-а… Мое любопытство возрастает с каждой минутой. Кто он, этот загадочный принц? Почему ты за него так хлопочешь? Как его имя? Случайно, не Чарльз? — Не знаю. Я ничего не знаю о нем. Но… Хочу, чтобы ты это знал — я убью за него любого. Слышишь? …Садерс едва не сошел с ума в эту ночь. Сидя под деревом в глубине красивого сада, благоухающего первой весенней зеленью, он выл, как подбитый шакал; он умирал от боли и ужаса, понимая, что все для него закончилось — и мечты, и надежды. Проигрыш не был позорным. Только плевать ему на позор! Проигрыш был смертельным. «Мальчик мой, если бы ты знал… Не надо меня просить, не трудись. Я больше не могу убивать. Меня тошнит от крови, и в сердце моем для нее не осталось места. В нем теперь только ты». * Утро застало Джона лежащим ничком на кровати. Он не разделся, не принял душ. Лежал, уткнувшись лицом в дешевую ткань покрывала, вдыхая едва уловимый запах плаща, который так неудержимо хотелось прижать к себе. Пальцы все еще ощущали скользящую мягкость ткани, и это была такая пытка, что любое движение вызывало боль. Почему-то болело все тело. Болело по-настоящему, физически, безо всяких метафорических заморочек. Ломило спину, будто Джон, как когда-то давно, три часа волок на себе чье-то мертвое тело; ноги выворачивало и сводило судорогой; саднили бедра, словно по ним прошелся крупнозернистый наждак. Внизу живота разливался колючий страх. Он пролежал так всю ночь, лишь иногда проваливаясь в жаркое забытье, где чужая ладонь продолжала разрушать его жизнь. И было не жалко этой чертовой жизни — было до смерти жалко ладони, которая никогда больше не прижмется так, будто ждала этого слишком долго, и ожидание ее истомило, будто только для этого она и была создана: ласкать Джона, сводить с ума Джона… Джона, Джона, Джона… Ладонь, которую так невыносимо хотелось поцеловать. *** — Мой дорогой… Слезы иссякли, плечи уже не тряслись, лицо не вжималось в спинку дивана. Только вот повернуться к брату, посмотреть в глаза было трудно. Слишком явным было его отчаяние, и даже если Майкрофт не будет настаивать на подробностях (а он, конечно, не будет), сделать вид, что этот горестный водопад был лишь всплеском дурного настроения, не удастся даже ему, давно уже привыкшему носить свою лживую маску. И было стыдно за эти слезы, обжигающие кожу непривычно и больно. И было страшно, что Майк догадается, вычислит, поймет, увидит тот край, на котором его младший брат отчаянно пытается удержаться. Он с трудом распрямил согнутый позвоночник и вытянулся на спине, плотно зажмурив глаза. Уйди, Майки. Пожалуйста, уйди… Бога ради, Майк, побудь со мной хотя бы чуть-чуть. Не могу посмотреть на тебя… Хочу, но не могу. — Ты думаешь, что я ослеп? Полгода я теряюсь в догадках, плохо сплю, много пью… Ты не заметил, как я постарел? Заметил. Я дал слово не отслеживать каждый твой шаг, хотя даже при моих скромных возможностях могу позволить себе подобный каприз. Ты сказал, что справишься со всеми проблемами, что их больше не будет. Да, у меня их нет. Но ты сам, Шерлок! Он подошел к дивану. — Ты выглядишь… заклейменным. — Что? — Шерлок открыл покрасневшие, полные муки глаза. — Ты хорошо меня понял. На тебе печать чего-то ужасного. Настолько ужасного, что ты предпочитаешь… приспособиться, сжиться с тем, что происходит с тобой сейчас. Что это, Шерлок? Что? Шерлок сел, стиснув колени и сложив между ними ладони. Этот полузабытый жест из детства полоснул по сердцу Майкрофта новой порцией боли. Он опустился рядом и замер, ожидая, что Шерлок как прежде вскочит и отойдет в дальний угол гостиной, избегая даже незначительного контакта, лично для него граничащего с унизительной жалостью. Но Шерлок остался на месте, а потом придвинулся ближе, касаясь брата плечом. «Совсем худо». Майкрофт настойчиво ловил его взгляд. — Твоя жизнь рушится, а что тому причиной, говорить ты не хочешь. Или не можешь? — Не могу. Это почти признание: я в полном дерьме, я уже не справляюсь… — Шерлок… — Майк, я убил человека. — Ты сошел с ума? Кого ты можешь убить? — Из-за меня… его могут… Нет. Нет! Невозможно! Он все-таки сорвался с места и прошелся по