Стон

Не склонный к истерикам Шерлок смеялся именно истерично, всхлипывая на вдохе, вытирая ладонью набежавшие слезы. «Побрился, помылся… Жалкий, ничтожный кретин! Заезженная шлюха! Кому ты нужен?! Да он до сих пор отплевывается, вспоминая твои мерзкие поцелуи! О боги, как же это смешно!» Он корчился в кресле, зажимая вздрагивающий от смеха живот, пытаясь остановить конвульсивное сотрясение, от которого уже ломило все тело… Он не предполагал, что может быть хуже, чем было все эти кошмарных полгода. Дни сумасшедшего ожидания высосали из него остатки веры. Что бы ни происходило с ним, какая бы грязь ни касалась его души, огонек веры слабо, но настойчиво тлел: все изменится, вот-вот, еще немного, надо только набраться терпения. Прижав к себе незнакомое и почему-то очень знакомое тело, он понял, ради чего так отчаянно цеплялся за жизнь. Вера превратилась в уверенность, хотя ничего более шаткого, зыбкого, чем надежда на новую встречу, представить себе было нельзя. Все рухнуло в одночасье. Пара насмешливых фраз разрушила все иллюзии. Но что могут значить слова бармена, для которого Шерлок — лишь способ хорошо заработать? И почему так ошеломили его эти несколько равнодушно брошенных слов? Потому что были правдивы. Смех иссяк, оставив после себя не звенящую легкость, как это бывает обычно, а режущую боль в затылке и гулкую пустоту. Потом накатил панический ужас — а вдруг? Вдруг все не так?! Это же Садерс, как можно верить его обещаниям?! Чем он там клялся, памятью матери? Какая у чудовища может быть мать? Он заметался по квартире в поисках телефона. * — Чего тебе? — прозвучало враждебно и глухо. — Он жив? Если он сейчас заорет, станет немного легче. Но враждебные нотки уже исчезли, и рокочущий голос промурлыкал снисходительно и лениво: — Мой мальчик, ты так надоел мне со своим оборванцем! Что, не пришел? Отвратительная неблагодарность. Эд уже доложил мне, как пошло ты напивался все эти дни, поджидая свое загулявшее счастье, и едва не свернул себе шею, то и дело пялясь на дверь. Будь уверен, твой маленький принц жив и здоров. — Сад усмехнулся и вкрадчиво прошептал: — И, думаю, даже весел. Нежится в объятиях какой-нибудь славной принцессы. А может быть, двух принцесс. Почему бы и нет? Судя по тому, как ты бесишься, в чувственных разговорах он весьма недурен… Шерлок слушал унизительную отповедь и молчал, понимая, что Садерс прав, что нахлынувшее наваждение сделало его слабым и уязвимым. И слепым. И глупым. Лицо заливало жаром стыда. — Молчишь? О, мой мальчик, как невыносимо ты жалок. Названиваешь, скулишь. Ты никогда не начинал разговор первым. Гордился. Ну и где теперь твоя гордость? Неужели он того стоит? И Шерлок ответил: — Стоит. Короткие гудки напомнили ему детский плач. *** Ночь и следующий день выпали из памяти напрочь: Шерлок не помнил, хорошо или плохо он спал, чем занимался в течение долгого дня, что ел и что пил. Внешне он был выдержан и спокоен, и ни один человек на земле не заподозрил бы в нем того, кто уже почти умер, разъедаемый изнутри кислотной чернотой безысходности. Вечером он снова отправился в бар где провел отведенный Садерсом час, застыв на высоком стуле беспощадной красоты изваянием, спиной ощущая всепоглощающий интерес и охраняемый от непрошеных посягательств свирепым взглядом непривычно мрачного Эда. Оба молчали, не глядя друг другу в глаза. Оба друг от друга устали. Ровно в одиннадцать и ни минутой позже Шерлок вышел из бара и махнул проезжающему мимо такси. В небольшом круглосуточном супермаркете он заполнил тележку банками и пакетами в количестве, способном досыта накормить небольшое зажиточное семейство, получая неожиданное удовольствие от собственной деловитости и рачительности — он не часто занимался такими простыми вещами. Выгрузив свои приобретения на кухонный стол и внимательно рассмотрев каждую упаковку, он аккуратно расставил и разложил все на полках давно уже опустевшего холодильника. Выпил чаю. Принял горячий душ. Заснул он быстро, без единой терзающей мысли, и спал очень крепко, лишь беспокойно вздрагивая и постанывая во сне. Но это видела только ночь. * Утром он долго валялся в постели, закинув за голову руки; смотрел в потолок бессмысленным взглядом, затуманенным долгим, тяжелым сном. Чему-то горько усмехался, но никакой отчетливой мысли, способной