гостиной несколько раз, обдавая потоками прохладного воздуха, а потом остановился и посмотрел на брата в упор, не мигая, призывая этим гипнотическим взглядом выполнить свою просьбу безоговорочно и прямо сейчас. — Майк, будь так добр, оставь меня одного. Я должен все обдумать и все решить. — Хорошо. — Майкрофт поднялся. — Может быть, приедешь сегодня ко мне? Поживи пару дней, отдышись. Прошу тебя, Шерлок. Заклинаю тебя… — Да. Я подумаю и позвоню. И выглядело это так, будто Шерлоку Холмсу необходимо получить чье-то разрешение. Майкрофт ушел от него с тяжелым, измученным сердцем, не зная, как дальше быть. * Итак, все было напрасно. Его искрометная кровавая пьеса оказалась провальной. Стокгольмский синдром — полная чушь! Как бы сладко он ни кончал, как бы ни метался на шелковых простынях, ничего, кроме ненависти пойманного и посаженного в клетку зверя, Шерлок к нему не испытывал. Любовь? Да-да, это очень смешно… Когда слегка отпустило отчаяние, и вернулась способность думать, Садерс в подробностях вспомнил весь разговор. Память у него всегда была идеальной. Как дрожал его голос! Он умолял, он готов был на все, лишь бы тот неведомый парень, которого изумленный Эд описал, как «черт знает что», добавив при этом: «Я был уверен, что Шерлок его пошлет, а он вдруг та-а-к сильно завелся», остался нетронутым и живым. Садерс не сомневался — предложи он сейчас уехать из Лондона навсегда и начать новую жизнь вместе, Шерлок не колеблясь ответит согласием. И это был полный провал. Впервые Садерс не знал, что делать. Сейчас в нем страдал поверженный Рэм, которого любили все и всегда, которому стоило щелкнуть пальцами, и очередной избранник преданно льнул, млея и задыхаясь от счастья, который надеялся, что увидев Рэма, Шерлок не устоит. Но Шерлок не увидел в нем Рэма, хотя иногда, в минуты острейшей, изливающейся медовым потоком нежности, Садерс показывал ему себя давнего, незапятнанного, живого… Но Шерлок видел лишь сумасшедшие глаза своего тюремщика и ненавидел люто — даже тогда, когда кончал, охватывая его плечи тонкими, но удивительно сильными пальцами. Слишком много в Шерлоке силы, слишком много. Даже в сломленном. Очередной звонок заставил Садерса вздрогнуть. — Что еще? — раздраженно бросил он, прижимая телефон так крепко, что заболело ухо. — Я очень хочу тебя видеть. Сердце готово взорваться от горькой тоски. Как он напуган, как отчаянно борется за никчемную, глупую жизнь какого-то червяка, выползшего неизвестно откуда и сразившего его наповал. Чем? Святые угодники, чем?! — Нет. И знаешь, Шерлок, потасканная шлюха мне больше не интересна. Что ты скажешь на это, мой обожаемый мальчик? О, кажется, ты потерял дар речи? — Значит… значит теперь я свободен? Блять! Ты совсем отупел?! Нихрена не соображаешь?! — Свободен? Ну что ты! Слишком много цепей, Шерлок, слишком много… * Надо подняться. Размять сведенные болью мышцы, снять все до последней нитки и смыть следы своего падения. Неожиданного. Позорного. Грязного. Впервые тело было ему не подвластно. Что бы ни происходило с душой, как бы ни ныла, как бы ни металась она все последнее время, тело подчинялось Джону беспрекословно: делало то, что необходимо, терпело неудобства, сырость, холод и зной, оставаясь крепким и наполненным силой. Впервые с ним произошел настолько серьезный сбой: оно жалобно стонало, умоляя о неподвижности. Наконец-то он получил свое первое в жизни ранение, и, видит бог, лучше бы из него вытекла и впиталась в землю вся кровь, чем хотя бы одна капля семени, что тонкой корочкой покрывало его вновь возбужденный член. Возбужденный, сука! Гнилой, паскудный стояк! Лондон встретил Джона радушно. Вывалял в грязи с головы до ног и залез к нему в штаны. Остаться бы дома. Продолжать растягивать губы, приучая их к новой улыбке, вернуться в привычную, уютную серость и попытаться найти красоту в этих пыльных, неброских оттенках. Уж лучше серость, чем багровое пламя, что несколько часов назад бушевало в его одурманенной голове. Надо подняться. «Он хотел ничуть не меньше, я же почувствовал это. Я думал, он сломает мне позвоночник — так он сжал меня перед