вызвать эту едкую горечь, в его голове не возникло — только слабые отголоски недавней боли и обрывки полузабытых фраз, не имеющих никакого отношения к разочарованию. Думать он не хотел и уж тем более строить планы. Просто лежал, просто смотрел, просто жил и дышал. Большую часть дня он посвятил своему компьютеру: проверил почту и ответил вежливым, холодным отказом на пару-тройку отчаянных просьб о помощи, которые изредка нет-нет, да и продолжали к нему поступать. Информация о Саде по-прежнему была очень скудной и в основном содержала сведения о его политической деятельности, о скучных светских мероприятиях, в которых тот принимал участие в течение этого года, и деловых встречах, которые он за это же время провел. Незапятнанная репутация уважаемого человека. В этом было что-то поистине дьявольское. Невозможно так долго и так искусно скрывать свое подлинное лицо! Как ему это удается? Как сумел он так легко одурачить столько людей, чьи умственные способности далеки от средних?! Ответа у Шерлока не было. Как и смысла пытаться его найти. Сколько раз он сам, вопреки рассудку и воле, ненавидя потом до омерзения свое покорное тело, попадал в поле мистического магнетизма этого одержимого им маньяка, пусть и не отвечая на страстные ласки, но никогда их не отвергая. Время летело незаметно, и Шерлок понял — сегодня будет клиент. Необъяснимым образом именно в такие дни время меняло привычный бег, как будто даже оно было в сговоре с погубившим Шерлока психом, став его неизменным союзником: сжималось или растягивалось в угоду его нескончаемым прихотям. * В бар он пришел ровно в десять, получив традиционный бокал вина и осушив его залпом. Неужели все это — его настоящее, неизменное, вечное? Вот эта отполированная локтями и ладонями стойка, провонявшая алкоголем и табаком самых разных сортов? Эти горящие взгляды, ломающие позвоночник и высасывающие по капле кровь? Больше нечего ждать? Больше нечего ждать. Жизнь насмешливо подмигнула и повернулась спиной — разбирайся со мною сам, мой мальчик. Никого в этом мире нет. Есть он, Шерлок, и его большая проблема. Есть Садерс, посадивший его на прочную цепь обязательств и жалости. И любви. Есть красивое тело хастлера, которое сводит с ума и приносит гибель. Этого более чем достаточно. Более чем. Когда огромная тень всколыхнула воздух, нависнув тяжело и неотвратимо, когда мощная ладонь призывно сжала бедро, Шерлок даже не повернул головы. Кто сказал, что все может кончиться хорошо? — Эй, дружок, не слишком ли ты худосочен? — насмешливо ударило в наполненный болью висок. Он взглянул на усевшегося рядом мужчину. Тот едва умещался на стуле, кажущемся по сравнению с его грандиозными габаритами хрупким и ненадежным. По-своему он был даже красив: большой, плотно сбитый самец. Густые темные волосы, ровные брови, чистая кожа, продубленная странным для ранней весны загаром, крупные белые зубы. Идеально скроенные темно-зеленые брюки и оливковый джемпер, надетый на голое тело, завершали образ довольного жизнью и вполне состоявшегося человека. — Ты, конечно, красавчик, вот только… выдержишь ли… — озадаченно протянул гигант, деловито ощупывая упругие мышцы и продвигая ладонь ближе к паху. — Выдержу, — ухмыльнулся Шерлок, сбросив ладонь бедром и оценивающе оглядывая клиента, — будь уверен. Что бы ты мне ни предложил. — Ну тогда — вперед. Они столкнулись в дверях — грудь с грудью, глаза в глаза. Тесно, жарко прижались, замерев от неожиданности и невозможности происходящего, и тут же резко отпрянули в стороны, но так и не смогли разойтись, заполонив дверной проем своими телами. Взгляды смешались, дыхание опалило лица. — Эй, парень, какого черта ты топчешься? Не стой на дороге, — раздался густой, полный нетерпения бас. — Или тебя подвинуть? * Он ненавидел эти глаза, ненавидел черные змейки волос, брошенные ветром на изумительное лицо, ненавидел закутанное во что-то темное тело, прильнувшее к нему на мгновенье, которого ему теперь никогда не забыть. Запах вина, вырвавшийся вместе с дыханием из полуоткрытых, насмешливо изогнутых губ показался удушливо-сладким, взгляд — глумливым и нарочито порочным. Шлюха, которую снова сняли. Грубый окрик Джона не напугал — челюсть он легко мог сломать даже такому огромному, но рыхлому и явно неподготовленному детине. Но он сделал два шага назад. И еще два шага. Круто развернувшись и чудом не угодив под несущийся мимо кэб, быстро, не глядя по сторонам, перешел на противоположную сторону улицы и смешался с редкой толпой. В груди кипели злые, горячие слезы, спазм больно сдавливал горло, и Джон тщетно пытался сглотнуть горько-соленый ком. «Сука! Сука! — рвалось из его пересохшего рта. — Тебе меня не сломать! Меня никому не сломать! Посмотрим еще, кто кого! Сука! Уехать? Да будь я проклят, если уеду. Сдамся. Сбегу. Из-за какой-то бляди. Посмотрим… Посмотрим!» Он несся, не разбирая дороги, наталкиваясь на прохожих и бормоча проклятия то ли в адрес того, кто так зло над ним посмеялся, то ли в адрес судьбы, которая посмеялась не менее зло. * Джон возвратился в Лондон два с половиной часа назад, едва не подвывая от нетерпения. Господи, как мог он уехать, не увидев его ещё раз, не поняв, что же случилось с его обезумевшим сердцем, с телом, которое ни на секунду не переставало пылать, которое помнило каждое прикосновение, каждую капельку пота, скатившуюся по виску?! В его жизнь вошло что-то такое, чему он пока не придумал названия, но что было важнее всего на свете. Возможно, важнее самой жизни. Не поняв это «что-то», не распознав его сути, он потеряется окончательно в ее бесконечно запутанном лабиринте. * Гарри везла его на вокзал, храня полное укора молчание. Он сорвался в дорогу неожиданно, так и не дав вразумительного объяснения своей лихорадочной спешке. Клэр едва не плакала, приняв все происходящее на свой счет, и к жгучей обиде Гарри добавилось еще и это: попробуй теперь докажи ничего не понимающей женщине, что лично к ней неожиданный отъезд полоумного братца никакого отношения не имеет, что она ему очень, очень понравилась, что по большому счету ему плевать, с кем его сестра делит постель и кого по ночам обнимает, вдыхая родной карамельный запах. — Гарри… — Не хочу это обсуждать! — отрезала она, не отводя от дороги темнеющих глаз. — Послушай… Гарри упрямо мотнула головой — пошел к черту! — Да послушай же! — выкрикнул Джон. Отчаяние, вырвавшееся вместе с возгласом, ее оглушило, и, вцепившись в руль, Гарри резко затормозила. Джон сидел, прислонившись виском к окну, и даже поза его умоляла о помощи. — Джон… Господи… Джон! Что происходит?! Он повернул к ней измученное, враз постаревшее лицо, и Гарри похолодела от страха — куда он влип?! Какую еще войну затеял ее непримиримый брат?! — Джон, ответь мне. — Она рванулась к нему всем телом. — Немедленно! — Я не знаю, Гарри, но мне… необходимо в Лондон. Там… — Что там?! Что может быть там такого важного для тебя, Джон?! — Не знаю. Всё. …На перроне она долго обнимала его, гладила плечи и волосы, плакала скупо, но очень горько. Джон шептал: — Я приеду. Я обязательно к вам приеду. В ваш замечательный дом. Гарри… Она спрятала лицо на его груди, прижавшись к жесткой ткани видавшей виды куртки. Ветер растрепал светлые пряди, и Джон с наслаждением провел ладонью по шелковистому родному затылку. — Люблю тебя. * Его прежний гостиничный номер оказался не занятым, и Джон задрожал от радости, увидев в этом счастливый знак — словно здесь его по-прежнему ждали. На этот раз он переступил порог, как порог пусть временного, но все-таки дома. Быстро распаковал вещи, аккуратно разложив их на полках приветливо скрипнувшего платяного шкафа; пустую сумку задвинул глубоко под кровать, любовно расправив на знакомом покрывале воображаемые помятости и складки, преодолевая желание наклониться и втянуть ноздрями едва ли сохранившийся запах. Нетерпение становилось почти безумным: оно ломало и скручивало, сотрясая громовыми ударами сердца, покрывая мурашками кожу — Джон соскучился невыносимо. Увидеть его сию же минуту, развернуть к себе тонкое, гибкое тело и спросить: что ты со мною сделал, ублюдок?! Почему я жить без тебя не могу? Он вылетел в пестреющую разноцветными вспышками ночь и едва не задохнулся от обилия звуков и отражений. Все вокруг напоминало о нем. Какие-то жалкие десять минут, и он наконец-то поймет, наконец-то получит самый главный в своей чертовой жизни ответ, разгадает секрет Бытия, откроет тайну Мироздания, и… — …Или тебя подвинуть? *** Тебе, наверное, было смешно? Представляю, как ты смеялся, вспоминая мой жалкий оргазм. Даже не надейся, что я слабак. Я шею тебе сверну.