тем, как… Нет! Забыть! Забыть навсегда. Перед тем, как его губы… Нет! Нет! Нет!» Джон почти скатился с кровати, потому что тело продолжало сопротивляться, потому что оно жаждало упиваться воспоминаниями — жгучими, томительными, сладкими. Страшно было раздеться и увидеть себя — помеченного мужской ладонью. Еще там, в баре, когда он к нему повернулся с непонятным тогда и понятным теперь изумлением, мелькнула мысль: «Никогда не забуду это лицо». А потом все заволокло сумраком… Голое тело не чувствовало озноба, хотя в номере было прохладно. Напротив, кожа Джона пылала. Он прикоснулся пальцами к шершавому от засохшего семени члену и застонал от стыда. И от обиды. Почему, господи?! Такой страсти он не знал никогда. Ничего он не знал до этого дня. Не знал, что можно с трудом удерживать сознание от одного лишь прикосновения. И умирать от сумасшедшего наслаждения, находясь ежесекундно на пике, на грани, на острие. И дело не в том, что давно не было секса. Плевать он хотел на секс! Все дело в нем, в этом парне. В этой шлюхе из второсортного бара. Голова шла кругом, отчаянно билось сердце, наполненное желанием тело тянулось к стоящему рядом мужчине: прильнуть, прижаться, прирасти навеки. Отдаться — делай, что хочешь, ласкай или убивай, только не убирай от меня ладони, только не оставляй одного. Он готов был лечь на спину, бесстыдно раздвинуть колени, расширить, растянуть себя пальцами и впустить в себя член, что так отчаянно твердо вдавливался в его бедро, впустить глубоко и сильно; вскинуть ноги, обхватить ими гибкую талию, сжимая до боли, и отдаваться, отдаваться, отдаваться, растворяясь в собственной страсти, кричать до хрипоты, выплескивая густую сперму, кончая в его ладонь, ту самую, сумасшедшую… И дело не в отсутствии секса. Дело в нем. Надо срочно уехать. Бежать без оглядки. …Горячие струи по капле смывали усталость, по кусочку возвращали силу. Наполненная паром душевая кабина скрывала от Джона себя самого, и от этого было немного легче: видеть свое тело Джон не хотел, и даже прикасаться к нему было отчаянно стыдно. Он просто стоял, обтекаемый мощным потоком, безвольно уронив отяжелевшие руки. Обязательно надо поесть, дать мозгу возможность отвлечься на что-нибудь будничное, повседневное: чашка крепкого кофе, яичница с ветчиной, много сливочного масла и сыра. Потом прогуляться по городу, позвонить Гарри. В конце концов, они близкие люди, и ему все равно, с кем она живет в своем живописном лондонском пригороде. Да и насчет работы… Нет! Какая, к черту, работа? Проведать Гарри, поговорить, узнать, все ли в порядке, и вечерним поездом — домой, в привычный, знакомый мирок, где все так просто и так понятно. Уехать. Джон бродил по улицам до изнеможения, до горящих ступней, до ломоты в плечах и спине. Пил много кофе. Пообедал в небольшом уютном кафе, но улицу, на которой его обнаружил, не запомнил, потому что не знал, куда его занесло, да и не хотел знать. Бесцельное блуждание по городу давно пора было прекратить. В висках стучала тысяча крошечных молоточков, словно маленькие злобные гномы в поисках неведомых Джону сокровищ вели в глубине его мозга свою таинственную работу. Глупые гномы, никаких сокровищ там нет. Лишь круговерть безрадостных мыслей. Он не поехал к Гарри, и даже не позвонил. Что он ей скажет? Что может сказать? Что ему тридцать два, а он чувствует на плечах столетнюю тяжесть? Что ошибся в выборе дела жизни, и теперь не знает, с чего начинать? Что одинок беспросветно? Что зашел выпить в первый подвернувшийся бар и там встретил человека, добившего его окончательно? Уехать. Немедленно. Сборы займут минут семь, не больше… Джон остановил такси и без сил упал на сиденье, привалившись к стеклу горящим от боли виском — хоть немного остудить этот жар, унять эту боль. Он долго стоял у дверей гостиницы, впервые за долгое время страстно мечтая о сигарете: привкус горьковатого дыма, никотиновое расслабление, легкое приятное головокружение — это было бы кстати как никогда. Небо темнело, предвещая расцвеченные огнями сумерки. «Уеду завтра». Резко тряхнув головой и скривившись от приступа боли, Джон направился в сторону бара…